Что за душой  у крокодила

Сегодня утром один монах ударил другого монаха.

Монастырь был потрясен. Церемония принятия пищи прошла в молчании. После утренних работ расстроенные монахи разбрелись по кельям, продолжая думать о происшествии. Чужеземный монах тоже. Сидя в своей келье на циновке, он попробовал уклониться от этого воспоминания, но не сумел, и оно хлестнуло его как пощечина. Он дотронулся до щеки — она горела.

Дедушка, которого ударили, тут всеобщий любимец. Самый старый, самый добрый, самый улыбчивый. Пугливая монастырская собака по кличке Ангел выбрала именно его — другим не доверяла. Это ведь не просто так: все здешние монахи в общем-то неплохие люди, но Ангел ночует только на дедушкином крыльце.

Чужеземцу в каком-то смысле было до дедушки еще далеко, но и у него была радость: неделю назад он нашел на столе в своей келье крошечные ящеричные яйца. Обычно они их прячут в щели, а эта вдруг оставила прямо на столе — конечно, это был акт доверия. Он бережно переложил их в ракушку и каждое утро проверял: не вылупились ли? Сегодня он, как обычно, проснулся в 3.30 и, напевая про себя глупую песенку из своей прошлой жизни «All good things come to the one who waits…»*, хотел посмотреть, что там в ракушке, но отвлекся на шаркающие в темноте за окном шаги дедушки в почти бесшумном ангельском сопровождении и задумался о нем, позабыв о яйцах.

Дедушка, хотя и производил впечатление, будто провел в монастыре всю свою долгую жизнь, на самом деле стал монахом очень поздно. А до этого был простым работягой, уехал на заработки за тридевять земель и еще через океан, в Америку, работал строителем где-то во Флориде, пока в возрасте 65 лет, сидя за рулем грузовика, груженного кирпичом, нечаянно не задавил насмерть крокодила. Ну да, бывает. Но дедушка посмотрел на двухметровое тело убитой им рептилии, тут же все бросил, вернулся на родину, ушел в монастырь. Так смерть крокодила перевернула жизнь человека.

Крокодила! Господи ты боже, крокодила! Может быть, он такой первый и последний человек на Земле — кто пожалел эту страхолюдину. Сколько чужеземец ни думал о высоте дедушкиного сострадания, никак не мог понять его, хотя и восхищался им.

Его собственная история была много проще. Два года назад на его родине началась война, и он потерял свой бизнес и большие деньги. Когда чужеземец называл сумму, этого было достаточно, чтобы местные не задавали других вопросов. Хотя, конечно, какие бы деньги он ни потерял, этого было бы мало. Это не крокодил. Для самоубийства или для того, чтобы уйти в монастырь, всегда нужны сразу две причины. Хорошо, что после названной суммы никому не приходило в голову искать вторую.

Устав от мыслей, чужеземец скрестил ноги, положив правую на левую, как Будда, и закрыл глаза. Пузырьки в бокале поднимались вверх и исчезали, пока голова не опустела. Остались только он, его дыхание и тишина, подчеркнутая шумом тропического ливня. Монах медитировал. Сезон дождей был в самом разгаре. На рыжей буддийской одежде, безнадежно сохнувшей на крыльце кельи, росли мокрые бурые пятна.

Он открыл глаза ровно без четверти два и вышел на крыльцо. Вдали, среди утопленных в воде рисовых полей, под хлипким навесом, сидя на бамбуковой жердочке и болтая ногами, крестьяне пережидали хлеставшую с неба воду. «Хороший вырастет рис», — поду­мал чужеземный монах, взял оранжевый зонтик и заскользил пятками по красной глиняной тропинке в сторону храма.

«When it doesn’t rain it snows…»** — опять у него в голове заиграла нежданная песенка из прошлой жизни. Вообще-то одна из 227 монашеских заповедей запрещала развлекаться, слушая музыку или распевая песни, но эту он вроде не пел и не слушал, она как-то сама звучала у него в голове. Он вспомнил, что два года назад, когда он только появился тут — бледнолицый заморский фрукт, — самой тяжелой для него заповедью показалась та, в которой предписывалось монаху спать на жестком. Вспомнил и улыбнулся. Ну да, первые три ночи он промучился на циновке без сна, но начиная с четвертой никогда больше проблем со сном в монастыре не испытывал.

Его нежные светские пятки тоже довольно быстро огрубели и перестали болеть от ходьбы босиком. Наоборот, вскоре он стал с удовольствием ощущать шершавыми пятками булыжники на дороге — это помогало ему медитировать и проживать каждое мгновение своей жизни, находясь в благословенном буддийском «здесь и сейчас».

Когда чужеземец дошел до храма, то увидел двух монастырских собак, уже приготовившихся подвывать колоколу. Третьей, рыжей Ангел, не было — значит, сегодня дедушка на дневной чантинг не придет. Дедушкин обидчик тоже не придет — он никогда не приходит. Он вообще странный, на его чужеземный взгляд, монах. Пользуется тем, что он здесь дольше всех. Слишком много себе позволяет. Держится особняком. Не ходит на чантинг и общую медитацию. Курит у себя в келье.

Сегодня утром он зашел совсем далеко — курил прямо у статуи Будды. Дедушка сделал ему замечание. И вот случилось то, что случилось. Хорошо, что чужеземец этого не видел. Он никогда не любил этого монаха.

Сколько раз Учитель говорил чужеземцу: не смотри в чашу монаха, сидящего по соседству, сколько и что он ест, — не твое дело, твое дело — сколько ешь ты. Но за два года он этому так и не научился — все время срывался. То монахи казались ему слишком болтливыми, то глупыми, то нечестными… Сколько раз он в сердцах хватался за свою монашескую чашу и рыжую сумку, чтобы вот так вот уйти прочь от них — босиком, куда глаза глядят… «Молодец, — говорил Учитель, — освобождаешься от эго». — «Почему же молодец, если меня бесит так много всего?» — «Бесит, а не уходишь — поэтому молодец».

Монастырский звон с собачьим воем покатился вдаль по рисовым полям. Монахи запели сутты на священном языке пали, который звучит так, что забываешь обо всем.

«Старые монахи, не очень старые и только что посвященные, достойные миряне и мирянки, жители храма, домохозяева, деревенские жители, горожане, правители — пусть все они и вообще все существа, которые дышат, будут счастливы!» — хором пропели монахи последнюю дневную сутту, сели в позу лотоса и на полчаса закрыли глаза, погрузившись в медитацию.

Чужеземец дышал. На каждом вдохе огромная птица взмахивала крыльями, которые медленно и плавно оседали вниз на выдохе. Птица спокойно летела над океаном. Он дышал. С полей раздавались выстрелы. Птица на них не реагировала — летела себе…

Однажды, давно еще, в самом начале, Учитель сказал ему: «Ты будешь сидеть с закрытыми глазами и медитировать, а твоя нога при этом будет адски болеть, просто отваливаться, и ты будешь знать об этом, чувствовать это, но твоя улыбка не исчезнет, и ты будешь продолжать медитировать, боль не перетянет одеяло на себя, оставаясь где-то на периферии сознания…» Глупый и самонадеянный, он ему тогда не поверил.

Чужеземец вспомнил слова сутты, которую они пели на утреннем чантинге: «Ум, который, соприкасаясь с мирским, остается устойчив, беспечален, чист, спокоен, — это есть высшее благо». Не то чтобы он забыл, что там, на его родине, идет война и каждый день гибнут люди, нет, помнил об этом всегда, но, как та больная нога, это его не выбивало из состояния душевного покоя. Он помнил, но не думал об этом. По крайней мере, до недавнего времени, пока не появился здесь один, ушибленный войной.

Каждый раз, когда с полей раздавались выстрелы, этот послушник вздрагивал и втягивал голову в плечи. Монахи объяснили ему, что крестьяне палят холостыми в воздух, пугая птиц и спасая свой урожай кукурузы, но тот ничего не мог с собой поделать и всегда вздрагивал. В этом послушнике чужеземец узнавал себя, каким он был два года назад.

Наконец, они поговорили. Послушник с гримасой муки на лице начал прямо в лоб: «Боль, что с ней делать? Она не отпускает». — «Отпусти ее сам. Зачем ты несешь ее в себе? Она занимает много места». — «Чем же, чем я могу помочь? Что я могу сделать? Ведь идет война!» — «Будь счастлив. Просто улыбаясь — да, даже в такой ситуации! — ты уже меняешь ее к лучшему». — «Но что же это будет? Отрешенность? Равнодушие? Я не хочу становиться равнодушным!» — «Нет, это умиротворение. Ты сможешь сопереживать без надрыва, без саморазрушения». Ушибленный недоверчиво смотрел на чужеземца.

Послушники в монастыре носят белые одежды — как символ чистоты. Для чужеземца же белый цвет был как чистый лист, на котором что хочешь, то и напишешь. Хорошо бы — какие-то теплые слова.

Учитель говорит: «Ищи себя. Пока нет тебя — ничего нет, никого нет, пустота. Только когда есть ты — есть всё и все. Найди себя, заполни свою пустоту, успокойся, стань счастливым. После сможешь помогать другим». Поначалу чужеземец страшно бунтовал, думая: «Зачем вообще нужно искать себя? что это за задачка? почему «я» не дано мне с самого начала — как тело?» Вспоминая себя таким, он теперь всегда улыбается.

«А ты сам что здесь делаешь? — спросил недоверчивый в белом. — Убежал сюда? Прячешься здесь?» — «Нет, я учусь. Когда Учитель решит, что уже достаточно, я вернусь домой. Прямо вот так». — «Как?» — «Ну, в этой одежде, с чашей. Как монах…»

Чужеземец понял, что уже давно не медитирует, а опять думает, и открыл глаза — так ему показалось честнее.

После медитации монахи с метлами разбрелись по всему монастырю. Чужеземец тоже приступил к работе. Вот уже месяц каждый день он подметал крылышки подёнок. Цветом они напоминали луковую шелуху, но окропленные дождем, становились золотистыми. Он подметал весьма тщательно, но они рождались и умирали каждую новую ночь. Так что у него каждый день была работа, и он находил ее прекрасной. Хотя у одного монаха в их монастыре была еще более поэтичная работа — он подметал цветки франжипани.

Другие монахи носили камни, рыли канавы, собирали в кучи опавшие листья огромного священного дерева Бодхи, стригли газоны, делали мебель… Когда сезон подёнок пройдет, чужеземного монаха, скорее всего, переведут на рытье канав.

Тело непостоянно, чувство непостоянно, красота непостоянна… Как прилежный ученик, чужеземец знал это. Но не удержался и уступил соблазну: достал телефон и сфотографировал золотистые луковые крылышки.

Вдруг он заметил сидящую на скамейке птицу. Он медленно подошел к ней, но она не испугалась, так и продолжала сидеть. Он протянул руку, коснулся пальцами ее головы. Она дала ему себя погладить, а потом и подержать в руках — при этом сохраняя спокойствие и лишь моргая желтым глазом. А потом улетела прочь, ни разу не оглянувшись. Он постоял, наслаждаясь чудным чувством, будто прикоснулся к тому, к чему в общем-то прикоснуться нельзя — ну, это как потрогать небо! — а затем снова взялся за метлу. В голове опять заиграла песенка из прошлой жизни: «My body is a cage… But my mind holds the key…»***

Безусловно, это буддийское благоговение перед жизнью, воспитанное в нем здесь, в монастыре, сильно изменило чужеземца. Он никогда не был жестоким человеком, но жестким был — как иначе смог бы он заниматься бизнесом? А теперь, нечаянно хрустнув улиткой под ногами, он весь внутренне содрогается от ужаса и жалости. Это, конечно, не дедушка с его крокодилом, но все же. Кстати, он до сих пор не знает, не вылупился ли кто-нибудь прошлой ночью в его келье…

После работ настоятель собрал всех монахов, чтобы обсудить утреннее происшествие. По количеству оранжевых зонтиков у крыльца храма чужеземец понял, что все уже в сборе. По отсутствию поблизости рыжей Ангел — что дедушка не пришел. Его не видели с самого утра. Все произошло, когда монахи поодиночке возвращались из деревни с чашами, полными подношений (каждое утро с 6 до 7 утра деревенские жители ждут босых монахов, чтобы преподнести им рис, яйца, молоко и другую снедь, какую едят сами). Их монастырь жил по очень строгим правилам — ели только раз в день, в 8 утра. Церемонию принятия пищи дедушка пропустил. Впрочем, его обидчик тоже. Один монах отнес дедушке поднос с едой и оставил его на крыльце, но еда так и осталась нетронутой — дедушка весь день не выходил из кельи.

Когда чужеземец поднялся в храм, монахи уже сидели на циновках перед настоятелем, а обидчик дедушки что-то эмоционально говорил. Чужеземец плохо понимал местный язык, но тут все было очевидно: драчун отказывался идти извиняться перед дедушкой, все время повторял, что он в монахах дольше всех, и грозил, что уйдет. Наконец обидчик замолчал, и все посмотрели на настоятеля. Тот пожал плечами и спокойно произнес: «Ну уходи».

Потом долго сидели молча. Обидчик не ожидал такого поворота. Но никто не уговаривал его остаться. Тогда он медленно встал и ушел прочь… Как говорил чужеземцу Учитель, не прогоняй того, кто пришел, не удерживай того, кто уходит.

На вечернем чантинге дедушка вдруг появился, смущенно улыбнулся всем и, как обычно, пел вместе со всеми: «Я желаю добра существам без ног, двуногим, четвероногим и многоногим… Пусть они обретут защиту от царей и воров, от огня и воды, от демонов, от сучьев и шипов, от неблагоприятных положений звезд, от инфекций, от ложных учений, от врагов и неправедных людей, от рассерженных слонов…» — далее следовал список других разозленных зверей, представляющих угрозу, но крокодилов в нем, кстати, не было. На этом месте чужеземец улыбнулся.

Поздно вечером, завершая день, босые монахи, если нет дождя, медитируют вокруг храма: змейкой ходят по часовой стрелке, держа руки на животе, — правую поверх левой, как Будда. Это любимый момент чужеземца. Джунгли вокруг надрываются ночными звуками. Пляшут языки уличных масляных ламп. Собаки хвостиком бегают за монахами. Кот лежит на ступеньках храма. Приятно идти вместе со всеми. Приятно ощущать ногами землю. Каждая бетонная плита разная на ощупь: теплая или прохладная, сухая или влажная, пыльная, шершавая, гладкая, усыпанная нежными лепестками…

Сегодня чужеземцу повезло: дождь к вечеру остановился, и они ходили вокруг храма. И дедушка вместе с ними. И Ангел. Когда все разошлись, чужеземец еще постоял какое-то время, глядя вверх и пытаясь продлить это приятное состояние, оставленное медитацией, не расплескать его сразу. Наверху во все небо сверкал Скорпион, глядя в упор на наглый рыжий Марс, расположившийся прямо перед его носом.

Войдя в келью, первым делом он заглянул в ракушку: два яйца были пусты. Чужеземец понял, что они такие с самого утра — ящерки вылупляются по ночам, — просто эта его утренняя долгожданная радостная новость дошла до него с опозданием на один длинный и такой непростой день. Он рассматривал крошечные скорлупки и улыбался.

«Да будет славен тот злополучный крокодил! Интересно, в кого переродилась его душа?» — уже в шутку поду­мал чужеземец и тут почувствовал себя страшно уставшим. Не зря же Учитель говорит, что мысли, которые выдергивают тебя из благословенного «здесь и сейчас» и уносят в прошлое, будущее или несуществующее, — отнимают у тебя силы.

Обессиленный, он лег на циновку и незаметно для себя уснул. И киевская его душа нащупала во мраке сна родной и такой простой, банальный даже, ностальгический образ — цветущие каштаны и, увидав их как наяву, прильнула к ним горящей с самого утра щекой.

Было пол-одиннадцатого. Через 5 часов заморский монах проснется в своей келье, в горах посреди джунглей, и обнаружит, что, пока он спал, у него на столе вылупилось еще одно крошечное существо. Пусть оно будет счастливо…