Жизнь врасплох

- Рубрика: Кожа времени. Читать все материалы

Вот ты, еще не совсем проснувшись, еще досматривая бледнеющий в предрассветной мгле кусок рассыпающегося сна, находишь на ощупь машинку для мгновенной и бессмысленной связи и включаешься в неумолкающий гул Фейсбука.

В сущности, он и сам напоминает сны, только чужие. В них царит та же хаотическая комбинация дневных впечатлений, лишенная повествовательной логики и явленная нам в непроясненных чистым разумом обрывках. Содержание тут с успехом заменяет форма. Прыгающая лента якобы новостей делится продуктами чужой жизнедеятельности, которые тебя не интересуют, но гипнотизируют. Завлекает сама молниеносность этих телеграмм растрепанного духа. Они прыгают перед сонными глазами, обходясь без контроля воли: 25-й кадр целого мира, который ты зачем-то собрал и населил своими френдами.

Раз втянувшись, попадаешь в зависимость от ненужного, заменяющего необходимое и привычное. Кто мог подумать, что нашу вечную любовь к умным книгам и толстым журналам перехватит поток банального сознания?!

Почему?

Фейсбук демократизировал письмо, утопив его в информационном болоте. Равенство победило иерархию авторской славы и редакционной политики. Для Фейсбука все писатели равны просто потому, что они пользуются понятным алфавитом и хоть какой-нибудь грамматикой. Это — культура пещерного века: она тоже остается на стене. Небрежная, как граффити, протоплазма словесности опережает литературу на пути к кризису. Фейсбук заменяет художественный вымысел реальностью факта и сплетни. Пусть первый не выдерживает проверки, а вторая — ее и не требует, нам все равно интересно следить за бойким перестуком постов, отвлекающих от собственных дел и жизни.

Конечно, как это всегда бывает, Фейсбук выстраивает свою иерархию блогеров. Лучшие выходят за пределы жанра, либо возвращаясь в книгу (Татьяна Толстая), либо открывая ее для себя (Джон Шемякин). Остальные, а к ним относятся почти два миллиарда клиентов Цукерберга, живут в Фейсбуке, а не только пишут в него.

Может быть, в этом и соблазн? Жизнь, пойманная врасплох, вырвавшись из сплошного потока бытия, трепещет и бьется. Торопливо выдернутая, неосмысленная и неприглаженная, она оставляет грубый и бесспорный в своей подлинности след.

Здесь, по другую сторону океана, мне долго таких не хватало. В стране, где нестриженый газон извещает о смерти хозяина, никто не знает о разнотравье заброшенных дач. Летом, на Рижском взморье, я забирался в них по уши, чтобы скопить на зиму горький аромат буйных растений, из которых твердо я мог опознать только крапиву, но и она в Америке не жжется и не годится в суп.

Моя жизнь в Фейсбуке началась с фильма «Социальные сети», который я, кстати, так и не посмотрел. Меня просто заинтересовал компьютерный феномен, о котором можно снять кино. В этом было допотопное преклонение перед могуществом новой технологии.

Раньше про нее тоже снимали фильмы, только немые. В одном из них грабители врываются в богатую квартиру. Дама в шляпе с рыданиями отдает негодяям драгоценности из заветной шкатулки («мое приданое» — кричат титры). Но в это время ее муж, солидный толстяк в котелке, тайком от бандитов пробирается в гостиную к укрытому за вазоном телефонному аппарату и вызывает помощь. Усатые полицейские хватают озадаченных бандитов, которые не ждали такой прыти от техники. Последний кадр запечатлевает истинного героя фильма — телефон.

Боясь, что я, вроде этих самых грабителей, проспал очередной прорыв научно-технической революции, я подписался на Фейсбук и быстро оброс друзьями, которых, не вынося фамильярности, предпочитаю называть «френдами». Сперва я брал всех, кто просился, радуясь представителям самых разных профессий. В первый призыв попали клоуны и дальнобойщики, майоры и священники, оперные певицы и лесники, дрессировщики и восьмиклассники.

— Голос народа, — радовался я, твердо зная, что иначе мне его из Америки не расслышать.

Когда набралось пять тысяч и лимит остановил экспансию, я стал разборчивым, но было поздно. Чужие во всех отношениях переполняли мою ленту, пестревшую глубоко посторонними сюжетами: вышивание на пяльцах, умение заводить мотор на морозе и переносить беременность без слез.

Прошу понять меня правильно: изучая историю, я всегда стремился выслушать другую сторону. Мне интересно мнение убежденных фашистов и сталинистов, сторонников рабства и защитников крепостного права. Другое дело, что я не хочу приглашать их в свой дом, даже виртуальный. В самом деле: гости сидят за любовно накрытым столом, китайский чай, домашняя наливка, в камине хрустят березовые поленья, журчит Вивальди, все на «вы» — и тут входит Геринг, или Ягода, или Моторола.

Так начался френдицид, который усилился с приходом Трампа к власти. Выгоняя несогласных, я утешал себя тем, что в реале мы живем по тем же правилам. Кто же станет звать к себе идейных врагов, политических противников и тех, кто говорит «ложит»?

Другое дело, что, избавившись от верящих Трампу, но не знающих, кто сбил малайзийский «Боинг», я вновь остался там, где был. В окружении единомышленников всякая мысль — эхо: оно повторяет сказанное тобой с небольшими акустическими и семантическими помехами. К тому же я не уверен, что Фейсбук создан для эмоционального комфорта. С другой стороны, никто ведь не знает его конечной цели и высшего предназначения.

Великие изобретения вроде кино часто начинаются аттракционом и не заканчиваются вовсе, ибо, выйдя из-под узды функциональной пользы, ведут свою игру на чужом поле по причудливым правилам. Сегодня — это гигантская сеть, наброшенная на мир, чтобы сделать его домашним. Тут мы оказываемся в виртуальном пространстве, населенном настоящими людьми. О каждом известно ровно столько, сколько он захочет сообщить, а мы согласны выслушать. Эта дистанционная близость ни к чему не обязывает, именно поэтому она держит и утешает. Мы следим за чередой интимных переживаний, открывая в них невзрачную прелесть настоящего. Иногда, однако, эта укачивающая безобидная рябь создает кумулятивный эффект, порождая большую волну.

— Медиасрач! — радуются любители этого жанра, и их тоже можно понять.

Скандал в Фейсбуке, как ураган на море, обладает бесспорной убеждающей силой. Живя по своим непредсказуемым законам, он может стихнуть после дюжины реплик, но может и развернуться в стихийное, неподвластное логике явление, чтобы, набирая на каждом повороте мощь, втянуть в смертоносную воронку не только виновников, не только участников, не только свидетелей, но и совсем уж случайных зевак, сдуру зашедших поглазеть на битву.

На мой взгляд, однако, Фейсбук не предназначен для высоких страстей и фатальных драм. Я избегаю даже тех, кто делится смертями, рождениями, изменами и травмами. По мне, Фейсбуку больше всего идет table-talk — непритязательная беседа, к которой можно присоединиться без лишнего жара и из которой можно уйти по-английски — так, чтобы никто не заметил. Когда-то, когда почти все развлечения были домашнего изготовления, такой умелый разговор назывался «салонным», был королем досуга и очагом цивилизации. Говоря о пустяках всерьез и с шуткой о больном, мы упражняемся во внимании к себе, к другим и к миру. Мне даже знаком лучший мастер такого общения, который мог бы стать апостолом Фейсбука.

— Я ввел в литературу, — писал Василий Розанов, — самое мелочное, мимолетное, невидимое движение души, паутинки быта.

Эти «паутинки», оторвавшиеся от огромной паутины Интернета, очеловечили его, сделав пригодным для повседневного употребления и наслаждения.