Писать про Зиновия Ефимовича Гердта — ​занятие обманчивой легкости: к твоим услугам десятки обаятельных баек, ностальгия миллионов, покоряющий тембр голоса…

Он был всенародно любимым Зямой, он отдавал на откуп эту масочку.

А был при этом человеком драматического сознания и очень жестких правил.

Торжеству этих правил была посвящена его жизнь. История экзистенциальной пощечины, которую он, маленький безвестный еврей на костылях, дал в послевоенном подмосковном шалмане, посреди толпы, разгоряченной своим правом на подлость, — ​одна из главных историй этой великой судьбы.

Его спасло тогда чудо, и больше не могло спасти ничего.

Обаятельных актеров с хорошим тембром хватало на нашем веку — ​но как мало было тех, кто готов погибнуть за честь! Гердт — ​был готов. В батальонной разведке, в антисемитском шалмане 1950-го, в коричневом октябре 1993-го…

Его правила поведения были очень ясными и не всегда комфортабельными для окружающих: он сам подкручивал колки, чтобы не понизить тона. Встретив на Пахре соседа по даче, известного советского писателя, он окликнул его для уточнения: подписывал ли тот письмо против Андрея Дмитриевича Сахарова, появившееся в газете? Может быть, какая-то ошибка?

Тот подтвердил: да, подписывал.

И Гердт сказал:

— Разрешите с вами раззнакомиться.

Так выстраивались правила.

Правила эти, конечно, так и остались на периферии общественной нормы, и странно удивляться этому: такой этический максимализм в любые времена попахивает экстремизмом. Все люди как люди, а ты что, лучше всех?

И надо уметь не смутиться от этого вопроса; остаться в своих правилах.

Но — ​снизим тон…

Меня Гердт научил, как подавать даме пальто.

А вот и зря вы смеетесь: это тоже относится к числу забытых правил! Юного Гердта правильной подаче пальто научил Всеволод Эмильевич Мейерхольд, и Зиновий Ефимович настаивал на том, что мейерхольдовская технология — ​единственно возможная!

Это ж вам не мешок накинуть. Тут целое искусство…

Гердт инструктировал так: пока дама накручивает на себя свои платочки-шарфики, — ​не стой в метре с растопыренным пальто (дескать, давай скорее, дура!). Нет! Пальто в это время должно быть смиренно прижато к груди кавалера, руки крест-накрест…

Кавалер как бы обнимает женское пальто, тактично обозначая свое счастье от одной мысли о возможном объятии с предметом… Он весь наготове!

И только когда дама навертела все свои шарфики-платочки, следует элегантным движением распахнуть пальто ей навстречу и — ​вторым элегантным движением, чуть снизу — ​подсадить его на плечи.

После чего, чуть приобняв даму сзади, следует нежно, сверху вниз, прогладить воротник. Гердт утверждал: даме будет приятно.

Я уточнил, на всякий случай:

— Зиновий Ефимович, вы уверены, что даме это будет приятно всегда, а не только тогда, когда это делаете вы?

Гердт ответил, конспиративно понизив голос:

— Надо пробовать.

Теперь вы знаете все.

Володин не был свободным человеком.

Мучительно начинавший свою жизнь в солдатчине и неприкаянности, твердо знавший, что никому не нужен и никем не любим, некрасивый, угловатый, замкнутый или кричащий открытой мукой; так и не смирившийся со злом, пивший принципиально, как бы в ответ на невозможность сойтись с миром, под завязку забитым пошлостью и враньем, — ​он не был свободен в жизни.

Но все, что он писал, было преодолением этой несвободы.

Наверное, это и было тайной пружиной его невероятных текстов, которые не перепутать ни с какими другими. Там, в текстах, он взлетал на такие вершины свободы и счастья, которые не снились нам, живущим в рамках сероватой нормы. Так пронзительно и так чисто было на этих вершинах!

Его тайной были женщины. Откуда он это знал, бог весть, но знал как будто изнутри, и не зря Табаков говорил, что актрисы должны скинуться и поставить памятник Александру Моисеевичу: столько желанных женских ролей, сколько написал Володин, не написали все остальные советские драматурги, вместе взятые!

Его тайной были женщины, — ​и они собрались на его поминки в страшно холодном феврале 2000-го. Они вставали, и рассказывали о нем, и плакали… Были там и актрисы, но доминировали неактрисы, — ​соседки под дому, знакомые, тетушки…

Всем он помогал, всем был родной, и все были единственными в его жизни!

В какой-то момент в ресторанном зале ощутимо повис запах посмертной конкуренции. Одна из пришедших, напившись, завладела микрофоном и рыдала, не давая никому сказать уже ни слова… Ее выводили, ей вызывали такси, и рыдания гулко неслись с лестницы… На все это, с тихим ужасом, как марсианин, смотрел полуседой сын Володина, прилетевший из своей Калифорнии.

И в какой-то момент мы переглянулись с N.: нам вдруг стало ясно, что мы находимся внутри какой-то володинской пьесы, в привычной для этих мест пропорции печали и смеха, катарсиса и неуюта.

Пьеса закончилась спустя пару месяцев — ​смертью володинской жены и продажей квартиры Александра Моисеевича на Большой Пушкарской. Его рукописи, вместе с пишмашинкой и всей утварью неустроенного быта, просто выбросили во двор…

Но все это — ​уже не его, а наша печаль.

«И неудачи, и удачи, и развлечения вечерние,

и плачу я или не плачу, — ​перестает иметь значение…»

Петр Тодоровский готовился снимать фильм «Фокусник», по сценарию Александра Володина, — ​и привез Зиновия Гердта, выбранного им на главную роль, в Ленинград, на смотрины к драматургу.

Гердт жил в гостинице «Октябрьская», туда и приехал Александр Моисеевич.

Оба они, конечно, что-то знали друг о друге.

Оба волновались.

И вот, в случайном общении первых минут, Гердт бросил цитату из Пастернака, и Володин без заминки ее продолжил. Потом осторожно прозвучала другая строка, уже навстречу.

И встретила немедленное радостное продолжение!

И тогда они встали и обнялись посреди номера.

Гердт и Володин были братьями, нашедшими друг друга по родимому пятну, как в индийском кино.

Оба знали Пастернака насквозь и наизусть.

На дворе стоял 1966 год, и этот код не мог быть ничем иным, кроме родства.

«Чтоб ты, темнотища беспросветная, знал: Затибрье и есть в переводе «Трастевере» (Тибр — ​Tevere). Любимейшие места. Там две *** (созвучно —​восхитительные) церкви — ​Санта-Мария и Санта-Чечилия, а чуть дальше — ​палаццо Фарнезина. Ну, и кабачки — ​прелесть, как ты видел…»

Таким было одно из последних писем мне от Петра Вайля. После возвращения из Исландии он подписывал их — ​Мундур Прекрасноволосый…

Он был потрясающим человеком — ​мощным, глубоким, веселым. Его эрудиция могла парализовать любого, но он умел сделать так, что в поле беседы с ним ты становился соучастником пира, а не школяром.

Великий дар — ​делиться радостью и увеличивать ее.

Строчка Бродского — ​«понимавшему жизнь, как пчела на горячем цветке» — ​это было очень про него, хотя и написано про другого. Приготовление рыбы, рассказ о Веласкесе, прогулка по Праге… — ​все было вкусно и неповторимо, все напоминало о том, что жизнь — ​это ежеминутное счастье…

Она ему очень шла, жизнь.

У Хемингуэя в «Островах в океане» — ​о том, что судьба приходит в виде мальчишки-почтальона…

В августе 2008 года я сидел в редакции «Континента» на Смоленской. Зазвонил мобильный, и женский секретарский голос с акцентом сказал мне:

— Господин Шендерович? Это радио «Свобода» из Праги. Запишите мейл.

— Какой мейл?

— По которому посылать тексты.

Я послушно записал мейл. Потом говорю:

— Так я же Пете Вайлю посылаю.

И голос ответил мне:

— А Пети нет.

Так я узнал о смерти друга — ​или о том, что было хуже всякой смерти.

Мне просто позвонили, чтобы сообщить новый мейл.

К началу 1980-х все было на мази.

Клоунский дуэт Полунин—Скворцов только что стал лауреатом Всесоюзного конкурса артистов эстрады; десяток проверенных номеров надежно укладывал публику в положение согнувшись, и с учетом размеров страны, в которой все это происходило, можно было до смерти колесить по площадкам, не меняя программу и восходя по тарифной сетке.

Но Полунин вышел вон из «Ленконцерта» и закрыл за собой дверь. И стал пробовать что-то совсем другое. Сбоку от хлебного ремесла. Как будто на ощупь; с другими людьми и по другим правилам…

Спектакль «Чурдаки», показанный осенью 1982 года, открыл дверь в пространство, которое носит теперь его имя. Полунинское пространство.

Если это клоунада, то, видимо, в том самом смысле, в каком получили имя комедии великие терцины Данта.

Без Бога в полунинском случае тоже явно не обошлось…

Уже много лет, седой корифей, он живет на мельнице под Парижем, в запасной вселенной, созданной им самим. Созданной — ​в развитие старых идей, которые он вычитал в старых книгах. И живущей по правилам, которые придумал он сам.

Человек, входящий в эти ворота, должен забыть о своем статусе и других смешных прибамбасах окрестного мира. «Ничто не под контролем», предупреждает табличка у дверей, и отсутствие прямых углов выглядит как метафора. Огромная усадьба превращена в счастливый детский сон, и сквозь этот сон течет всамделишная медленная река, и плывет по ней огромный прозрачный дом, будто сошедший с рисунка пятилетнего ребенка…

И из игрушечной трубы валит настоящий дым.

После ужина, в оранжевой гостиной с овальным потолком (если к вам к тому времени вернулась речь), можно поговорить с хозяином этой вселенной. Но о чем ему, например, со мной говорить?

К моей работе публициста Слава относится с опасливым уважением, но давно зовет заняться нормальным делом: колесить с ним по миру и выходить на сцену с размалеванной рожей, в зеленых ластах и в зеленой же шапке с ушами-крыльями.

Что же до Родины…

Недавно Слава на несколько лет вернулся в свой Ленинград, называющийся себя теперь — ​Петербургом. Он мечтал о чуде, но чуда не произошло.

— Мне так и не удалось убедить их, что они смогут заработать больше, чем хотели своровать, — ​печально вздыхает седой русский гений, больше похожий на местного клошара.

И он снова закрыл за собой дверь.

Нет, нет. Никаких больше попыток исправления той Вселенной! Слава убежден, что это порочный путь…

— Надо создавать свою вселенную, по соседству с этой, — ​говорит он, — ​и помаленьку расширять ее!

Полунин не бросает слов на ветер. Клянусь сачком и надувной пятиметровой мухой, он самый серьезный человек из всех, кого я знаю! Он создал свою передвижную вселенную с базой под Парижем — ​и втягивает, втягивает, втягивает нас…

В отличие от создателя основной Вселенной, — ​он не оставляет усилий!