Марина Мстиславовна, Любовь Андреевна и В.Ш.

(Дальше я прочту вслух, чтобы вы не напрягались. —Ю.Р.)

Перед вами страница рукописи, лежавшей в обгоревшей гондоле, сплетенной из ивовых веток, найденной мной с другом Всеволодом Михайловичем Арсеньевым, фотографом и журналистом, близ разрушенной плотины на речке Руна в тверской глуши, где мы ловили окуней. Иных по тридцати граммов (каждый). По всей вероятности, записи принадлежали воздухоплавателю и философу, и хотя к предполагаемым заметкам о Марине Мстиславовне Неёловой они прямого отношения не имеют, я решился опубликовать текст В.Ш. (как значилось на бумаге в правом нижнем углу), поскольку испытываю признательность к таланту этой современной нам актрисы, тем более что неподалеку от гондолы Арсеньев нашел фотографию, на которой была изображена женщина в длинном платье, сидящая у круглого белого столика. И на другой, мокрой от росы фотографии — она же на скамье с книгой. Чем-то эта женщина (точнее, решительно всем) напоминала Марину Мстиславовну.

Позади виднелись цветущие деревья (вишневые, как нам показалось) на фоне старой усадьбы. Строение выглядело не новым и не русским. Женщина смотрела мимо объектива и поэтому снимающего не видела. К воротнику платья, изображенного на карточке, покрытой росой, прилип реальный листик брусники, я снял его (как оказалось, вместе с частью изображения) и не глядя отдал фотографию Арсеньеву.

— Ну ты хорош! Вместе с эмульсией отодрал. — Он положил картинку на солнце. — Что там было?

— Вишневый сад.

Разговор о нем шел давно, и Марина Мстиславовна боялась его. Она уже играла в прошлой версии «Современника» Аню. Это была не ее роль. Потому она мучилась страшно, не любила эту Аню, не любила себя, не любила спектакль. Словосочетание «Вишневый сад» вызывало в ней ощущение какой-то беды…

Галина Борисовна Волчек предложила ей сыграть Анину маму — Любовь Андреевну Раневскую, которую Марина Мстиславовна тоже не любила.

Тогда она жила с мужем и дочерью в Париже, время от времени приезжая в Москву на Чистые пруды играть в театре и репетировать. Возвращения не вызывали у Марины Мстиславовны никаких особенных чувств, ибо ностальгии она не испытывала.

«Мой старый пруд… Мой милый добрый театр…» — этого не было.

Ей говорили, что зря она прервала свою актерскую карьеру, что она попусту потеряет пять лет и надолго выпадет из такой бурной и насыщенной московской жизни. Однако в эту самую жизнь она никогда и не впадала, за пять лет она, возможно, и не сыграла бы больше ролей, чем сыграла наездами из Парижа, а что до карьеры — много ли она прибавит к тому, что уже обрела?..

Нет, нет. Музеи, книги на балконе, дочь на велосипеде, коричневая собака на зеленой траве, до Трокадеро — три минуты, до Триумфальной арки — пять. Она решительно не считала эти годы потерянными.

Между тем спектакль надвигался, и она думала, что не сыграть Раневскую было бы глупо, тем более что она ее себе никогда не воображала, да и не знала лично, и видела лишь глазами Ани и глазами зрителя других Раневских, которых на сцене перевидала немало.

Была весна. Она с семьей отдыхала на даче посольства под Парижем, в Манте, в усадьбе Альфреда Мюссе с замечательной красоты лужайками, парком и старым садом, значительная часть которого засажена вишней, которая к их приезду уже отцветала.

Представь, Арсеньев, они идут по дорожке, а вокруг пурга. Это пурга из опадающего вишневого цвета переметает путь. Вокруг все зелено, а здесь родная метель. Зима: лепестки, как снежинки, ложатся на плечи, ресницы. И хотя они не тают, и хотя это Франция, хотя это не ее дом и не дом Раневской и никто из новых русских не собирается покупать усадьбу Мюссе, она вдруг чувствует невероятное волнение и тревогу.

— Тревогу-то отчего? Ты же говоришь, она не в России.

— Она бежит в дом, распаковывает чемодан, достает Чехова и возвращается в сад. Садится на скамейку, кладет на нее пьесу и, заняв соответствующую тому времени позу, начинает читать.

— И тут ее на секунду накрывает круглая тень.

— Откуда ты знаешь?

— На фотографии тень сохранилась.

Она поднимает глаза и видит монгольфьер, опускает глаза в текст и начинает плакать. Сразу, чего совершенно не предполагала. Она знала пьесу наизусть, но, может быть, эта вишневая вьюга в чужом имении заставила ее вспомнить о своей жизни, в которой она никогда не существовала.

— Никудышные у актеров нервы…

Никудышные. Вживаешься в другого человека, тратишься, а потом то ли он тебя покидает, то ли ты выживаешь его из себя. Точнее, эти выдуманные персонажсами вытесняют друг друга, всякий раз что-то принося с собой и отбирая.

— Она читала, и постепенно у нее возникало ощущение, что она очень хорошо знает эту женщину, понимает ее и симпатизирует. Временами она, поправив очки, смотрела по сторонам, ловя себя на мысли, что этот жест оборонительный. Она охраняла Раневскую, до которой французам не было никакого дела.

— Юрий! Ты червей не перевернул? А то расползутся по палатке… Слушай, она что же, такая впечатлительная? Да? Романтическая.

— Да нет, вполне рассудочная, трезвая. Но тем не менее она волновалась за Раневскую, потому что у нее начался с ней роман, который, кстати, продолжается и по сей день в «Современнике». И роман этот развивался по всем законам жанра. Сначала она на нее иначе взглянула, потом проявила интерес (Любовь Андреевна привлекла ее), затем она стала ждать свиданий с ней. Словом, влюбилась. Неёлова стала открывать в Раневской новые радующие ее качества, и та стала заполняться красками, обрела душу и плоть. Ну, плоть не впрямую. Актер Михаил Чехов говорил, что при работе над ролью у героя сначала появляются отдельные штрихи, из них складывается силуэт, он заполняется подробностями и деталями. Затем рисунок обретает краски, цвет. За ними объем, рельеф, готовую форму, в которую актер входит, вползает, втискивается, и уже они вместе или кто-то один продолжает жизнь. Не один из них, а Некто. Не знаю, кто именно. Так и Неёловой казалось, Любовь Андреевна реально где-то существует и приближается в поисках защиты. И Марина Мстиславовна чувствовала от этой связи необыкновенную нежность, сострадание и любовь.

— То есть она наконец почувствовала счастье.

— Ну да, счастье, но почему «наконец»? Она и раньше испытывала нежность и сострадание. И любовь… И не только в театре.

— И такие романы с персонажами у нее часто?

— Разные, конечно. Ведь ситуации различны, и люди, слава богу, не одинаковы. Грамматика одна, но стиль у каждого свой. Эти связи могут быть радостными, мучительными, на грани срыва от страсти и по-семейному ровные. Как в жизни.

— Это сравнение хромает, Юрий. В жизни случается и одна любовь. Говорят.

— Я тоже слышал, Всеволод. Но допустим (пусть с малой степенью вероятности), что у кого-то их было несколько. Все это была любовь, но предмет ее всякий почти раз — иной. И любовь иная, непохожая на предыдущую. Так и на театре. Сомневаюсь, что Марина Мстиславовна испытывала одинаковые чувства (хотя и любила их) к девочке из «Спешите делать добро» и к Жене из «Крутого маршрута». Потому что этих и других героинь часто вообще мало что объединяет между собой, и, возможно, они все вместе не имеют ничего общего с Мариной Мстиславовной. На то она актриса, чтобы прожить на сцене три часа их жизни с достоверностью, заставляющей иногда забыть о самой Неёловой, какой бы она ни была.

— Ты хочешь сказать, Юрий, что мне не важно знать, каков актер в жизни.

— Если его личная жизнь не является амплуа, как это теперь бывает, за неимением других ролей, — не важно. Что тебе, Всеволод, до приватных писем Пушкина. Он писал не тебе.

— Так и не читать?

— Читай. Но прежде прочти «Повести Белкина», стихи, «Онегина», «Медный всадник», «Нулина»…

— Все не перечисляй…

— А потом на правах любящего сердца прикоснись, если жаждешь. И защити. И защитись.

— Ты рыбу убрал с солнца?

— Убрал… Так вот, Неёлова так устроена, что последний роман у нее самый сильный. Потом, конечно, другая, новая героиня вытеснит или отодвинет верную, и сама Марина Мстиславовна начнет понимать, что прежние уже мешают. Там жест прилепился никчемный, или интонация, которая в новой жизни неуместна… А оставить их всех нет возможности. И профессия не позволяет, и бросить жалко, и продолжать невмоготу. В этом существенное отличие от журналиста.

…Его герои накапливаются и, даже если они уходят из жизни реальной, остаются в судьбе. Написал — прожил. Напечатал — зафиксировал. Актеру тяжело, почти невозможно вернуться назад в сыгранную роль. Нам перечесть написанный когда-то материал легко, и только печаль по ушедшему и не понятому Моменту проживания охватывает порой. Если проследить до конца жизни реальных, а не сценических людей, то получится, что и они, будучи одновременно и персонажами, и зрителями, мало что изменили бы в пьесе, написанной Драматургом, но они достойно сыграли свою роль. Единственную. Обогатив классический репертуар мировой драмы. И что ни пиши во славу духа — все они побеждены временем. Никто не оказался триумфатором. Да и кто, кроме дураков, верит в триумф и наслаждается кажущимся превосходством без неловкости?..

— Это ты сам придумал?

— Сам. А что?

— Я думал, ты прочел это в отрывном календаре. Так, дальше…

— Но существуют вершины жизни. Их много, целый массив. Они разной высоты и трудности, и человек идет вперед, не зная, к счастью, конца пути.

И у Любови Андреевны, и у Марины Мстиславовны за спиной биография, но часы отмеряют, сколько прошло времени, а не сколько осталось, а тут вдруг показался предел судьбы. Сближаясь (или, может быть, сливаясь), они вместе оглядывались на жизнь Раневской. Лики ее были эфемерны для окружающих, но ясны и обаятельны для нее. Было понятно, что у той ничего не складывалось. Счастье у Любови Андреевны постоянно совпадает с несчастьями. Только она начинает подниматься и до парения остается немного, как тотчас ветром все швыряет на землю. И что, бросить жизнь? Да ничего подобного: не получается летать — можно бежать. Раневская — убегающий, преследуемый человек, сохраняющий при этом надежду. Вдруг да обойдется. Само. Как это может не обойтись? Пострадала и сей же час забыла. Жалко терять, а надо. Между мечтами и реальностью выбор в пользу грез. У нее замечательный русский характер — все время рисовать себе картину, нереальную, но подкупающую красотой. Бабочка, летящая на огонь.

— А Неёлова тоже такая?

— Неёлова? Да ничего похожего: полная противоположность, совершенно другой человек, хотя какие-то пересечения, о которых не догадывается ни одна ни другая, вероятно, есть. Жизнь ее вне сцены существенно отличается от сценического альтер эго. Может быть, она опасается судьбы Раневской и потому так трогательно в ней заинтересована. Чтобы предупредить себя и обезопасить, поскольку спасти Любовь Андреевну не в ее власти. Эти бездумные романы, надежды, потери… Это легкое расставание с людьми и деньгами… Нет, Марина Мстиславовна бережет свои привязанности. Да их у нее и немного: семья, театр, книги и несколько друзей. Неёлова не верит, что все образуется само, Раневская верит. Наверное, Марине Мстиславовне не хватает недостатков Любови Андреевны. На свет! На свет! Просто потому, что там что-то сияет. Как бабочка на огонь. Не задумываясь.

— Хорошо, а Неёлова не летела, как бабочка?

Летела, но траекторию полета предполагала и знала, что обожжется, и ждала этого, и получала. Неожиданного немного в ее жизни, но иногда, к счастью, она способна на ошибку. Правда, опыта она, как и Раневская, не обретала, но в отличие от чеховской героини не признавала этого. В спектакле эти две женщины объединились в одну, и начало этого процесса увидел с монгольфьера этот самый В.Ш. А вот кого он снял — Раневскую или Неёлову — я не знаю. Каждая роль все равно соткана из собственных качеств актера, из того, что в нем заложено где-то в глубине. И в лучшем случае мы не можем их разделить. Станиславский говорил, что актер должен быть адвокатом своей роли, чтобы не отстраняться: мол, это он злодей, вертопрах, врун, я ж много лучше, я — другой. Марина Мстиславовна не оправдывается за Любовь Андреевну, она ее любит. Она отвечает за ее поступки, как за свои, соучаствует и грустит над ними, как над своими.

Временами ей стало мучительно ходить на спектакли, порой просто не хотелось, с утра портилось настроение. По-видимому, за многие годы она к себе притерпелась, привыкла, прижилась в себе и потому на три часа усталого спектакля перестать быть собой ей порой казалось насилием.

— Тут годами не бываешь собой, кроме как на плотине с удочкой.

— Проживает человек время — у него свое состояние разное, взгляд на ландшафт, настроение так себе, словом, со своими заботами проживает, и вдруг точно в назначенный срок ты должен все это свое забыть — глаза, руки, мысли (если есть) — и впасть в совершенно другую судьбу, чтобы к десяти вечера, хорошо если под аплодисменты, ее завершить.

— С десяти до шести каждый день и без аплодисментов — напряжение тоже немалое.

— Усилие, Всеволод, необходимо, когда нет любви. А у Марины Мстиславовны к Любови Андреевне она произошла, поэтому свидания их вожделенны, а результат… При таких отношениях должен быть и результат.

И вот сидит она в саду под Парижем, как свидетельствует фотография В.Ш., читает пьесу и плачет. Почему?

Совпадения рождают понимание. Понимание — соучастие. Сидела бы она под Москвой на шести сотках среди одной вишни — не было бы никаких ассоциаций. А так: Раневская продала дачу в Ментоне, Неёловой усадьба Мюссе никогда не принадлежала, но и одной и другой надо возвращаться в Москву. И этот вишневый снег. Все можно начать с нуля: это ведь опадают лепестки цветов. Только и всего. Оголились ветки, но вот они — юные листья. И сроки пребывания в Париже почти совпадают. Ну что ж, что там несчастная любовь, а здесь счастливая: дочь, муж. Что ж, что непохожи они по характеру, как раз так и влюбляются.

Она вновь выходит во французский сад с двумя книгами — Чеховым и Набоковым и читает тексты параллельно.

«А вдруг я сплю! Видит Бог — я люблю родину, люблю нежно, я не могла смотреть из вагона, все плакала…»

— Париж они, видимо, тоже любили.

— Любили, любили… и здесь ее взгляд падает на страницу другой книги. Там стихи, написанные в двадцать втором, но точно соответствующие состоянию нашей героини.

— Которой?

— Я уже не различаю.

«…Мои деревья, ветер мой и слезы чудные, и слово непостижимое: домой!»

— Что ж, домой так домой. Я пойду вытащу лодку, а ты посмотри — там что-то написано на обороте фотографии.

— Кажется, это предсмертная записка, Арсеньев.

— Было бы жаль, неплохой фотограф, этот В.Ш. Снимал довольно резко. Не Винсент ли это Шеремет?

В это время круглая тень медленно проскользила по нашему лагерю. Задрав головы, мы увидели глаз объектива, торчащий из гондолы. Мы тотчас заняли позы. (Ни Чехова, ни Набокова с собой не было.) Я поднял двадцатиграммового язя, а Арсеньев отечественную надувную лодку, свидетельствующую, что мы тоже любим родину, и застыли на мгновение. Для истории. Точнее, для других историй.