Лев Данилкин: «Навальному надо читать Гегеля»

Книга Льва Данилкина меня удивила — прежде всего тем, что вместо предполагавшегося травелога или ресторанного гида «По ленинским местам» (именно такие отзывы попадались мне после публикации отдельных глав) Данилкин, в прошлом главный литкритик «Афиши», предпринял оригинальное исследование технологии власти. Для подпольщика главное — произвести ложное впечатление. Данилкин с этим справился. Его воспринимали как законодателя литературных мод — что, в общем, тоже имеет отношение к власти, — но он написал полноценное пособие по захвату и удержанию политических рычагов. Рецензия моя — для той же «Афиши» — называется «Очень своевременная книга».

Данилкин пишет небыстро и говорит мало, слова из него приходится тянуть, и большая часть его ответов — не столько дословно переданное его бурчание, сколько мои реконструкции и догадки. Но, в конце концов, сказал он достаточно — вопрос только, готов ли сегодняшний читатель к освоению этого кирпича.

— В случае Ленина — скорее одна из техник захвата власти. В этом смысле то, что он в анкетах в графе «профессия» писал «литератор», — показательно. Он по-всякому мог писать, его тексты поразительно разнообразные, и он нравился своим аудиториям, умел даже свои книжки с таблицами статистическими тысячами продавать. На «Что делать?» молилось целое поколение. Журналист был не блестящий, но бойкий, людям нравилось. Какого тиража, по-вашему, достигала «Правда» перед войной, в 1914 году?

— Скорее пятьдесят-шестьдесят. А были номера, которые по 130 тысяч расходились. Это, конечно, заслуга Каменева в основном, но и Ленина тоже.

— Он был как Сократ. Сократ — умный? Он всегда оказывался тем человеком, который знает, как действовать в непонятных обстоятельствах, — и никто не знал, как он это высчитывает, как работает его анализ, как его самому повторить, найти самому эту «ленинскую» логику. При этом какие-то вещи плохо понимал — как выстраивать прочные отношения с людьми, как отличать жуликов от честных людей, ошибался страшно.

— Ну искусство политика как раз в том и заключается, чтобы обнаружить объективные противоречия и воспользоваться ситуацией. Революционер — это ж не тот, кто просто о революции мечтает и на всех перекрестках кричит — ах, как сейчас актуальна революция! Он изучает силы, которые ему придется возглавить, революционный потенциал. Собственно, один из примеров гениальности Ленина — как раз его поведение весной семнадцатого. Он узнал про революцию из газет по сути, но сориентировался мгновенно — потому что знал, как на самом деле все устроено.

— Это задним числом передраматизированное событие. Тогда это было просто единственно возможное решение.

— Украина в восемнадцатом была бы оккупирована немцами независимо от того, нравилось это Ленину или нет. И даже если б большевистская Россия победила в войне вместе с Антантой, никакой общей платформы у людей не было в России, поводов для конфликта было море — и все равно все б кончилось гражданской войной.

— Среди мужчин — в общем, нет, со всеми расплевывался — ну или доставал своим ерничеством, упертостью, бесил людей, многие прям на дух его не переносили. Он был ненадежен — и в политическом смысле, и как товарищ, мужчины так не могут дружить — когда чувствуют, что в любой момент их могут предать. С женщинами, да, дружил, хорошо дружил, и тут ему везло.

— Ну а что, она была красавицей, по крайней мере, до болезни. Не только эти классические ранние фотографии, где она вылитая Скарлетт Йоханссон, есть менее известная, ее нет в «Гугле», полицейская, не из фотоателье, то есть реальная — в том числе в профиль — и по ней ясно: очень красивая. Я, по правде сказать, поначалу не обращал на нее внимания — ну Крупская и Крупская. Я, собственно, вычислил ее — что она была не просто предмет мебели при муже, крупнее на самом деле, чем пыталась создать о себе представление — по Валентинову, это едва ли не лучший биограф Ленина и в какой-то момент довольно близкий к нему человек. Это она вдруг его — влюбленного в Ленина — вышвырнула, то есть она была себе на уме и вела свою политику, которая далеко не очевидна. И она страшно остроумная мемуаристка — не на поверхности, надо ловить интонацию. Мне представляется, что они жили хорошо, весело, да и вообще — до 1923 года он был довольно счастливый человек.

— Где же распад? Выморочная — да, только у Дмитрия Ильича из всего этого поколения было потомство — ну бывает. У Ленина была замечательная семья, обожавшая его и помогавшая ему. У него была лучшая в мире жена. Была подруга, с которой он мог откровенничать. Просто ленинская семья была устроена по чернышевской, из «Что делать?», модели — ну так почему ж это распад? И у него все получилось — даже притом что, дабы разрушить государство, ему пришлось его заново выстроить. Но «Государство и революцию»-то свою он все равно держал в голове. И даже Сталин наверняка помнил об этом тексте, не прятал его. Вообще Сталин был его продолжателем, а не отрицателем.

— Я так не думаю, это задним числом навязанные им амплуа, как вот в перестройку все, что непонятно с наскока, принято было объяснять «психологией», паранойей. Ленин гораздо, гораздо умнее, тоньше, виртуознее Сталина, но в целом оба были достаточно гибкими, чтобы менять свою политику в зависимости от обстоятельств, экспериментировать, насколько далеко им дадут зайти. Термидор неизбежен при всякой революции, наверное, Ленин вышел бы из сталинских обстоятельств не так грубо, как тот, но кто знает.

— Персонально мне — наверное, советское, по инерции — детские ассоциации, фантомная ностальгия и все такое. Хотя — гоголевский абсурд ни там, ни там никуда не девается. В целом мои представления об отечественной истории сформированы не столько школой, сколько чтением всяких еретических книг. Ну то есть я верю, что здесь всегда был центр мира — и пятьсот лет назад, и двести, и сейчас. И в ХVI веке все были одержимы русскими хакерами, и русский царь был «самым влиятельным» в списке «Форбс»; дальше историю то верно транслируют, то искажают, но модель все равно одна и та же. Здесь реализуется одна и та же модель центрального государства мира, это такая программа, которая сюда заложена географией. Романовы перестали справляться с этой функцией — география сгенерировала Ленина. И нынешняя квазимонархия, при всех издержках, прекрасно справляется с этой географической своей ролью. Крым, Сирия — это даже нечего обсуждать, это просто само собой разумеется; поразительно, какой точный выбор мест действия, остался Египет — ну, собственно, мавзолей, мумия, все повторяется.

— Не так буквально, наверное. Ленин любил, кстати, Англию, страшно ерзал, чтоб именно там революция произошла, у меня огромная глава в книжке про его отношения с Англией. Но Мировую войну затеяли все разом — и Англия, и Германия, и Штаты. Величие Ленина в том, что он не стал ограничиваться догоняющей модернизацией, как все, не стал строить из Москвы Лондон, а быстро начал выстраивать из очага революции на Востоке альтернативный центр. Так что современная версия биполярного мира — его создание. Революции революциями, а суть остается та же.

— То это приведет к неправильному ее пониманию, только и всего: техники по захвату власти — это ленинизм, а книга — все-таки история про необычного человека в странных обстоятельствах.

— В каком смысле?

— Возможно, я не экономист, хотя в каких-то неевропейских местах я видел мир, по которому не скажешь, что Маркс устарел. Как публицист Маркс гений — в литературном смысле это фигура уровня Шекспира, Гете, Толстого, я сейчас как раз благодаря Ленину доехал до него, это поразительно. Ну даже и как экономист — факт, что марксистский анализ Ленина выглядит убедительнее всех остальных, если вам нужно объяснить и ХХ век, и то, что сейчас происходит. Та мировая империалистическая война, которая началась в 1914-м, — она ведь до сих пор идет, это все история про то, как раньше модернизировавшиеся страны делят остальной мир — и просто не могут не сталкиваться друг с другом, по объективным причинам.

— Напрямую ленинскую стратегию копировал Лимонов: газета-организатор, полуподпольная партия с легальным поплавком. Лимонов явно очень хорошо прочел Ленина — но, судя по тому, что был момент и они им не сумели воспользоваться, сейчас эта стратегия столетней давности (партия как инструмент перехвата власти) не работает.

Навальный мало чем похож на Ленина. Ленин, пока не пришел к власти, воевал в основном со своими, раскалывался из-за мелочей, из-за «первого параграфа», выставлял себя более левым, даже когда на деле был правее некуда. Он на этом сделал себе имя и репутацию — на разоблачении своих, на том, что те недостаточно ортодоксальны как марксисты и что, раз так, они на самом деле работают на буржуазию. Поэтому когда он вернулся в апреле-17 — его встречала толпа, никого из эмигрантов так не встречали, хотя эти люди вряд ли понимали, кто это. Просто знали, что кто-то особенный, не как все. Вообще война с прямыми врагами — это для масс или для литературы, а политику — ну что ему пороки обличать, коррупцию, абсурд весь этот административный, в России и так все всё знают без него, это все пьеса «Ревизор». Политику надо не за борзыми щенками гоняться, а искать объективные противоречия, которые должны изменить предмет — скачкообразно, революционно — в его противоположность. Вот тут как раз важны мелочи, нюансы. Это все только кажется неважным — зато когда придет момент, все сыграет. Не знаю даже, насколько Навальный — революционер, диктатуру какого класса он хотел бы учредить. Это средний класс, что ли, — мессия, который освободит Россию от вечного тут апокалипсиса? Я мог бы только такой дзенский совет ему дать — читать Гегеля.

— Он пользовался философским анализом как методом, и с какого-то момента он в самом деле стал думать, что идеи — первичны, а материя — вторична, что «мир есть инобытие идеи». Он не просто говорил — а сделаю-ка я революцию! Он искал, где есть вещи — или идеи, которые объективно друг с другом не уживаются.

— Нет, конечно. По психотипу — я худшее, что бывает в жизни: флегматик и меланхолик разом — типичный меньшевик. Я бы всю жизнь ждал идеальных условий для революции — а поскольку они никогда не настанут, можно ограничиться литераторством. И политически, будь я марксистом, я бы не понимал Ленина, цеплялся бы за ортодоксию — какая там пролетарская революция в крестьянской стране. И он бы меня раздражал — склочничеством, расколами, упрямством. Хотя… у меня есть в роду большевики, и не один.

— Нет, точно нет, и социал-демократы всегда мне казались остроумнее — и как заговорщики, и как литераторы.

— Ну если Луначарский и Бонч-Бруевич для вас второй ряд, у вас очень высокая планка.

— Ленин действовал как авантюрист и очень многим казался авантюристом, но он не был авантюрист, никогда не был, у меня есть про это в книжке. Ему нравилось экспериментировать, и с разрушением тоже, но не напропалую, он смотрел, и когда доходило до абсурда, до явной глупости — сворачивал эксперимент и шел самым традиционным путем. Это не авантюризм, это вполне шахматная стратегия. В этом смысле любой из нас больше авантюрист, чем Ленин.

— Я медленно пишу, да, там есть главы, которые я по полгода писал. Ну как бы там ни было, я литератор, от работы не бегаю. Собственно, когда мне предлагают что-нибудь, что мне кажется «уже не по возрасту», я говорю себе — раз уж Ленин в 46 лет не отказывался ни от какой литературной работы, ну так мне уж сам бог велел.

— Лучший Ленин в кино — Смоктуновский, в одном всего фильме, но вот он такой — остроумный, бормочущий себе под нос, смешливый и насмешливый. Михаил Ульянов — конгениальный — язвительный, доминирующий, артист, что называется. Фильм про Ленина лучший — «Ленин в Польше», это прям великое кино. В литературе хуже. У Солженицына в «Красном колесе» есть сцены — хорошо сделанные, но выдуманные, он ненавидит Ленина — и многое в нем пропускает. «Хулио Хуренито» — пара абзацев… в целом точно, но это карикатура, ничего особенного. Лучшая карикатура на Ленина — пелевинский «Хрустальный мир». Там Ленин — демон, но атмосфера, которая породила этого демона, очень точно передана, рассказ перестроечный, но я до сих пор его страшно люблю.

— Думаю, над таким собой Ленин и сам бы посмеялся.

— Я думаю, что настоящая тайна Ленина — это не пломбированный вагон и не Арманд, это все чушь, а 29-й том его собрания сочинений, «Философские тетради» так называемые, когда марксизм для него как будто вдруг превратился из черно-белого в цветной. Там — источник чуда, благодаря которому он сумел удержать власть.

— Он был для нее единственным выходом, а зло и благо — это все искажение истории, я не про это.