Собирая семью Фихан вместе, мы сначала едем в поселок Светлый — ​за Галиной, затем в село Октябрьское — за Юсуфом, потом везем их домой в Томское.

Муж и жена заболели, понадобилась помощь врачей, и сирийцы впервые столкнулись с оптимизированной, отреформированной российской медициной. Это когда в населенном пункте, где вы живете, есть только фельдшерско-акушерский пункт (ФАП), не выдающий больничные листы и толком не назначающий лечения. Чтобы попасть к хирургу, надо ехать на автобусе 40–50 минут в одну сторону, в одну поликлинику. Чтобы попасть к терапевту — ​ловить такси и лететь в противоположном направлении. Разные врачи принимают пациентов в разных уголках района.

У Галины Фихан — ​пупочная грыжа, приобретенная за недолгое время работы на птицефабрике. Она в 7 утра умчала в Светлый. У Юсуфа — ​грипп, привезенный с вахты (глава семьи вкалывает с нефтяниками на буровой). Он в 6 утра укатил в Октябрьское.

По дороге домой супруги удивляются, как странно все устроено в нашей системе здравоохранения. И не только в ней. В Сирии, по рассказам Юсуфа Фихана, каждый специалист отвечает лишь за свой участок и направление: «Если я инженер-геолог нефтяных место­рождений, то в мои обязанности не входят охрана труда, техника безопасности, функции мастера или грузчика, а у вас, в России, принято перекладывать задачи на одного человека — ​на того, кто не умеет ругаться».

Юсуф не умеет, поэтому свыкается (не без труда, правда) со своей «многозадачностью» и с чужим пофигизмом.

Машина тормозит у дома, в котором пару лет назад разместились сирийские беженцы. Галина, Юсуф и их дети перебрались тогда из тесной съемной избушки, где ютились год, в двухкомнатную квартиру. На обращения вынужденных мигрантов ответил губернатор Томской области Сергей Жвачкин — ​помог с жильем, и одиссея семейства Фихан завершилась в Итатке‑2.

Сейчас это село Томское. Специфическое место. Раньше в здешних лесах был исправительный лагерь, в 1961 году его сменил закрытый военный городок ракетчиков, в 1990-м секретную часть расформировали, в 2000-м рухнула система отопления жилых микрорайонов, люди бросили квартиры и уехали.

В 2008 году неподалеку от Томского началось строительство лесопромышленного комбината «Зеленая фабрика», сибиряки стали возвращаться, надеясь, что вскоре для них откроются вакансии и перспективы. Однако проект, стоивший государству более 370 млн рублей, рассыпался, а его авторы исчезли.

Из тысячи человек, прописанных в таежном селе, не решились сбежать примерно три сотни. Некуда было. Многие дома с тех пор опустели, стоят без окон и дверей. Оставшиеся жители вынесли стекла, рамы, заняли квартиры своих недавних соседей (и кстати, сегодня судятся с бывшими владельцами), срезали металлические трубы в подъездах и во дворах, да так увлеклись, что в один из новогодних праздников оставили населенный пункт без отопления.

Странное место. Две трети объектов — руины, всего 5 или 6 пятиэтажек обитаемы. И при этом в селе 4 магазина, суперсовременная школа с электронным расписанием, интерактивными досками и различными гаджетами.

Семья Фихан еще не поняла, куда она попала.

— Не хочу никого обидеть, но есть вещи, к которым трудно привыкнуть, — мнется Галина. — Старший сын Адель, когда увидел нашу первую, съемную, комнату в доме бедной бабульки-хозяйки, упал. Спросил: «Мы тут будем жить?» — и закачался. Младшие дети, Алина и Имад, заметив на улице пьяницу — ​он полз на четвереньках по траве — спрашивали: «Что с ним такое?» В Сирии не принято пить. А в России случается.

Ребенка взрослые однажды обозвали чуркой. Нет, об этом не стоит… Два месяца Алина и Имад жили в приюте, пока мы приводили квартиру в порядок и регистрировались. Было сложно. Нам дали полуразрушенные комнаты, выделили 100 тысяч рублей на ремонт. Их хватило на санузел. Ничего, сами все отреставрировали, побелили, оклеили обоями… Главное, что не стреляют за окнами, не бомбят. Погода только. Была первая холодная зима, снег, перемена климата от +50 до –50, летом заела мошка и комары, Юсуф их боится.

Юсуф кивает: да, боюсь. Его почему-то одинаково пугают комары и русская баня — вахтовая, где одномоментно парятся 9–10 голых мужчин-нефтяников.

— Что они у вас экономят? Воду? Дрова? Не знаете? — ​спрашивает нас сириец. — ​И я не знаю.

О своем прошлом Галина и Юсуф не говорят. Они его показывают. Их прежняя счастливая жизнь разбита на осколки, на видео- и фотоотрывки. В компьютере Галины — записи концертов, танцевальных номеров. Она работала хореографом, ставила номера для вечеров в Русском центре. В компьютере Юсуфа хранятся снимки их большого дома в Ракке.

— Смотрите — комната девочек. Красивая, с розовыми покрывалами. А здесь Алина и старшая дочка Абир занимались танцами. Здесь жили мальчики. Резная дверь. В Ракке мы за нее отдали мастерам 60 долларов. В Томской области за типовую дверь в спальню заплатили 7 тысяч рублей. В Ракке у нас было восемь комнат, на первом этаже я держал несколько магазинов. Работал на государство и считался состоятельным человеком… Ничего этого уже нет, — Фихан закрывает папки на экране. — Дом заняли. Часть мебели после нашего отъезда забрала сестра, я ее попросил. Что успела — вынесла. В нашем доме какой-то штаб, все разгромлено, разграблено — родственники говорили. Одна из сестер недавно умерла. Ее не выпустили в город за лекарствами, перекрыли дорогу. Погибла… Мама у меня там осталась. Старенькая, ей под 90. Не могу смотреть телевизор, когда там Сирия. Не могу слушать.

И есть другое видео — в телефоне Галины. С выстрелами, криками под их балконом в Ракке. Разъяренная толпа машет руками, дубинками, кидает камни.

— У стены мы… подождите, увеличу изображение… бежим. Нас сверху снимали, — вспоминает женщина. — ​Когда начались волнения, сразу посыпались угрозы в адрес русских. А мы кто? Я из Ташкента, во мне намешана польская, еврейская, татарская кровь. Познакомились с мужем там же, в Узбекистане, в студенческом городке, он учился на геолога. В 1992-м после аспирантуры уехали к нему на родину, в Сирию. Учила арабский язык, эти их три «с», три «ш». Привыкала к мужчинам в галабеях — одежде до пят, к бедуинам, к тамошним порядкам. Но счастливо мы жили…

Когда начались волнения, сказала мужу: «Надо бежать. Будет, как в Ираке и Ливии». Он до последнего отказывался: «Обойдется». Под окнами орут: «Русские, уходите». Булыжники летят. А он: «Обойдется». Я взяла в охапку младших детей и уехала с гуманитарным конвоем МЧС. В Сибири у меня были родственники, поэтому выбрала Томскую область. Абир училась на медика, не хотела все бросать. Мы решили, что Абир, Адель, муж присоединятся к нам позже.

— Абир после переезда пошла в 9-й класс, потому что в медицинском училище Томска потребовали российский аттестат о среднем образовании. Ей 23 года. Столько времени потеряла, — переживает отец. — Но и оставаться в Сирии уже не могли. Жили по графику: утром в селении митингует оппозиция — ​значит, днем прилетят самолеты, будут бомбежки. Собираемся, уходим в следующее селение. И далеко, с окраин, смотрим, как летят, как бомбят. Однажды дома остались бабушка, сестра, другая родня. А мы ушли. И когда посыпались снаряды, совсем близко, Абир испугалась, стала рвать на себе волосы и одежду. Обезумела, ничего не видела и не понимала. Тогда я решил, что действительно надо бежать. Абир и Адель смогли, их выпустили, а меня нет. Детей в Москве обманули в аэропорту, потребовали с них за билеты до Томска и за багаж 400 долларов… Э, не надо, лишнее скажу. Нехорошо с ними поступили… Я приехал в Россию последним и долго не мог устроиться на работу, пока не оформился на буровую.

Все в семье Фихан говорят по-русски почти без акцента: 16-летняя Алина, которая учится в Томске «на преподавателя ИЗО, чтобы потом подать документы в архитектурный», ее сестра Абир — будущая медсестра, старший брат Адель, младший Имад и родители.

А их домашний кот Васька, коренной томич, знает арабские команды: «бысь» (брысь) и «тааль» (иди сюда).

Галина в Сибири научилась солить огурцы и помидоры.

— Первый раз по незнанию поставила банки на балкон, и они полопались на холоде, — конфузится хозяйка. — ​Черемуху неправильно с сахаром протерла, не пропустила через сито — семечки остались. Постепенно освоюсь, приспособлюсь. Яблоки зато как надо закрутила. Местные, вкусные. Осенью ходили с мужем за грибами — принесли целое ведро поганок. Недолго гордились — соседи забраковали. Юсуф что делает? На рыбалку ходит.

— Хожу. На клюкву с вахтовиками. И на рыбалку с главой сельской администрации. У вас хитрая рыба, — ​смеется Юсуф Фихан. — Наша в Евфрате видит удочку и клюет. В Сирии рыба не размышляет, хватает крючок. А ваша умная, не спешит. Пока ты ее ждешь, она снимает корм и уплывает.

Какая жизнь, такая и рыба…

Галина и Юсуф кружат по узкой комнате, ставят на стол банки с вареньем, разливают чай, шутят, а всего через 10–15 минут — ​резкая смена настроения.

— Вы спрашивали: где мы себя видим в будущем? Дома, — ​тихо произносит глава семьи. — ​В Сирии. Я думаю, пусть даже через несколько лет все успокоится, наступит мир, и мы улетим. Привязываемся к людям, к Сибири, погоде, природе, но душа не здесь. Сердцем я со своими. И мне, и жене тяжело, и детям. Здесь мы не знаем, что нас ждет завтра.

Алина и Абир общаются в соцсетях с подругами, сбежавшими из Сирии в Швецию, Германию, другие европейские страны.

— Им там помогают психологи. Людям выделяют по 1000 евро, чтобы они могли устроиться и наладить быт, — ​сравнивает Абир.

— А с вами в Томске или в Москве разве не работали психологи? — ​спрашиваем девушку, которая видела смерть, кровь, трупы.

— Нет.

Всей семьей Фихан собираются по воскресеньям — ​папа возвращается с вахты, Алина, Адель и Абир приезжают из Томска. У Галины — ​выходной на работе, у Имада — ​свободный от школы день. В остальное время взрослые и дети живут в чужих домах, среди чужих стен и людей. Они сбежали от войны не просто в сибирскую тайгу, они сбежали в одиночество.