Один роман у моего друга, патологоанатома Собакина, начался, а второй не закончился. В будни, прикрываясь работой, удавалось лавировать между флажками, как на слаломной горке. Но приближался финишный створ в виде новогоднего праздника, который нежные женские натуры (и некоторые мужские) наделяют мистическим смыслом. С кем встретишь — ​с тем и проживешь. Или: как встретишь, так и год пройдет.

Этот день как особенный природой предусмотрен не был. Зимнее и летнее солнцестояния — ​здесь все определенно, весеннее и осеннее равноденствия — ​астрономически безупречны. Но эти даты проходят обычно незамеченными в бурных или тихих отношениях между мужчиной и женщинами, или женщиной и мужчинами. Иное дело — ​Новый год. У нас он щадяще существует в двух редакциях: юлианской и григорианской, словно специально для того, чтобы скруглить острые углы (в треугольнике других не бывает) и попытаться развести по ним любимых: «...зато на Старый Новый год мы будем вместе». Но это спасает ситуацию не всякий раз.

Друг Собакин, будучи клиническим однолюбом, во имя сохранения всех нежных отношений, в канун праздника традиционно (надо считаться!) улетал в Ленинград дневным самолетом, чтобы нейтрально отметить Новый год в кругу старых университетских друзей на проспекте Мориса Тореза. Происходило это несколько лет кряду и уже не требовало предварительной договоренности сторон.

В тот год, в тот день, в тот час запуржило, и аэропланы взялись достигать Северной столицы с задержкой. Путь на другой конец города, тоже неблизкий, из-за заносов занял изрядное количество времени, но перед дверью друзей он с двумя бутылками дефицитного шампанского «Абрау-Дюрсо» (брют) и радостной самонадеянной улыбкой — ​вот он я! — ​оказался в 23.30.

На ручку был надет листок, на котором аккуратным почерком серьезного конструктора систем связи для атомных подводных лодок и очаровательно умной женщины Аллы Каляевой было написано: «Собакин! Мы ждем тебя на Московском проспекте (то есть на другом конце города) у Леши Леонидова. Торопись. Целуем!»

На чтение этого письма и на дорогу до остановки такси на проспекте Скобелева ушло минут десять.

— До Средней Рогатки в этом году успеем?

— Не успеем. В пути встретим.

Водитель был доброжелателен. Прикрученный к передней стойке изолентой приемник «Сокол» работал исправно.

На Троицком мосту из него заговорил генсек. До конца года оставались минуты.

— Остановите где можно! Стакан есть?

— У сменщика должен быть, — ​ответил водитель.

Ночь была тихая, морозная, снег падал отвесно, устилая крупными лоскутами тротуары и заполняя мостовую до поребриков.

Шофер остановил машину в красивом месте: справа Марсово поле, слева Летний сад. Пробка от шампанского улетела в низкое небо. Собакин выпил полграненого стакана с седьмым ударом курантов. Таксист пригубил. Подъехала машина ГАИ. Налили стаканчик и милиционерам. Они сказали: «С Новым годом!» — и уехали.

Собакин заткнул пальцем полбутылки «Абрау-Дюрсо», чтобы не расплескалось, и машина выехала на пустой Литейный.

На пересечении с Владимирским на Невском Собакин увидел пару, освещенную яркими витринами рыбного магазина. Мужчина впереди и женщина за ним шли медленно, оставляя четкие глубокие следы на нетронутом снегу. Было пять минут первого.

— Остановите машину.

Собакин взял бутылку и стакан с намерением радостно выпить в Новом году со случайными прохожими.

Снег скрывал звук его шагов. Он довольно-таки приблизился к бредущей в тишине города паре и уже было хотел крикнуть «С Новым годом!» — ​как услышал сначала монотонное бурчание женщины в спину мужчины: «Бу-бу-бу…» — ​и его усталые, не в первый раз, видимо, сказанные в этот вечер слова:

— Повторяю! Я никого не …! («Я ни с кем не вступал в интимные отношения!» — ​рус. вульгарн.)

Картина их жизни, возникшая в воображении Собакина, затормозила его движение. Он поставил бутылку на тротуар и подумал: Новый год — ​прекрасный и безмятежный праздник для нравственно безупречных людей. Но для тех, кто пока не стал на этот путь или давно сошел с него, — ​это время тяжелых душевных трат. Неужели этот мужчина не нашел себе важного дела вне Питера в Новый год? Ну хотя бы съездил на какую-нибудь войну… Год будет счастливым!

И он пошел к машине.

Это было ровно 25 лет назад. Мне не нужно было, как Собакину, придумывать поездку в Питер, потому что возникла законная причина на праздник ускользнуть из Москвы в Грузию. В командировку. Там вооруженным путем свергали президента Гамсахурдию. «Делать нечего. Новый год мне придется встретить в Тбилиси,— произнес я пару-тройку раз с плохо скрываемой печалью. — ​Там идет война. Необходимо ехать в командировку».

С легким чувством свободы вечером 30 декабря я вошел в дом моего друга, знаменитого грузинского артиста Гоги Харабадзе. А утром на кухне, когда жена Гоги, замечательно добрая и красивая Бела, готовила завтрак: чай, хлеб, сыр, мы вспомнили, как после кровавых событий ночи 9 апреля 1989 года она наивно прятала мои отснятые пленки побоища на проспекте Руставели в муку, чтобы их не нашли власти. И как великий сердечный хирург Вячеслав Францев сделал строгое (он бывал порой строг) замечание хозяину за то, что его жена не сидит за столом, а все время хлопочет.

Тогда родилось выражение, ставшее, по-моему, крылатым:

— Слава! Ты хачапури любишь? — ​спросил Харабадзе.

— Люблю! — ​сказал профессор.

— Или Бела, или хачапури!

В кухню вошел проснувшийся автор афоризма Гоги, обернутый вокруг пояса полотенцем.

— Поедешь? — ​спросил он меня.

— Поеду!

И меня стали собирать на войну.

— Оденься потеплее.

Я надел свое пальто — ​темно-серый финский реглан. Повесил, не на плечо, а через голову, сумку с фотоаппаратом и поверх подпоясался брючным ремнем.

Бела осмотрела меня и сказала:

— Там стреляют, Юра! Надень кепку.

В нашей части города было тихо. Женщина с двумя сумками шла из магазина, на углу четверо мужчин о чем-то неспешно разговаривали и курили, у подъезда на улице Барнова стояли машины, украшенные лентами, на балкон второго этажа вышла невеста в белом платье и смеясь что-то сказала ожидавшему ее внизу жениху. Жизнь текла без поправок на чрезвычайные обстоятельства. Правда, машин в сторону центра, кроме нашей, не было.

— А война где? — ​спросил я Гоги.

— Война на Руставели. Но туда я не проеду. Довезу до тоннеля у гостиницы «Иверия». Может, зайдем к директору Вахо Цхагадзе, позавтракаем, возьмешь у него, как обычно, пачку американского «Мальборо» и потом пойдешь на войну?

Мы оба развеселились — ​где сейчас Вахо?

Где Гамсахурдия и правительственные войска, мы знали: они занимали Дом правительства в середине проспекта Руставели. Мятежные Национальная гвардия Тенгиза Китовани или «Мхедриони» Джабы Иоселиани обосновались в бывшем институте марксизма-ленинизма и пытались продвинуться от гостиницы «Иверия» по проспекту.

Гоги довез меня до тоннеля, высадил, велел быть осторожным и уехал.

На краю пустыря, засыпанного остатками снесенного старого дома, подтянув ремень, чтобы фотосумка не болталась, я замер, готовясь пересечь площадку шириной метров сорок. Защитники здания стояли в закрытом стеной от пуль месте и кричали, что пустырь простреливается (что я видел и сам), и велели мне бежать, только когда скомандуют.

— Беги!

Натянув на уши кепку, по мнению Белы, защищавшую от пуль, я побежал так быстро, как мог, и вдруг, почувствовав удар и резкую боль в ноге, упал на битый кирпич.

Болельщики мои смотрели на забег, словно это были соревнования.

— Беги! Вставай! Убьют!

Поняв, что не ранен, а наткнулся на кусок арматуры, я встал на ноги и побежал.

Был канун 1992 года. «Солдаты», одетые кто в пальто, кто в ватник, кто в овчину, толпились в узком проезде между институтом и почтамтом. И вооружены они были автоматами Калашникова, гранатометами, а Гога-пулеметчик — ​ручным пулеметом. Иногда он для лихости давал короткую очередь в воздух, усиливая звуковой фон войны.

На Руставели не было ни одного живого человека, впрочем, и мертвых тоже не было. В переулках, прилегающих к проспекту, толпились бессмысленные и глупые зеваки.

Что это за страсть такая — ​наблюдать от безделья чужую боль и смерть?

Через полтора года я увижу толпы любопытствующих на набережной Шевченко напротив Белого дома в Москве. Их привлечет возможный штурм здания, а значит, зрелище убийства людей с двух сторон. Старики, молодые, матери с колясками, влюбленные — ​все придут за развлечением ценой в чужую жизнь.

Они будут смотреть, как танк, выехав на мост, повернет башню, поднимет ствол пушки, и когда снаряд влетит в окно, не повредив стены, восторженно закричат: «Гол!»

О господи!..

А тут время от времени кто-то из бойцов выбегал на проспект Руставели из нашей зоны безопасности, прячась за брошенный на мостовой бронетранспортер, выпускал вдоль пустынной улицы бессмысленную очередь пуль в сторону Дома правительства и, пригибаясь, возвращался обратно.

Справа от нас, ближе к гостинице, стояла, растопырив сошки, мощная пушка.

— Хочешь сфотографировать, как она стреляет? — ​спросил меня небритый мужик в танковом шлеме.

Он нырнул к орудию, крикнул мне: «Готов?» И бабахнул. Неизвестно чем. Неизвестно куда. Неизвестно зачем.

— Пошли перекусим!

В подвале сидели разнообразные вооруженные мужчины. На столе — ​хлеб, сыр, зелень и бутылка вина. Новый год все-таки.

— Что, воюете? — ​спросил я.

— Надоел он, — ​ответил человек с седой бородой в дубленке и кепке с автоматом, зажатым коленями. — ​Скоро придется отсюда уходить. Снайперы по крышам к нам двигаются. Иди посмотри пока местный музей, скоро его не будет, кто бы ни победил. Только к окнам не подходи, подстрелят.

Музей занимал большой зал в левом крыле помпезного здания. Скульптуры Ленина и Сталина, огромные полотна, на которых фальшиво значительные вожди общались с фальшиво просветленным народом. Газета «Искра» № 1 — ​в разбитой витрине. В другой — ​табличка: «Эту серебряную табакерку рабочие Руставского завода подарили В.И. Ленину». Самой табакерки не было. Так и Ленина ведь тоже нет, а гранитная этикетка на мавзолее жива. (К тому же Ленин не курил, даже при жизни. Зачем ему табакерка?) На стендах лежали прижизненные издания брошюр Владимира Ильича, когда у него была кличка не Ленин, а Ильин. Книжки были в хорошей сохранности. Я заглянул под обложку — ​чистая резаная бумага. Кукла! Всегда они так. Правители, которых я застал живыми, вместо объявленного в будущем процветания втюхивали пустую бумагу невысокого качества.

Все эти исторические муляжи были так же похожи на прожитое время, как учебный анатомический муляж «мышц головы и шеи», с частично убранной для наглядности кожей, на голову и шею живого человека.

На улице выстрелила пушка. Видно, пробрался к нам еще кто-то с фотоаппаратом или видеокамерой. Я вышел из здания и увидел стрингера Эдика Джафарова. Он окончил ВГИК, работал с Параджановым, снимал документальные фильмы, а потом свободным оператором объездил все войны и конфликты нашей родины, создав себе репутацию достойного свидетеля безумных времен. У него было много шансов погибнуть (даже здесь, в Тбилиси), а он умер от болезни у себя в Баку, не дожив до пятидесяти.

Небольшая компания вооруженных людей стояла, прячась за угол здания, у которого пули выщербили камень, и коротко выглядывала на проспект.

— Снайперы идут!

Теперь уже с близлежащих крыш на проспекте Руставели из-за печных труб стреляли снайперы, пули запрыгали в проезде между зданиями. Напряжение заметно выросло. Кое-кто стал менять дислокацию на более безопасную.

В это время непонятно откуда появился совершенно пьяный русский парень. Он молча раздвинул небольшую группу бойцов и вышел из-за спасительного угла на проспект даже без кепки. Сев на железное сиденье зенитки, дула которой смотрели в небо, будто у Гамсахурдии были самолеты, а у моих военных снаряды, парень стал усердно крутить ручки. И надо сказать, преуспел — ​ствол пушки безвольно уперся в землю. Удивившись, он встал и вознамерился покинуть поле битвы, однако Гога-пулеметчик остановил его и неожиданно мирно сказал:

— Поломал зенитку — ​иди почини. Сам посмотри, кто ее такую испугается?

Пьяный, не говоря ни слова, пошел на проспект, где свистели пули, и стал опять крутить ручки. Ствол повернулся поперек улицы и замер.

— Все, ребята! Я сделал что мог. — ​И ушел, не пригибаясь, через знакомый мне пустырь…

Опасаясь снайперов, люди прижимались к стене.

— Батоно фотограф! — ​Ко мне подошел мужчина в бараньем тулупе. — ​Сейчас я сяду в танк и поеду. А ты меня сними.

Любая война, на которой убивают, — ​абсурд. А здесь был абсурд в абсурде. Как можно сфотографировать человека, едущего в танке?

— Тебя видно не будет.

— Нет, постарайся.

Он забрался в танк, завел его, сдал назад, сдвинул пушку, рванул вперед и смял зенитку, которую, рискуя жизнью, ладил наш пьяный боевой товарищ.

Стоявший рядом толстый добродушный кахетинец повернулся ко мне:

— Какое время нашел на танке учиться кататься?!

Наших однополчан поубавилось. Мы стояли на одной стороне проезда, по камням которого скакали пули. Снайперы, о которых говорили бойцы, подошли слишком близко. Казалось, что скоро здесь останемся лишь мы с Джафаровым. Надо было перебираться на другую сторону простреливаемого переулка.

— Давай кинем, кто первый побежит!

Выпало мне.

Я стоял и ждал какого-то внутреннего сигнала. «Всего-то десять метров дороги, — ​думал я, — ​а страшно». Поправил сумку, подтянул ремень, надвинул кепку на глаза.

— Ну?!

Просто сорвался с места и, ни о чем уж не думая, побежал. Через несколько секунд я стоял в нише почтамта и смотрел на Эдика. Что-то похожее на чувство вины шевельнулось во мне: я-то спасся. Через секунду рванулся и он. Мы обнялись.

Второй раз за день мне улыбнулась удача…

Я шел по городу домой к Гоги и Беле и думал, что кахетинец прав. Какое время учиться на танках кататься, на самолетах учиться бомбить, на авианосце купаться в теплом море? Какое время учиться руководить страной с живыми людьми внутри?..

Жить время. Всегда у человека время жить.

Дома на улице Барнова меня ждал праздничный стол, Гоги, Бела.