Мой сын погиб под Москвой

От Красносельской до Алексеевского монастыря идти примерно 10 минут. Раньше женщины встречались прямо у метро. Доставали фотографии своих сыновей и шли с этими фотографиями. Такой маленький женский парад — через широкую трассу и налево. Потом к мамам начали подходить полицейские и задавать вопросы про несанкционированное мероприятие. С 2013 года, когда начали задерживать за одиночные пикеты, у метро они больше не встречаются. Теперь они встречаются в самом монастыре. Фотографии достают перед входом в храм.

Этот молебен проходит уже 25 лет. Глава Фонда «Право матери» Вероника Марченко говорит, самого монастыря тогда не было — были склады, было здание старого храма без крыши и куполов, и на молящихся падал снег. Теперь храм обновлен, на территории монастыря — елочки, на входе — охрана. О прежней разрухе напоминают только леса под главным куполом — там, где обычно рисуют Бога-Отца.

Матери, потерявшие детей в армии, едут сюда со всей Москвы и области. В этом году их всего человек 50. Это мало, обычно приходит больше. Есть несколько матерей, которых здесь зовут «чеченскими» — их дети погибли в Чечне, во время тех самых войн, ни одна из которых не называлась войной. Все остальные погибли в мирное время. Дедовщина, убийства, самоубийства и «самоубийства», дикие «несчастные случаи». Но в основном — дедовщина.

«Небоевые потери» с 2009 года Министерство обороны больше не публикует. Поэтому можно говорить только о приблизительных цифрах. Вероника Марченко говорит: по ощущениям сотрудников фонда, в нашей армии гибнет около 2 тысяч человек в год.

Худенькие девочки-волонтерки Фонда «Право матери» составляют список имен — отец Артемий упомянет их в молитве. Отец Артемий — друг Вероники Марченко, главы фонда Право Матери. Сейчас в списке «81 крещеный, 14 некрещеных». Некоторые родители, которые не могут прийти на молебен, звонят и просят записать своих. Две женщины в коротких шубках одинаковым движением прижимают к груди завернутые полиэтилен фотографии.

— Давай сразу всех наших? — спрашивает одна другую. — Записывайте: Александр, еще Александр, Геннадий, Владимир, Иван, еще Иван.

— 50% коммунальных услуг, 50% капремонта — все это ежемесячные выплаты, льготы монетизированы, начисляются вместе с пенсией, — закрываясь от снега, объясняет юристка женщине в платке.

Вероника Марченко говорит, на этот молебен начинают ходить не сразу. «Обычно приходят через 4-5 лет после смерти ребенка. Им становится важно, чтобы оставалась память, они уже хотят говорить про детей».

В храме женщины выстраиваются в тихую очередь — взять свечку и бумажный квадратик. Теперь, когда они стоят рядом, заметно, что они похожи, как сестры. Какая-то неуловимая общая черта, застылость лиц, одинаковое выражение взгляда.

— Наступает благодатное время великого поста, — говорит отец Артемий. — Мы подходим к прощеному воскресенью. Мы у вас просим прощения. И чтобы воскресший Христос невидимо с нами пребывал.

Добавляет:

— Молитвы наши не будут продолжительными, но будут личными.

Три женщины начинают петь молитву богородице.

— Александр, Андрей, Павел, Кирилл, Валерий, Андрей, Дмитрий, Евгений, Андрей, Юрий, Валентин, Илья… — Артемий тянет на одной ноте, а имена все не заканчиваются.

— Помилуй и прости.

Мальчик лет пяти держит черно-белую фотографию. На фотографии школьник с едва пробивающимися усиками. Потом я узнаю, что это его дядя, погибший в 19. Его застрелил снайпер под городом Аргун.

Монахини раздают гвоздики из вазы. Женщины идут в трапезную — там накрыты столы (пироги с картошкой, пастила), можно попить чаю и поговорить.

Вот один столик.

Женщина со стертым лицом — Лена. Достает и убирает в сумку две фотографии. Снова достает. На одной — модно причесанный парень в смокинге и бабочке (улыбка прячется в уголках губ). Вторая фотография — с присяги: голова обрита, и стали заметны совсем детские щеки.

Ее сын Алексеев Михаил погиб в этом июле. Через 16 дней после призыва, через четыре дня после присяги.

Ему только исполнилось 18 лет. Пошел сразу после школы, «и я сама помогла снять отсрочку — чтоб ровно от лета до лета получилось». Попал в Росгвардию. После присяги отправили на полигон «Пересвет» под Электросталью — на учебные стрельбы. Михаил должен был даже не стрелять — учиться разбирать и собирать автоматы. 150 человек разместили в четырех армейских палатках с краю полигона, под березами. В ночь с 13 на 14 июля в Москву пришел ураган. О нем предупреждали заранее, но учения отменять не стали. Палатки промокли насквозь, но солдат никто не вывел в корпуса. Одну из берез ветер вывернул с корнем. Она упала на палатку. Михаил погиб мгновенно — Лена говорит, головы просто не осталось. Еще двое срочников оказались ранены, одного из них комиссовали — повреждения позвоночника и внутренних органов.

Своей вины ни часть, ни руководство полигона не признают. «Они говорят, что не знали о шторме, — говорит Лена. — Но как может быть, что не знали — даже нам всем МЧС смски рассылала? Полковник сказал: я ухожу домой в шесть, такое штатное расписание, все, что происходит потом, меня не касается, и меня не один суд не осудит. Апеллируют еще к тому, что березы росли уже за границей полигона, а значит, они за это и не отвечают».

Рядом сидит Галина Васильевна — ее сын Владислав служил в Железнодорожном, возил офицеров. В один день привез и сидел в машине, ждал. Кто-то выпустил внутрь машины сигнальную ракетницу. Даже металл расплавился. Виновных не нашли.

Галина Ивановна. Ее сына Станислава Лодырева призвали прямо из техникума. Погиб 13 марта 95 года в первую чеченскую, в свои 19. На молебен она ходит с палочкой — добирается с Серебряных Прудов, 200 километров от Москвы. Ездит каждый год.

Любовь — ее сын Андрей погиб под Хабаровском в 93-м. Она до сих пор не знает причину его смерти. «Батюшка звонил в часть, потом разрешил отпеть. Значит, не самоубийство».

Мила: ее сына Алексея Бутримова нашли повешенным. Петрозаводск. Материалов вскрытия нет. Время смерти указано двумя разными датами — через черточку. Тело долго не выдавали. Мила не верит, что ее сын повесился — она должна была приехать три дня, созванивались, Леша просил купить конфеты. Она не получила ни одного документа, кроме свидетельства о смерти.

Женщины говорят, как близкие подруги. «Об этом больше не с кем».

От столика к столику ходить просто страшно.

— На Кропоткинскую ездила за справками, в военную прокуратуру. Ездила, ездила. Потом прокурор говорит: ходят, бродят, нас дергают, а ваших сынов не вернуть, вы что, не понимаете?

— Дело 9 раз открывали-закрывали. Мне следователь говорит: вы не потерпевшая…

— Весь его класс пришел, и так и стояли на похоронах — военные и дети.

— Сейчас, когда уже прошло немного времени, мне внезапно стало легче (женщина в черном берете, ее сын погиб в 92 году).

— Подписали: умер в период увольнения.

— У нас в Вешняках пять таких мам. Нет, уже четыре, одна умерла. Нас на восьмое марта управа поздравляет.

— Мне дача очень помогает, я в землю ушла, в цветы.

— Я заметила, у кого были еще дети — они живые. А у кого нет — тот все.

— Раньше афганские мамы ходили. Теперь умерли все. Вот и чеченские мамы стали умирать.

«Мой сын погиб под Москвой». Иркутск, Чита, Йошкар-Ола, поселок Печенга, Юрга, Нижний Тагил, поселок Пакино Владимирской области, село Автуры (Чеченская республика), Наро-Фоминск. Как будто на территории нашей страны идет невидимая бесконечная война.

Уже у метро меня окликают двое. «Вы напишете про нас, — говорит одна. — Но не забудете написать про Веронику? Вы уж напишите про нее, пожалуйста».

Вторая просит передать подарки, лично «как-то постеснялась».

Пишу про Веронику.

Вероника Марченко и ее сотрудницы накрыли столы и ушли работать. Всех этих женщин они знают в лицо, их истории — наизусть. Их фонд ютится в двух комнатушках, заваленных бумагами примерно до потолка. Периодически я вижу объявления в сети: они собирают деньги на почтовые конверты и марки, на обеды для волонтеров, на железнодорожные билеты. Фонд не берет денег с родителей и существует на пожертвования частных лиц. Их сотрудники ездят и добывают информацию о смертях, юристы бьются в судах, выбирают льготы и выплаты, воюют с полковниками, уходящими в шесть, и с прокурорами, которые считают, что раз сына не вернуть, нечего и ходить.

Я писала про 9 дел, которые они довели до суда и приговора. Это очень маленькая часть их реальности. В год к ним обращаются несколько тысяч семей. «Минимум 3 тысячи, бывает до 7».

Эти женщины, конечно, защищают не отечество — а мальчиков и их матерей.

Может быть, через это и отечество как-то выживет.

Есть еще одно соображение, почему фонд Право Матери должен быть. Наша страна кочует из одной необъявленной войны в другую. Нам очень нужны люди, которые стоят на стороне мам.