Сережа мне про него рассказал: а Вову в интернат увезли, откуда только в 18 лет возвращаются, и то не все… Он мне третий год уже звонил, Сережа, — про свое житье-бытье в детдоме, про отца, который иногда его навещал. Мы с ним и с Вовой в Центре сопровождения познакомились, когда я там работал, как и со многими другими детдомовцами края, которые в центре этом лечились-учились-диагностировались.

Почему Сережа стал мне звонить — одному ему ведомо, но звонил регулярно, а иногда давал общаться со мной Вове, лучшему другу и содетдомовцу.

Почему мне запомнился Вова, точно сказать не могу. Сам он усилий для этого не прилагал, как некоторые излишне общительные или демонстративные дети. Толковый, активный, любознательный, с каким-то здоровым нутром, «со смыслом» ребенок. В детдомах таких много, но в память почему-то он врезался.

А тут вдруг такое. Долго узнавал, где он находится. Опасения подтвердились: Вова попал в один из лучших в крае, но психоневрологический интернат. Отсюда не попавшие в семьи воспитанники с 18 лет переводятся в ПНИ для взрослых. Там и живут.

Потом наш фонд «Счастливые дети» снял про Вову видеоанкету, выкладываем ее в соцсетях. Один наш баннер гласит: «Каждый ребенок, у которого нет семьи, терпит бедствие». Что терпит ребенок, попавший в ПНИ, еще не придумали. Мысль в ту сторону не идет: цепенеет и останавливается.

Недавно смог навестить Вову. Совсем по другому поводу там оказался, но проведать его было для меня важнее. Замдиректора обронила: могли бы и придержать его в прежнем детдоме… Ведет себя нормально, учится без проблем, с детьми дружен, со взрослыми вежлив, к некоторым любит приласкаться — ребенок и ребенок. Хотя первые месяцы очень напряженный был и недоверчивый, как волчонок… Потом оттаял: нашел близкого человека — психолога Алену, спросил ее: «Я правда могу тебе доверять?» Теперь она для него как свет в окошке: перед школой бежит к ней обняться, все беды и радости обсуждает с ней.

Узнав меня, он тихо произнес мое имя-отчество и словно упал в меня лицом, уткнулся в мою куртку, прижался и долго не отпускал. Такая бессильная радость: он все про себя понимает. Сотрудницы, приветливые и спокойные, не мешали нашему общению, даже рады были, что в жизни 12-летнего человека появилась надежда.

Рассказал, что ездит в школу, в 6-й класс, и очень скучает по прежней жизни. По старшей сестре, друзьям, воспитателям. Приветы им просил передать, а сестру, теперь уже выпускницу детдома, — найти и привезти повидаться.

Между делом задал ему психодиагностические вопросы и лишний раз убедился, что с головой у него все в порядке. Причины его помещения в ПНИ для меня — полная загадка.

В общем, смысла жизни у меня с тех пор поприбавилось. Созваниваемся теперь с ним через сотрудниц, иногда как волонтёр езжу в гости. Сестру его нашел и других родственников, передал приветы, дал им координаты ПНИ (в прежнем детдоме им не говорили). Привез Вове фотки сестер.

Но главное вот что. Ему нужна семья. Он и сны видит именно об этом. Мог бы — забрал его сам, но с нами уже трое бывших воспитанников детдомов, и ни для Вовы, ни для нас это не вариант: семья не должна становиться детдомом. Хлопотать о пересмотре диагноза сейчас тоже не вижу смысла: если у Вовы будет семья, она как опекун сможет заниматься всеми вопросами сопровождения. Более того, возвращать Вову в детдом даже опасно: тут у него психолог Алена, ей он доверяет, а там — если не сложатся отношения, что тогда? А ПНИ действительно хороший — настолько, насколько может быть для детей хорошим это учреждение. Поэтому выход для Вовы один — нормальная семья, и как можно скорее.

Теперь «технические требования» к будущей семье. Чтобы не возникло разных проблем вплоть до возврата в учреждение, что, поверьте, для детей гораздо большая катастрофа, чем изъятие из кровной семьи. Я за то, чтобы не ребенка для семьи подбирать, а подходящую семью — для каждого конкретного ребенка. Для Вовы оптимально, если она будет полной, небольшой и состоять из психологически зрелых, уравновешенных людей, заботливых, хорошо бы образованных (он любит читать энциклопедии, рассказывал мне про разные планеты), желательно — имеющих опыт воспитания мальчиков. Вова любит возиться с техникой (тягу привил дальнобойщик Максим, бывший муж старшей сестры, — Вова звал его «папой»), в ПНИ своем перечинил все самокаты и велики, поэтому приветствуется наличие машины. Учится он по коррекционной программе, то есть вряд ли сможет получить высшее образование, но разве это главное в жизни?

В чем уверен: Вова может стать для приемных родителей верным другом и хорошим помощником. Психологическую помощь им и желающим стать ими гарантирую — бесплатно, анонимно и в удобное время. Главная миссия нашего фонда — помогать становлению института приемной семьи.

Минут 20, пока, прощаясь, стояли с ним и воспитателями на вахте, не отпускал меня: крепко обнял и крутил головой, когда ему говорили, что уже пора.

А Сережа сейчас в приюте. Написал на трех страницах письмо отцу: просит простить его и забрать домой, обещает хорошо себя вести. Видел сон, как отец учил его водить машину и разрешал ездить самому, но только в пределах их садового участка.

Николай Щербаков, психолог фонда «Счастливые дети» и кризисного центра «Верба», старший преподаватель Сибирского федерального университета — специально для «Новой»

Одна история в связи с поделкой Вовы — ракетой, бороздящей Вселенную, и пластилиновыми человечками в безвоздушном пространстве (кто-то из них, несомненно, Вова и есть)

Писатель Астафьев, вручая в 1996-м премию своего имени, спросил: «У бабы-то твоей есть уже стиральная машинка-автомат? Нет? Купи!» Он был такой. Необычно бережный и теплый к женщинам, пусть и чужим. Какие они чужие? Они, как и дети, все — наши. Если кому и ставить памятник, говорил писатель, то картошке и русской женщине.

В общем, пропить премию в тот вечер было уже не с руки, купил «Индезит». Сыну шел тогда четвертый год, звали его то Прожиточным минимумом, то Рублем (потому что он был еще маленький, но мы все надеялись, что окрепнет и вырастет), то Пушишкой — наверное, потому, что над ним носился солнечный дым… То, по ночам, звали Тарзаном — он был гол, орал, махал руками, а зимой, кругло одетого, — Полярником. Да, и еще Тамерланом — в 90-е шла реклама банка «Империал», где воины великого Хромца складывали пирамиду из булыжников, и сын приходил с улицы всегда с новым камнем.

И вот мы с ним закрывались в ванной. Сидели на полу и тупо пялились в крутящийся барабан стиральной машины, в этот иллюминатор космической капсулы, одиноко несущейся в пустоте на хрен отсюда; за стеной выл ветер, носил и бросал снега. Пролетал за какую-нибудь минуту весь потемневший главный городской проспект, гудел колоколами, рвал кровельное железо, гремел им, и разбивался о нашу стену, выходящую на запад, так, что это было слышно даже в режиме машинного отжима. И мы с сыном и черепахой сидели в закутке без окон, крутясь вместе с Землей на бешеной скорости, неслись в безучастную черноту, смотрели вращение грязных вод. И кружилась голова. В ожидании, когда ураганные порывы обрушат каменную стену, а воды разорвут железную машину. И на нас, торжествуя, хлынет весь безжалостный мир, схватит и уже не отпустит. Это было то, что называется «ужас», это снимки Плутона, переданные автоматической станцией New Horizons.

Когда «Индезит» не индезил, сын порой открывал люк для загрузки белья и внимательно смотрел из нашего межгалактического корабля вовне, в открытое космическое пространство.

Ракета так и летит пока. Без­остано­вочно в один конец, без малейших шансов на возвращение, с цельнометаллическим неколебимым отчаянием. И со вторым сыном сидели там. И с третьим. В те лунные путешествия было здорово слушать ветер и молчать друг с другом. Это всем требуется. Это и ужас, и счастье. Это — удел. Это — быть рядом.

Но позвать Вову из открытого космоса сюда, вовнутрь, я не могу. У меня физически места нет, и здоровья, и нервов уже нет. Да и родитель из меня никудышный, не по этой я части. Психолог Щербаков — по этой, однако и у него место «занято», у него броуновское движение опекаемых им и патронатных детей уже такой плотности, что втискиваться можно только за чей-то счет (о нем, его семье и воспитанниках — «Новая газета», № 26 от 2013-го и № 52, 54 от 2014-го).

Но и оставлять одинокую человеческую фигурку в безвоздушном пространстве не по-людски. Директор Тинского ПНИ Ефремов («Новая», № 126 от 11.11.2016. — «Ты должен быть свободен, чтобы быть человеком») абсолютно точно сказал в суде: «Таких молодых людей, как Юля, в нашем учреждении достаточно. Если бы эти дети изначально находились в семье с родителями, они бы были полноценными членами нашего общества». Юля вышла на свободу только в 34 года. Вова должен выйти сейчас. Ему должно найтись место среди нас. Потом будет поздно.

Все вместе мы никак Вове не поможем, нужна конкретная семья. Заметьте: в художественной работе Вовы он там, в вакууме, не один. Он еще не потерял надежду.

Писатель Астафьев был детдомовцем. Он постоянно возвращался мыслями к своей маме. Говорил: «Доживаю мамин век», «живу ее годы». Она утонула в Енисее в 29 лет. Рассказывал: «В 34-м году выловили утопленницу-мать, и пикетчик у нее, распухшей от воды, почерневшей, отрезал палец с обручальным кольцом. Отпилил складником».

Мария Семеновна Корякина-Астафь­ева, кажется, до самой смерти мужа не могла простить родственников Виктора Петровича: «Я же на него голос никогда не повышала, помнила, что он сиротой рос, детдомовский… И мы с ним сирот растили… Как же они смогли отдать его в детдом? » При жизни Виктора Петровича она в Овсянку в гости к его родне не ездила.

В психушках не только больные. И сейчас сирот, случается, запирают туда просто потому, что те плохо себя ведут. Для острастки. Чтобы отдохнуть от них. Чтобы не искать к ним подходы. Щербаков присылает мне рисунки детей оттуда. И это частый мотив — космос, отсутствие тверди. И они (или то, с чем они себя отождествляют) зависают там, в пространстве между чем-то и чем-то.

Детдомовцев быть в стране не должно. Это Бог отдал Сына на заклание. А мы не боги, мы не можем отдавать своих. Люди должны лететь в космосе рядом друг с другом. Согревая и поддерживая друг друга в этом безучастном ледяном пространстве.

Алексей Тарасов, обозреватель «Новой»