Воттебель

Все плохое о сериале «Таинственная страсть» уже сказано: вторичность, антиисторичность (это, впрочем, по нашим временам не упрек, ибо миф лучше истории), картонность, одномерность, отход от первоисточника. Некоторые копают глубже: да и первоисточник не ах, тоже много сплетен и прямого вранья, и автор был не в лучшей форме, и редакторы постарались, и счеты сводятся. Копнем еще глубже: шестидесятые — ​вообще не лучшее время для романа и сериала. Оно, конечно, плохому танцору всегда мешает эпоха, и получилось же у той же Елены Райской написать «Однажды в Ростове», а у Тодоровского — ​снять «Оттепель»; но при ближайшем рассмотрении выясняется, что «Оттепель» — ​ни про какие не про шестидесятые.

Это и есть рецепт удачного романа или фильма на историческом материале: Петр Тодоровский, чьи лучшие фильмы «Никогда» и «Фокусник» появились как раз в шестидесятые и почти никем не были замечены (а «Верность» произвела впечатление только на Венецианском фестивале), был для шестидесятых фигурой скорее маргинальной. Когда Тодоровский-младший и Дмитрий Месхиев сделали фильм о шестидесятническом мейнстриме «Над темной водой», он получился гораздо бледней «Оттепели» (и я тогда, пожалуй, откликнулся слишком резкой статьей «Заставка Ильича» — ​спасибо авторам, что не слишком обиделись).

Назовем вещи своими именами: эпоха была плоская. Прекрасная для жизни — ​но плоская. «Оттепель» была оскорбительно неглубока, поверхностна, половинчата, и правду о ней сказал Лев Аннинский в «Ядре ореха»: шестидесятники быстро начали писать поэмы — ​«Братскую ГЭС», «Озу», «Письмо в XXX век» — ​именно потому, что поэма есть, в сущности, жанр отступления, ретардации, в лучшем случае перегруппировки. Это, так сказать, переход на экстенсивное земледелие, попытка взять объемом, а фабула вообще вредит поэзии (с этим можно спорить, но факт остается фактом: лирика процветает в эпохи развития, прорыва — эпос пишется во времена реакции; это лишний раз доказывает внимательному читателю, что реакция, условно называемая николаевской, началась задолго до Николая).

Лирика шестидесятых закончилась году в шестьдесят третьем, хорошая проза — ​на «Тарусских страницах». Миф о шестидесятническом ренессансе давно, если честно, пора похерить: что из текстов этой эпохи можно перечитывать без острого стыда? Давеча пришлось мне ознакомиться с юбилейным томом «Юности», изданным к ее десятилетию в 1965 году: антология катаевской эпохи, составленная уже Полевым. Времена еще вполне приличные, хотя, конечно, костенеющие. Кроме аксеновского рассказа, не на чем взгляду отдохнуть. Наивно, оптимистично, временами сервильно, временами бросаются в глаза розовые иллюзии, все такое лобовое, такое предсказуемое — ​господи, помилуй! С годами выяснилось, кстати, да простят меня поклонники Ахмадулиной и Вознесенского, что лучшие стихи — ​по-настоящему исповедальные, с подлинным отвращением к себе (хотя и очень кокетливым временами), писал тогда все-таки Евтушенко. У него в стихах работала мысль. Все-таки удивительный он поэт, хочу еще раз признаться ему в раздраженной любви, как выражался тот же Аннинский: в хорошие времена он пишет лучше всех, в плохие — ​ниже всякого плинтуса. Как женщина, о которой кто-то из французов сказал: лучшие из них лучше самого праведного мужчины, но худшие…

Проблема в том, что… Ну, в самом деле, не рецензировать же «Страсть»? Она и в качестве романа не подлежит рецензированию, ибо не за ровность любим мы Аксенова, а за полет. Временами он там летает. Роман этот он писал не для читателя, а для себя, видно, что ему было приятно говорить и думать о тех временах; сериал снимается тоже не для нас с вами, ибо сериальная аудитория ведь об эстетике не думает. Сериал ее занимает, усыпляет, служит поводом поворчать или поумиляться, но я решительно не понимаю, с чего бы Ольге Галицкой или Екатерине Даниловой искать там художественные достоинства. Это вам не «Оттепель» с ее действительно серьезной и отнюдь не шестидесятнической проблематикой (да и Рерберг, который угадывается в Хрусталеве, совсем не в шестидесятые стал символом отечественного кинематографа).

«Таинственная страсть» годится не как предмет для анализа, а как предлог для размышлений о природе времени и о зависимости искусства от эпохи; так вот, проблема в том, что о шестидесятых годах приятно вспоминать, о них сравнительно легко писать и снимать, потому что тогда неплохо было жить. Дышалось. «Пусть весна легковесней и проще, так ведь надо же чем-то дышать», сказал об этом Окуджава с присущей ему трезвостью (вот почему его стихи начала шестидесятых как раз не самые сильные). Но искусство этой эпохи по большей части несерьезно, если применять к нему универсальные критерии, а не только умиляться дозволенной храбрости.

Самый шестидесятнический фильм Данелии «Я шагаю по Москве» он сам считает полуудачей, а «Застава Ильича» потому и подверглась верховному разносу, что вырвалась за пределы шестидесятничества. И потому я хочу предложить нашим литераторам и кинематографистам — ​при всей благотворности лозунга «Потеплело на Первом», обозначающего вроде бы как временный, очень половинчатый поворот к человеческим ценностям, — ​семидесятые годы в качестве материала для новых свершений. Адюльтеров тогда было не меньше, а даже больше, а глубина — ​настоящая. И надежды никакой. «Я — ​рыба глубоководная», говорил Тарковский, снявший в 1974 году непревзойденный шедевр «Зеркало». Задыхались, да, как и положено на глубине,— «Спасите наши души, мы бредим от удушья». Но и Высоцкий, и Стругацкие, и Шукшин — ​вот универсальная, феноменально значимая фигура, истинный символ десятилетия, хоть до второй его половины он не дожил, — ​лучшее свое сделали в семидесятых.

Хочешь что-то понять о стране — ​изучи самые плодотворные ее эпохи. Вглядевшись в наш Серебряный век и его позднесоветскую копию — ​в семидесятые годы, — ​мы с ужасом увидим, что самое интересное искусство, самый серьезный кинематограф, самый отважный театр делались тогда. Вопреки. И вообще русское искусство только вопреки и умеет существовать. На поверхности тогда тоже было много замечательного, в том числе поздний Катаев; конечно, подпольные комплексы влияли на авангард, и — ​странное дело — ​большинство нелегальных текстов, «Метрополь», скажем, были слабей того, что официально печаталось. Но, по большому счету, Горенштейн не уступал Трифонову, а Лимонов — ​Маканину. И если уж экранизировать Аксенова в наши времена, то снимать «Скажи изюм» — ​роман о тех самых семидесятнических нравах, подпольных конфликтах, противостояниях самиздата и тамиздата. Вот где страсти кипели. И окажется, что искусство семидесятников, как и их размышления, и даже их личные трудности, — ​были интересней и глубже шестидесятых: не вытанцовывается экзистенциальное кино про шестидесятые годы, потому что слишком много было надежд и социалистических иллюзий, слишком мало готовности идти до конца.

Кто чего стоит — ​стало выясняться в 1973 году, которым Кагарлицкий справедливо датирует конец оттепельных тенденций. Сравните шестидесятнического Юлия Кима — ​с Кимом семидесятых, позднего Галича с ранним (один Окуджава, кажется, раньше других все понял; боюсь, впрочем, что Галич начала семидесятых был и посильней). Да и шестидесятники написали все лучшее именно после оттепели: вспомните сборник Вознесенского «Соблазн» или великие стихи тогдашней Юнны Мориц.

Кстати, если уж речь зашла о ней: поэт не может быть лучше своего времени или, по крайней мере, не может слишком сильно от него отличаться. То, что произошло с Юнной Мориц, — ​наилучший ответ на вопрос о том, можно ли будет что-то снять про сегодняшнее время. Ничего нельзя. В девяностые советский проект закончился, а после него ничто еще не началось. «Таинственная страсть» лучше всего показала, что сегодня мы питаемся уже, по Войновичу, вторичным продуктом; ничего не поделаешь, у каждой культуры бывают свои пики и провалы, а иногда культура оказывается обречена.

Нельзя шесть веков ходить по одному и тому же кругу. Семидесятые были последним всплеском русско-советской культуры перед переходом ее в новую, терминальную фазу; что начнется после этой фазы, когда сегодняшнее начальство окончательно угробит страну, нам неведомо.

Но утешает по крайней мере то, что сериала про Дмитрия Коровина, который выпивает с Верой Ползунковой, ругается с Прохором Залепиным или борется с Владиславом Хорьковым, не снимут никогда.