Что вы знаете о Джанкое? Возможно, добираясь в Крым поездом, вы сходили здесь на перрон на 7—10 минут, чтобы купить ароматные местные дыни. Сейчас ни дынь, ни поездов нет.

Из-за отсутствия моря город стороной обходили туристы. Он всегда был транзитным — проехать и забыть. Даже в самом Крыму к Джанкою относятся с юмором. В одном из ресторанов Севастополя есть карта полуострова, где на месте Джанкоя и соседнего Армянска написано: «Неизведанная земля».

Но с конца 2015-го Джанкой упоминают часто: ситуация на границе с Украиной, которая пролегает вблизи от города, — напряженная. Здесь взрывают опоры ЛЭП, ловят диверсантов и задерживают российских военных. Вооруженные силы соседнего государства ведут неподалеку ракетные стрельбы. Об этом говорят по телевидению, по радио, в газетах. В разных странах и с разной интонацией.

Джанкойцев, правда, тревожит не это…

На выходе из автобуса меня атакуют сразу три таксиста: «По городу! Чонгар! Новоалексеевка! Почему не хочешь ехать?» Отбиваясь от них, наталкиваюсь на другую напасть. «Пирожки! Чебуреки!», «Парень, купи калину!»

Площадь авто- и железнодорожного вокзалов Джанкоя занята бомбилами и уличными торговцами. Прилегающая к ней улица Крымская — череда серых и белых двухэтажек с плывущей штукатуркой.

Кафе без названия нахожу в 200 метрах от автостанции. Посетителей нет.

— 11 утра, — объясняет администратор Юлия. — Мертвое время.

Бегло просматриваю меню. Пюре с мясом — 80 рублей, салат из капусты — 25, тарелка шурпы — 50, чашка чая — 15.

— При коммунизме живете, совсем недорого.

— А «задорого» кто возьмет?

Сделав заказ, достаю планшет, чтобы почитать местные новости. «В Джанкое ко Дню матери родился 1000-й младенец», «Джанкойские улицы будут мыть и пылесосить»…

— У нас с такими нечасто заходят, — Юлия подает заказ и показывает глазами на планшет.

— В смысле?

— А кто их купить-то может?

— Так вы в Москве жизни не знаете. У меня повара по 8 часов в день работают… и 8 тысяч получают. Я, администратор, 10. А вы планшетами за 30 тысяч размахиваете.

Юлия рассказывает, что работает в кафе уже 6 лет, раньше была продавцом в магазине и получала еще меньше— 2000 гривен (около 9000 рублей).

— И попробуй детей на эти деньги прокормить. У вас есть дети? У меня двое.

Муж Юлии до недавнего времени работал на стройке в Евпатории, но два месяца назад у него умерла мать, и он запил.

Пытаюсь сменить тему.

— Торговцев у вас много. И таксистов.

— И все нелегально работают, потому что налоги заплати, взятку дай, — неожиданно горячо подхватывает разговор Юлия.

— А что думаете об украинских ракетах? Из каждого утюга о них говорят.

— Ничего не думаю, — отмахивается администратор. — Как детей прокормить, обуть — вот о чем думаю.

Центральные джанкойские улицы Советская, Октябрьская, Интернациональная, Крымских партизан — тотальная советская парадигма. И сам город очень советский, типовой. Прямо в центре — большой рынок. Никто из продавцов общаться не хочет.

На площади у памятника Ленину меня ловят трое школьников.

— А что вы фотографируете? — спрашивает один из них.

— Вождя мирового пролетариата.

— А где живете?

— В Москве.

— О! Он из Москвы! — кричит парень. — А я в Санкт-Петербург уеду, когда вырасту! Я сейчас во втором классе учусь.

— Почему уедешь?

— В Петербурге можно постоянно с фотоаппаратом ходить, а у нас только у собора и памятника Ленину. У нас некрасиво. Я здесь не останусь.

Село Предмостное — последний населенный пункт перед границей. На въезде — большое здание с синими окнами. Никаких табличек. Только внутри по висящим рисункам становится ясно: Дом культуры.

В коридоре размашисто орудует шваброй уборщица.

— Я журналист, с кем поговорить можно?

— С директором, — она показывает на выкрашенную в синий, как и окна, дверь с висящим на ручке амбарным замком.

За дверью при тусклом свете сидят две женщины.

— Оксана Николаевна, директор, — представляется одна из них.

— Гульнара Энверовна, художественный руководитель.

Узнав, что я журналист, просят показать документы. Убедившись, что редакция московская, говорят охотно.

— У нас село небольшое, всего 136 дворов, — рассказывает худрук. — Живут в основном пенсионеры. Молодежь на заработках: в Москве, в Краснодаре, по Крыму ездят. У меня сын такой. Я когда с ним разговариваю, мол, далеко от дома живешь, он говорит: «Зато у меня есть работа». А у нас работы мало, конечно: в ДК три работника, два в ФАПе (фельдшерско-акушерский пункт. — Ред.) и два в магазинах. Еще люди сезонно на фермеров пашут: когда зерно сортировать нужно, когда грядки прополоть. У меня полставки — 3800 рублей, у уборщицы — 3100. У директора полная ставка — 9000, — говорит Гульнара. А цены в магазине выше, чем в Москве.

— Как же вы живете?

— Подсобное хозяйство. Огород есть.

Но переживают работники Дома культуры вовсе не из-за бедности.

— Мы все без мужчин живем, — вздыхает художественный руководитель. — Они на заработках, на вахтах. Молодежь уезжает. И редкие люди что-то пытаются менять. Вот у нас Дима есть, ему 25, он фермер. Своими силами он спортзал оборудовал в Доме культуры, за свой счет школьников на соревнования в Симферополь возил. Но он один. А чиновники нам не очень-то помогают. Посмотрите, клубу ремонт нужен.

Дом культуры в Предмостном действительно рассыпается на глазах. Стена в кабинете директора отошла от потолка, а сквозь дыры в крыше над актовым залом видно небо.

…ФАП закрыт. В соседнем магазине на вопрос, работает ли он вообще, только смеются: «А вам он зачем? Там, кроме йода, ничего нет».

И цены в Предмостном магазине действительно выше московских. Батон по 25 рублей, макароны — от 50, банка тушенки — от 120 рублей.

Есть в Джанкое и светлое пятно. Это детский образовательный центр Elif. Занимаются здесь два десятка детей. Самому старшему — 6 лет.

На встречу с директором центра Лутфие Зудиевой прихожу на 10 минут раньше назначенного времени. Ее еще нет на работе, но дети сразу берут меня в оборот. «Дядя, а как тебя зовут? А откуда ты?»

Стоящая рядом воспитательница не может их удержать и только улыбается.

Вдруг кто-то спохватывается: «А где Мустафа?»

Мальчик в полосатой одежде спрятался за колонной и не хочет выходить: боится незнакомого гостя.

Ситуацию спасает появившаяся Лутфие. Отозвав меня в сторону, объясняет:

— Мустафа особенный, у него очень узкий круг доверия.

Наш разговор продолжается в кабинете, который по совместительству является гардеробом для работников центра.

— Джанкою очень не хватает учреждений, которые бы работали с детьми, — говорит Зудиева. — Во всем городе три-четыре таких центра. Причем к нам люди идут не очень охотно: мы сразу предупреждаем родителей, что здесь говорят и на русском, и на крымско-татарском языке. Многие сразу разворачиваются.

В январе по анонимному заявлению в Elif приходила полиция.

— Изъяли географический атлас и детские книги. Сказали, что будут проверять на экстремизм. До сих пор не вернули.

В какой-то момент в кабинет заходит Мустафа. Он садится к Лутфие на колени и смотрит с улыбкой.

— Ты меня больше не боишься? — спрашиваю у мальчика, улыбаясь в ответ.

— Нет, теперь не боюсь.