Смерть неизбежна, Россия наше отечество, Юра музыкант

У Платонова в одном рассказе есть фраза: «Однако эта музыка, теряя всякую мелодию и переходя в скрежещущий вопль наступления, все же имела ритм обыкновенного человеческого сердца и была проста и понятна тем, кто ее слушал».

Потеря мелодии, скрежещущий вопль наступления, ритм обыкновенного сердца и, наконец, почти принудительная понятность — это большей частью и есть «ДДТ». Один из основных приемов этой группы запечатлен в старом фильме Сергея Сельянова «Духов день», где герой Шевчука впадает в транс и начинает оглушительно верещать, что в итоге приводит к запуску каких-то потревоженных вибраций и дополнительных механизмов на всем свете.

Каждый может как угодно оценивать художественные достоинства этой музыки, но механизм определенно запущен и работает до сих пор, причем на макроуровне, игнорировать его нелепо (да и вообще сетовать сегодня на известную провинциальность русского рока — это давно уже занятие еще более провинциальное, чем сам русский рок).

Основной эмоциональный ресурс «ДДТ» — это надсада, причем природа ее всегда более или менее одинакова. «А я вчера похоронил корешка, а он, подлец, да помирать не захотел» — это, собственно, и есть формула Шевчука, по которой рассчитываются крутые маршруты между миром живых и миром мертвых. О смерти он поет чаще, чем кто бы то ни было здесь, однако из-за общего заздравного строя его музыки это не очень заметно.

В песне «Мертвый город. Рождество» прямо сказано: «Этот снег убил меня». В другой песне он называет смерть бабкой-повитухой, то есть привязывает ее к рождению. В «Осенней» поется о странных «живых могилах». «Черный пес Петербург» — реквием мертвым парадным, гробовой тишине и стаканам с пеплом. Песня «Хоронили русский рок» — просто трансляция мнимых похорон. Альбом «Время» начинается со смерти советского управляющего трестом Ивана Ивановича и его гротескного отпевания. Даже выдержанная в жанре массового народного гулянья песня про Родину, если вслушаться, вообще-то написана с точки зрения отрубленной головы. Про «Последнюю осень» и говорить нечего. Тем более про песню «На небе вороны».

Фокус, однако, в том, что Шевчук умеет мгновенно переключать регистры — как на поминках. Как поется в его старинной песне: «…и запою сизым голосом, что кончил сегодня с утратами». «ДДТ» действительно работает в жанре перманентных поминок, где самая понятная скорбь стремительно превращается в дикий и столь же понятный разгул: еще минуту назад утраты, и вот уже сизый голос — и поедем-помчимся в иные края. Шевчук — главнокомандующий этим разгулом: раз смерть в принципе существует, тогда я присяду вам на уши и лично вас уработаю, а как еще-то? Встали и пошли — танатография превращается в походный строй, в том же «Духовом дне» в финале Шевчук запевает строевую песню и топает куда-то в составе мистической колонны.

Впоследствии этот мотив аукнется в песне «Марширует кладбище», написанной буквально от лица живых мертвецов, нечеловечески ликующих. Одно из самых тяжелых и неуживчивых его сочинений «Капитан Колесников» аранжировано бравурно, почти празднично. «Песня о людях героических профессий», которая вообще являет собой настоящий мартиролог, но при этом настойчиво отталкивается от темы «Крутится, вертится шар голубой» и в итоге превращается почти в плясовую.

«ДДТ» заряжается в этих жертвенных обстоятельствах мощной императивной энергией. Зазор между страдательным залогом и повелительным наклонением в этих песнях бывает крайне мал, и он густо заполняется бравадой и раскидистой, с башкирской хитринкой свойскостью. Легендарный окрик «Эй, начальник!» звучит почти угрожающе, типа «Отскочем-побормочем?» Тебя как будто похлопывают по плечу (а могут и настучать по голове — «мы искусству прорубим русло», как сказано в старой песне): это полувоенное эхма-утешение похоже на разгон облаков или приход колдуна на сельскую свадьбу. Наполним небо добротой — так чтоб оно треснуло. Каждая песенка — это испытательный срок с характерной для «ДДТ» дидактикой: смерть неизбежна, Россия — наше Отечество, Юра — музыкант. «ДДТ» в этом смысле очень давящая («поднапри веселей» — кто б еще пропел такой глагол?) и бесспорная команда, склонная все обобщать и решать за тебя: сыграй как можешь, поклонись колее, не пропади, но растай, дай-ка, брат, тебя обнять. Потому что «рок — это я», «мне выпал счастливый билет», «ты будешь вечно со мной» и «Господь нас уважает», если что.

Ровно тогда, когда от этого опекунства неизбежно начинает воротить с души, вступает в права третий элемент стиля «ДДТ» — особый едкий ХОХОТОК. Подобно тому, как бравада уберегает от гробовой тоски, этот хохоток предохраняет «ДДТ» от риторического резонерства с объятиями. Припомним все эти полосатые пижамные штаны, танцы вприсядку, постукивание микрофоном себе по голове, обилие совершенно беспардонных увеселительных номеров, в которых иной раз проскальзывало даже и слово «жиды», радийные экспромты в духе «я б четвертую власть оттрахал бы всласть» и прочего змея Петрова.

В этом смысле показательна «Белая река». Собственно, о чем она? Встречаются два человека и на ПУСТОМ месте начинается дикий раздрай, где искомая белая река — это уже сразу и судьба, и жизнь, и смерть, ну и, естественно, водка. На грани кульминации, когда поется вроде бы про смерть и счет до семи, музыканты вдруг начинают ухать и ухохатываться самым непотребным образом — это и есть «ДДТ», тут ровно так все и устроено.

С хохотком связано и эротическое отделение программы: у Шевчука, кстати, больше густой рок-н-ролльной похабщины, чем у кого бы то ни было здесь (достаточно вспомнить, с какой свирепостью он выпевает слово «внутриматочно»), но, как и в случае со смертью, это не очень заметно. «Ах, почему ты сделала аборт?» — «юность, долой штаны» — «мещанин, я хочу тебя» — «плюющее спермой видео» — «милые девочки режутся в первый раз» — «московская барыня, этот секс не для меня» и многое другое.

В «ДДТ» за 37 лет много чего скопилось: большие откровения, бытовая чертовщина, пробивные истины, почетный чин чудить и фордыбачить, цеховой пафос, эстрадные войны, общественные нагрузки, поток свидетельств огромного сочинительского мастерства, благородство и занудство, одушевленная предметность, животное простодушие, обостренное чувство несправедливости, слегка федеральное чувство прекрасного, тосты, молитвы и потешные идиомы вроде «трон лжи не устоял».

Но суть остается прежней: три буквы «ДДТ» — это как старорежимная татуировка, самопровозглашенный знак избранности, который в разные времена можно расшифровывать на разные лады, но сам ее носитель всегда остается в совершенно отдельном и непрошенном, несмотря на всю популярность, авторитете.

У него в старой вещи спето:

Непохож, факт.

Максим Семеляк, специально для «Новой»