Прибытие поезда

Сахаров побыл с нами три года и ушел…

Теперь я не стану говорить о его роли в нашей жизни, хотя, думаю, она велика, даже если вы этого не замечаете. В моем же сознании, в оценках событий и людей Прибытие Поезда значит очень много. Но мне и повезло. Я встретился с Андреем Дмитриевичем еще в марте семидесятого года. Когда в нас, ну ладно, во мне — пусть поздновато — только просыпались слух и зрение. Сахаров поразил тогда невозможностью сговора с собой. Он был не учитель, не гуру и не пример для подражания. (Можно быть честным и справедливым, но возможно ли подражать этому дару? А как подражать выдающемуся уму и соболезнующему сердцу?) Он был Человек, полагающий основы несбыточно простой и достойной жизни.

…Как давно это все было. Как долго мы жили без него. И как теперь уже долго мы без него живем. Постепенно привыкаем… Так, к дате, вспомним. Как бы порядочно… А в повседневной жизни мысль о нем как-то и неуместна — будоражит память. Все талдычит она, эта мысль, нам что-то беспокойное, неуютное, мешающее приспосабливаться к окружающей нас среде агрессивного конформизма. И многих, знаете, она приспособила (среда-то), из прошлых передовых, из борцов за всеобщее, равное и разное… Сильных довольно людей. Они сумели преодолеть иную мысль, дарованную Богом, видимо, ненадолго.

Но вернемся, однако, назад, в декабрь восемьдесят шестого… Узнав случайно о возможном возвращении Сахарова, я обзванивал всех, кто, как мне показалось, может знать, каким поездом и когда приезжает Андрей Дмитриевич. Никто не знал. Наконец, я позвонил в мастерскую Мессерера, полагая, что он или Белла Ахмадулина вдруг владеют необходимой мне информацией.

— Борис, ты случайно не знаешь, каким поездом завтра из Горького приезжает Академик?

— Академик в высоком нравственном смысле? — спросил Мессерер.

— В высоком нравственном.

— Увы, не знаю… Но встречать надо.

Я встретил.

Не с первого раза. Из Горького в Москву приходило три состава. В четыре утра, в шесть и в семь. Три состава — три поездки.

— Куда тебя носит всю ночь? — спросил бы белокурый друг, если бы он был рядом. Но рядом был друг другой масти, и его не очень волновало, куда меня носило ночью.

С третьего раза я встретил поезд. Оказавшись в толпе иностранных (других не было) журналистов, я без вспышки сфотографировал то, что видел, и записал на магнитофон то, что слышал. Никогда раньше я не печатал расшифровку этого ночного интервью. Сегодня — впервые.

Читайте! И обратите внимание на то, что сказал Сахаров освободившему его Горбачеву об Анатолии Марченко и политзаключенных в первой фразе после слов благодарности. Подумайте, что бы сказали вы.

Первой из вагона выходит Елена Георгиевна Боннэр. На нее направлены камеры и микрофоны иностранных корреспондентов (из советских на вокзале, кроме меня, журналистов нет.— Ю. Р.). Щелкают фотоаппараты, вспыхивают блицы.

Боннэр (ворчливо, не поднимая головы): Что вы меня снимаете? Сейчас выйдет Андрей Дмитриевич, его и снимайте.

В проеме двери появляется Сахаров с тяжелой сумкой, которую у него тут же отбирает художник Борис Биргер, приехавший встречать. Толпа плотно придвигается к Сахарову.

Биргер: Сзади не давите! Дайте пройти носильщику!

Голоса не персонифицированы. Все, кроме моего, — с разными иностранными акцентами. Повторяющиеся вопросы я отредактировал:

— Андрей Дмитриевич, кто вас защищал в Горьком?

А. Д.: Защищали ученые, государственные деятели, общественные деятели. Защищали просто друзья, защищали мои дети, защищал… Наконец, защищала моя жена. Да, именно эта защита сделала возможным наше освобождение.

Носильщик (скандально): Да расступитесь вы! Что топчитесь, как… (неразборчиво).

— Как вы себя чувствуете? Какие планы у вас?

А. Д.: Я — ничего, жена в плохом состоянии приехала, ноги ее болят. Ну, болезнь у нее, ноги — наверное, последствие еще контузии военной.

— Как вы относитесь к политике Горбачева?

А. Д.:В вопросах политики я пока еще не разобрался, как говорится. Но я очень заинтересован всем тем, что происходит в стране. И хочу составить свое мнение.

— Вы будете в Москве или предполагаете дальше поехать?

А. Д.: Я не предполагаю, что мне будет разрешено, и я не претендую на это.

— Андрей Дмитриевич, чем вы собираетесь заниматься?

А. Д.:Я занимаюсь космологическими проблемами и теорией элементарных частиц. Я буду также заниматься проблемой управляемой термоядерной реакции. Все-таки надеюсь вновь вернуться к ней.

— Андрей Дмитриевич, что вы думаете об Афганистане сейчас?

А. Д.:Я считаю, что это — самое больное место в нашей международной политике. И я надеюсь, что будут более решительные меры приняты в этой области. Я на это надеюсь. Более кардинально… (БИРГЕР: Держитесь немножко дальше. Так нельзя!) Но это сейчас все понимают (шум… обрыв записи).

— А вы ждали освобождения?

А. Д.:Сейчас я этого не ждал.

Голос (присутствует акцент): Весь мир ждет ваши слова. А мы кадр не получили пока, будьте добры, постойте… Вот здесь, на месте, со всеми. Будьте добры. Давайте (шум).(ГОЛОСА: Остановитесь все. Стоп! Шире круг. Чуть-чуть пошире встаньте все…)

— Как вы узнали, что можете вернуться?

А. Д.:Пятнадцатого числа установили телефон — неожиданно, ночью. Мы даже немножко испугались. А шестнадцатого в три часа позвонил Михаил Сергеевич Горбачев. Сказал, что принято решение о моем освобождении, что я смогу вернуться в Москву и сможет вернуться в Москву БоннЭр, как он сказал (неправильно назвал фамилию моей жены). И я ему сказал, что мои… что я ему благодарен за это решение, что мои чувства очень смутные, потому что это совпало с огромной трагедией — со смертью Анатолия Марченко, замечательного человека, героя борьбы за права человека. И я ему напомнил о своем письме от девятнадцатого февраля об освобождении узников совести, людей, пострадавших за убеждения и не применявших насилие. И сейчас, после смерти Марченко, мои мысли об этом — еще более напряженные, более трагические. Потому что кто следующий? Кто погибнет следующий? Это недопустимо для нашей страны — то, что у нас есть узники совести, люди, страдающие за убеждения.

Я постараюсь приложить максимум усилий для того, чтобы это прекратилось. Все, что зависит от меня…

— Что вы испытываете?

А. Д.: Я очень рад, что я в Москве. Я считаю, что… Я, конечно, отвык от шума, отвык от людей, для меня такая масса людей — это непривычно, и создается какое-то ощущение стресса. Но я понимаю, что мое освобождение — это очень важное событие. Извините.

— Какой у вас план на сегодня?

А. Д.:Что? (Шум, крики: Пропустите пассажиров! Что вы тут устроили?!) А, я иду домой, немного отдыхаю, потом еду на семинар в Физический институт Академии наук, где я работаю.

Голос:Андрей Дмитриевич, постойте с нами… постойте с нами пять секунд…

Биргер: Он не может больше, вы понимаете, господа, или нет?! Дайте пройти! Чуть-чуть пошире встаньте!

А. Д.: Я больше не могу. Я уже сказал все, что я могу сказать…

(Слышны реплики: Что они все топчутся на перроне?.. Обрыв записи.)