— Мои дорогие слушачитатели.... Читослушатели. В Новый год с «Новой газетой!» А я хочу вовлечь вас в стихи, опять и снова.

Эти вот — писались осенью, день за днем, с редкими пропусками. В повседневности много поэзии — я уже давно это открыла. Шероховатости, углы, которые трудно обогнуть. Как бы их включить в строки? Как зажечь в темноте хоть небольшой свет, но собственный? Этими нерассказуемыми пустяками и занимаемся мы, те, кто пишет стихи. Как ни странно, но среди этих микроработ высвечивается и самое важное — то, чем живет вся Москва или вся планета.

С Новым! Пусть все мы будем интересны друг для друга. Неповторимы. Незабываемы.

**.09.2016

Нет у тебя ничего? Да ничего и не нужно. Только бы на Рождество Не было слишком уж душно.

Лишь бы до снега дожить. Как мы со снегом дружили... Хоть бы его ворошить, Как мы всегда ворошили.

Хоть бы стоять во дворе, Тут, на углу, на Садовой. Ля— си— до— ре, си— до— ре. Хочется музыки новой,

А не музейной, сухой. И не холодной, бесснежной. Я же не стану глухой, Глухо-немой, безмятежной?

Осень еще впереди. Только бы не было скучно... Только сиди да следи — Лишь бы не до смерти душно.

___

Не тебя и меня утомительно жалко, А всех скопом и сразу, беззащитных щенков. Вот возьми, почитай Буало-Нарсежака. Я люблю их обоих, крутых чуваков.

Как невесело светит разбитая фара, Как уныло глядит пожилое авто. Хорошо на душе от романа- нуара, Он немного потрепан, но самое то.

Ничего себе осень на нашем участке. А зима впереди и не так удивит. Там и сям, посмотри, стариков отпечатки — Их шарфы и перчатки, их фетр или твид.

Мы не будем учиться, лишь только лечиться. Хорошо бы освоить на родном языке — Как могли бы любить молодые волчицы, В синем платье в горох, воротник из пике.

И тебя и меня — утомительно жалко. Всех и сразу, детей Зорге или Лазо. Я хочу тебе дать Буало-Нарсежака, Как ни странно, их двое. Один — Жапризо.

___

Да хоть кого спроси, тому уже лет триста — Есть праздник на Руси, а может, тяжкий крест. Ведь в каждом доме тут — «Арест пропагандиста». Традиция у нас: пропагандист — арест.

Не темные ручьи, надвечные покои... Не утро и медведь, сосновый светлый бор. А именно арест, да что ж это такое... Об этом, что ни день, то всякий разговор.

Боярыню везут. Стрельцов ведут на плаху. Княжна, одна средь крыс, рискует головой. А вот пропагандист — стоит и рвет рубаху. Он ярок как свеча. Средь мертвецов — живой.

Почтенье передать надменному потомку — Пожалуй, не смогу, не тот я методист. Пойду и соберу ничтожную котомку, Дорожную суму — тому кто сердцем чист.

А если все не так — простите атеиста. На то он и простак, свинья его не съест. Здесь каждая семья — арест пропагандиста. Традиция и крест: пропагандист — арест.

___

Зверь хитер, хоть необразован. Он добычлив, и нефть, и газ. Мало в людях заинтересован. То есть в нас или даже в вас.

Он спортивен. И, ухмыляясь, Перепрыгнет Москву-реку. И, нисколько не распаляясь, Он ребенку и старику

Золотую протянет руку, И почти ослепит лучом. Чесноку или скажем луку — С ним не справиться нипочем.

Зверь как зверь. Ни высок, ни низок. С рукавицу, а может, две. Он похож на пустой огрызок В перепрелой дурной траве.

Зверь не ведает книжных знаков, Отпереть не умеет дверь. Каждый день его одинаков, Это всё-таки просто зверь.

Но хитер, желтоглаз и гибок. И на коготь — не наступи. А среди рептилий и рыбок — Впереди в пищевой цепи.

___

Бабушка волнуется. Скрипит не по годам. На бабушкиной улице — Огромный чемодан. Бебехи топорщатся. Стрелы, арбалет. А старушка морщится, Ей сто лет в обед,

Вот клавир из древности, Рукописи в ряд. Думаю без ревности — Они же не горят. Подтолкну коленкою, Жахну кулаком. Кто с моей нетленкою Еще не знаком...

Завтра грянут ужасы, Взвоет самолет. Собираю мужество, Готовлю наперед Все свои художества, Строфы и мольбы. ...Какое ж я ничтожество — Пред лицом судьбы.

___

А еще был сегодня мне сон, воронье перо. Да в который раз уже снится он, уже и старо. Я ему изумляться не стала, себя щипать. Он светился — вроде кристалла, можно считать.

Хорошо бы, снились лазурные вещие сны. Хорошо б — не дежурные, как приказы войны. Хорошо бы — животные или птицы, названий нет... Или книга, шелест страницы, живой интернет.

Но не это — не это — не это в моем лесу. Недостаточно будет света — я принесу. Там взрывалась Москва моя... все там рушилось вкривь и вкось. И была я там старшая самая, так сошлось.

Не умею командовать, господи, ни людьми, ни детьми. Вот они, и в крови, и в копоти, сам пойми. Лабиринты открылись недрами, лаз да лаз. Городские подвалы нещедрые, глаз да глаз.

Это было очень невесело, уж поверь. Человеческое ли месиво, сам ли зверь... Все горело огнем, от топота — людей рвало. У меня — ни ума ни опыта, я — село.

Вот такое себе пригрезила, просто война миров. Может быть, я немного сбрендила, и — будь здоров. Заливаясь слезами обильными, закрываю последний чат. С замогильными двумя мобильными, которые дружно молчат.

___

Не Гамбурга бояться нам с тобою. Мы столько раз сражались с лютой болью. Мы одержали множество побед — Захвачен фониатр и логопед,

Раздавлен и хрипит невропатолог. Хирург запомнит каждый мой осколок. И кардиолог мается в плену, А психиатр — вообще пошел ко дну.

Мы подавили множество волнений Народных толп и чужеродных мнений. И через час, помноженные в куб, Примчатся люди в мой нескучный клуб.

Придут-придут, им нечего бояться. Не буду я реветь или бодаться... Тут недалеко гавань, господа. А не придут — так я тогда туда...

Но, правда, завтра уж — к угрям копченым. К углям печеным. Булочкам крученым. Чем Гамбург сможет — тем и удивит. Пойду, приму сухой и строгий вид.

___

Половину моей театральной Москвы Отскребла, но уже улетела, увы, Марьяфедна моя дорогая. И с тех пор никакая другая

Не мела по советским сусекам метла. Сковородки не мыла рука до светла. В старых вазах вода застоялась. Наше зеркало горько смеялось,

Все покрытое копотью грустных годов, С отпечатками пальцев, касаний, следов Неумелых усилий кухонных Да и прочих попыток законных.

Что закон человеку, который не нов. Это Гельманы, это прекрасный Смирнов. Это Миша Швыдкой. ... Это Дуров. Не последние из Диоскуров.

Это Динка, Маринка и Олечка тож. Всяк домашний уклад на другой не похож. Уваженье белью и посуде. И вокруг — наилучшие люди.

И какой-то в ней был удивительный вкус. Все она подмечала, и минус, и плюс. С пирожками порой выступала. А еще — языком не трепала.

Больше нет и не будет такой у меня. Ни для грустного, ни для погожего дня. Ни соратника, единоверца, Ни частицы московского сердца.

Научиться мне, что ли, самой убирать, Так же яростно гладить, вручную стирать... Я когда то умела быть мышкой — Все руками, все с книжкой да с книжкой.

___

Иду бочком, качаюся, Вздыхаю на ходу. Смотрю бычком — кончаюся, Сейчас уж упаду.

Заботливо расстелена Походная кровать, А отдыхать не велено — Сперва порифмовать.

Бери её, раскачивай Надбровную дугу. Дави её, размачивай — Чтоб потом врагу

Как фигушки — показывать, Как светлячка во тьме. Чтобы шнурок развязывать По памяти, в уме.

Спят люди темной ночкою. Им полночь шлет бим-бом. Тошнит поэта строчкою. А над горящим лбом

Уж горе-испытатели Со скальпелем сошлись... Так вот вы где, читатели. Ну, хоть теперь нашлись.

___

Видишь башню на холме? Это мне. Слышишь птичку в тишине? Это мне. Поезд маленький, но скорый — Это тоже мой, который Бодро мчится, как стрела. Ну, и я бы так могла. Я сама — как телеграмма. Такова моя программа. Я и поезд, и письмо. Все во мне летит само. Человечки на перроне. Что ещё-то нужно, кроме — Солнца, воздуха, луны... Разве — тихий звук струны.

___

Две пожилые французские пары Рядом со мною бодро жуют. Ну, алягары ком алягары... Это такой первозданный уют.

Плещет из банки прозрачное пиво. Чистою солью хрустят крендельки. Эта веселая старость — не диво. Это во-первых, ей богу, красиво. А во-вторых... молодцы старики.

Едут компанией, так, прогуляться. С путеводителем вот веселятся. Посовещались. Отбросили сплин — Да и вперёд — на Берлин.

___

Пожалуй, что скажу — спасибо, господи! При всём моем наивном атеизме. Но вот вчера, в пути, чаду и копоти — Явилось чудо мне в дорожной призме.

Да, говорю вам с преувеличением: Там место странно с временем совпало. И я осталась только с приключением — Хоть все оно мне сердце исчерпало.

Был поезд мне, была дорога дальняя. Невыносимы были багажи... Я ехала, как и всегда, печальная, Когда кругом одни зарубежи.

И вот же — на одной дорожной станции Иду проверить в тамбур мой сундук — И нет его! И дурочка из Франции Мумукает как распоследний Мук.

Должно быть, мне явились Гофман с Гауфом, Возможно даже старый царь лесной... Но по перрону шел с моим то яуфом Какой-то старец, немец прописной.

Тащил его с усилием нордическим. Катил его в античной слепоте. А тут и я — с отчаяньем комическим, И хвать его, и прыгать в пустоте.

И что же? Я свою втащила музыку, Буквально вырвав руки, как в кино. Мне все мое потребовалось мужество, А также и чужое, всё равно.

Спасла багаж, хоть и почти насильственно. Случайность — но помилуй и спаси. Не трогай наши ценности российские. ... Такие мы, французы, на Руси.

___

Пой, мое кантеле, пой, Переворачивай мир. Ешь, трубадур свой хлеб. Видишь, кто перед тобой? Она, Королева Лир. А ты-то думал, она — Королева Меб.

Видел во снах, читал О черном ее плаще. Запомнил алмазные коготки. Глаза ее — чёрный металл. Вензелек на ключе. А ключ — на расстоянии вытянутой руки.

Пой, мое кантеле, пой. Не сварится эликсир — Дитя захлебнется в слезах. Не матерь Смерть пред тобой. А Королева Лир, Стрелочка на часах.

Ее королевский лед. Осенний цветочный мед. Ее одинокий сон, непрошеная тюрьма. Совсем невысок полет. А всё же — который год Струны перебирает, тихо поет сама.

___

У нас с одним любовь была. И слава богу — что прошла. Давно он мямлит чепуху, И рыльце пухлое — в пуху.

У нас с другим любовь была. Ну, тоже вся на нет сошла. Давным-давно лежит на дне... А то висела бы на мне.

И третий, и четвертый... ну, Детали вспомнить не рискну. Какая всё же благодать, Что никого их не видать.

___

Птичку отчаянья крепко держу в кулаке. Щупаю косточки. Пёрышки перебираю. Клювик кровавый заботливо ей вытираю. Руку к окошку тяну, чтобы на холодке, в холодке.

Птичка отчаянья уж не стрекочет давно. Лапкой когтистой не бьет мне в ладонь, не бормочет. Сердце, пожалуй, смирилось, а горло не хочет — Чтобы последнее в жизни закрылось окно.

Птичке отчаянья снятся Руан и Бордо. И Орлеан напоследок, я пальцы сжимаю. И по звонку позвоночник хрустящий ломаю. И небольшие жемчужины сыплю в гнездо.

___

Не опускается, увы, Внутри столбца температура. Дымит в домах моей Москвы, Как кипяток, литература.

Совсем без мяса старый чан, Одна водица выкипает. Хотя б капустный взять кочан, Да праздник все не наступает...

Какой-то вечный Новый год, Где залежалые салаты. Вот так и жизнь то вся пройдет: На цыпочках, мимо палаты,

Где всех держали под замком — А думалось, наполеоны. А всех — пучком, одним кивком... Большой привет, пигмалионы.

Смотрю с любовью в тот просвет — Там колба, мутная мензура. Их никого почти что нет. Того двора, того Артура.

Василий Палыч роковой. Евгений Саныч именитый... Пускай еще пройдут Москвой, Едва живой, почти убитой.

___

Напиши мне любые стихи И отправь — да со скоростью света. В этом возрасте все пустяки — Но не это, не это, не это.

А собрать из-под радуги луч, Через яблоко перенаправить — Вот и скрипнет, царапая, ключ. Я успею всех раньше поздравить

С откровенной деталью в ночи, Где бессильные плачут машины, Где от боли — мычи и молчи — Люди сделались несокрушимы,

Невозможны. Негибки. Незлы. Как убитые бурей подростки, Чьи вчера молодые мослы Разбросало нам на перекрестке.

Напиши мне любые стихи. Ходасевич— ахматова— галич. Объявляю ахти и архи Всех поющих. Фролова и Налич.

Остается короткий рывок До аптеки на этой планете... И стихов небольшой островок, Где должны уцелеть наши дети.

___

Катастрофа. Все забывается. Вот и вересковый мой мед — Тонкой пленкою покрывается. Всякий школьник меня поймет.

Прокисает мой мед под крышкою. Да и крышка покрыта мхом. И растрескалась вся над книжкою С изумившим меня стихом.

Катастрофа. Я строфы путаю. Из осенних то катастроф — Я дрожу над каждой минутою Среди кровью добытых строф.

Но без меда — ни сна, ни подвига. И ни ереси, ни чепухи. Без него мне — сто лет все по фигу. И практически все стихи,

Все поэмы, новеллы, повести, Сериалы все, господа. Их сценарии или спойлеры... Это лично моя беда.

Катастрофа. Помпея. Трещина. Но пришлет привет огнемет — И глядящая в бездну женщина Тихо вспомнит свой детский мед.

___

Я думала, что ты мне брат. И санитар, и доктор. Я думала, что ты мне рад. И ты тот самый. Тот, кто

И поцелует жадный рот, И, захватив запястье, Скорей в наручниках умрет — Чем расплескает счастье.

А вышло так — что нет, не брат. И вовсе не сиделка. И не брильянт во сто карат. А только так, подделка.

И вышло так, что я жива. Нуждаюсь в перевязке. И все мои к тебе слова — Лишь песенки да сказки.

___

Пришла зима. Они пропали без вести. Все вместе. Население страны. Не то чтобы большие были бестии. Но всё же и лукавы, и грешны.

К тому же — снега ждали, чуть не в ярости. Как от козы небесной — молока. И юноши, бессильные до старости, И девы, одряхлевшие слегка.

Пришла зима. Когда снегоуборщики Проехали по первой полосе — Умолкли птицы. Замолчали спорщики, Проспорившие то, что знали все.

Где пленка размагниченная спрятана. Где наконечник старенькой стрелы. Как кофточка последняя залатана Заплатой из серебряной золы.

Но снег пошел. И все пропали без вести. Какой-то вулканический пробел. Все помеси. Все примеси. Все прелести. Остались только — кто не оробел.

И вот по запорошенному берегу Прошли по самой кромке у воды — По берегу, по снегу и, по брейгелю, Оставив птичьи легкие следы.

___

А еще мне открылось, послушай, сын, Невзначай, между прочим — Что одни сильно любят вонючий сыр, А другие не очень.

И другим просто нравится сельская новь, Пошехонь или углич. А кому-то — кальва, туман, и любовь, И смятенье улиц.

И других, их много, поверь, сынок, Ярославский, ростовский. И у них такой говорок-сырок, Балаклавский, ментовский.

Но одни-то любят вонючий, тот, Ароматный, могучий. А другие — простецкий, без низких частот, Свой несчастный случай.

И нельзя чтобы эта простая часть Нашей школьной программы В наших диких сердцах прорвалась сейчас, Наполнила ямы.

А сердца у людей открыты, пусты — Для веселья и мира. Ну, допустим, что это не я и не ты, А любители сыра.