Слух как молитва

Бывалый человек еще до опровержений, которые воспоследовали и от МВД, и от руководства метрополитена, сразу, конечно, видел, что перед нами классические, хрестоматийные слухи.

Классический народный (городской, слободской) слух угадывается по двум признакам. Он повторяется, выплывая с неизменным сюжетом десятилетие за десятилетием, и имеет сказочную природу. Первый раз о жевательной резинке «с привыкаемостью» (тогда еще о наркотиках не писали и не говорили) я услышала в отрочестве — речь шла о том, что если какой неосторожный пионер попросит бабл-гам у интуриста и пожует его, то не сможет уже жить без жвачки и дальше будет дежурить у гостиницы, согласный на все. Речь шла, разумеется, о фарцовке и, в широком смысле слова, продаже Родины — с плотской точки зрения советские слухи были совершенно невинны.

И, конечно, сказочная основа сюжетной архитектуры. Жвачка — это отравленное яблоко Белоснежки и царевны о семи богатырях; откуда берется смерть на конце иглы — общепонятно. Слух всегда тяготеет к сохранению древних по своему происхождению смыслов и образов.

Сказочность слуха порождается и повторяется неосознанно — просто это древняя форма мысли. Мы и сами не отдаем себе отчета, насколько живо наше мифологическое сознание. Простейший пример: было подсчитано, какие самые распространенные мужские имена встречаются на «Прозе.ру» и «Самиздате», то есть какими именами чаще всего самодеятельные со­временные литераторы называют своих героев — бизнесменов и милиционеров, попаданцев и офицеров. Самые частые — Андрей и Антон. Андрей (смотрим значение имени) — человек, мужчина, Антон — воин. То есть многочисленные авторы корпуса литературных текстов, подыскивая героям наиболее комфортное, удобное, приемистое имя, сами того не зная, продолжают писать коллективную сказку о мужике и солдате.

А были ли случаи за последние годы, чтобы слухи производили всеобщее смятение, меняли город?

Вот, например, появляется в Москве информация, что в случае ядерного удара сто процентов москвичей, все столичные миллионы, будут обеспечены надежными бомбоубежищами. Не совсем даже понятно, зачем и почему информация эта появляется — общедоступного, пользовательского списка бомбоубежищ при этом не публикуют (хотя в принципе списки такие имеются), в управе отвечают, что беспокоиться не надо — будут гудеть сирены и каждый житель Москвы получит смс-оповещение с адресом приписанного убежища. Вот в эти 15 минут, между сиренами и концом? Да, именно так, каждый в эти 15 минут. Я ходила смотреть на, так сказать, колыбель надежды нашего микрорайона, походила по холодной траве на длинном земляном горбу, поглядела в черный зев — там армяне мыли машины. До сих пор в бомбоубежище автомобильная мойка — в этом много надежды. Армяне — народ древний, они много знают о практиках спасения от последствий Божьего гнева. Вполне метафорическое место.

А слухи, потрясающие город, в последние годы были — только не в Москве. А, например, в Саратове. Именно в Саратове в 2009 году произошла знаменитая история с дезинфекцией. Слух о небесной каре.

2 декабря 2009 года среди жителей Саратова распространилась информация о том, что город будут в 23.00 с самолетов (по другим версиям — с вертолетов) обрабатывать неизвестной жидкостью, дабы противодействовать вирусу легочной чумы. В то время в городе бушевала эпидемия гриппа, были и летальные исходы. Вскоре стали циркулировать слухи, что медики скрывают информацию о настоящих причинах эпидемии (полагалось, что виной всему легочная чума) и ее размахе. Появилась информация о том, что вокруг города выставили санитарные кордоны.

Началась массовая паника. Размеры ее мы можем очертить бегло — закрылись магазины, людей массово начали отпускать с работы. Из-за большого количества вызовов практически перестала работать сотовая связь. «Упали основные новостные сайты Саратова, не работали веб-камеры на СарБК (тут же появилась версия, что их отключили специально, чтобы народ не видел колонны бронетехники)». Впоследствии был найден виновник слухов, студент мединститута (СГМУ), однако сваливать на несчастного всю мощь народной работы недобросовестно. Говорили о выбросе бактерий легочной чумы из-за аварии в НИИ «Микроб», был зафиксирован прекрасный слух о зайце: «В Алгайском районе охотник убил несколько зайцев. Когда разделывал шкурки, обнаружил разбитую ампулу, вшитую в желудок. После этого он через несколько дней умер от тяжелой пневмонии».

Смерть «внутри зайца» — сказка сказок. Паника улеглась только к ночи, когда самолеты-вертолеты не появились, и ОПЫЛЕНИЯ (говорили уже об опылении как о понятном действии, хотя и ужасном — опылять людей токсичными веществами!) не состоялось, но многие саратовцы просидели всю ночь, запершись в ванных, — таков был совет знатоков: законопатить окна и запереться в ванных и туалетных комнатах.

Что самое интересное — из больниц отпускали домой врачей, хотя люди с медицинским образованием не могли не понимать, что вакцинация и дезинфекция немного разные вещи, производить и то, и другое посредством самолетов как-то неуместно. Но врачи говорили друг другу: «Ну ладно, на всякий случай». Что-то вроде того писали в ФБ родители друг другу, обсуждая историю с раздачей нар­котической жевательной резинки: «Что хотите, — писала родительница, — хотя я все понимаю, но я — за паранойю».

В этом часть разгадки бытования со­временного слуха.

Опыты исследования жизни слуха, молвы, городской легенды и пр. в социальных сетях начались с самых первых дней донецких событий, или, в широком смысле слова, украинских, когда явственны стали две полевые правды — «своя» и чужая.

Принято считать, что слух — это рассказ об умалчиваемом, и с тем связана быстрота его распространения (как у Георгия Иванова «...страшная скорость тьмы» бесконечно выше скорости света, так и скорость звука уступает скорости распространения умалчиваемого). И да: слух появляется тогда, когда рушится доверие к официальной информации. Обе идеи оказались устаревшими.

Сейчас слух появляется вместе с бесконечно увеличивающимся доверием к официальной информации. Более того, последние 10 лет мы говорили, что блогерские слова и блогерская правда совершенно изменят информационный ландшафт. Слуха больше не будет — он станет частью индивидуального высказывания.

Получилось наоборот: вся информация стала слухом. Общепризнанный факт только тот, что официально подтвержден. За любую информацию, чтобы она не рассматривалась как слух, государство той или иной своей институцией должно взять на себя ответственность.

Но и эта официальная информация по своей природе — тоже слух. Не только потому, что пропагандистское слово всегда играет на той же мифологической форме общественного сознания, а потому, что именно слух не имеет и не нуждается в никакой другой форме подтверждения, кроме веры.

Спорить с тем, кто «взял информацию на веру», бессмысленно, потому что человек защищает не информацию, а свою веру в нее. Не правдивость внешней череды событий, а свой внутренний мир. Происходит не защита своих убеждений, а защита предубеждений — того, что за убеждениями, того, что определяется как «дологическая картина мира». То есть работает инстинкт самосохранения — могучая и темная, нужно сказать, штука.

И когда образованная москвичка соглашается на паранойю («лучше перебдеть») — она соглашается на внелогическое отношение к любому виду информации.

Так что само понятие «слух» и способ его бытования начинают играть в обществе даже слишком большую роль, и чтобы понять, что с нами происходит, надо бы понимать, о чем мы говорим. Тем более что, пожалуйста,— все социальные сети нараспашку. Все гостиные и «залы», все чужие покои и непокои. И вот тут опять современное положение дел меняет все прежние измышления.

Помимо привычных архаичных слухов, время от времени встряхивающих общество, есть стихийные слухи, рожденные общими эмоциональными переживаниями (их много видов, классификация обширная). Это слухи, которые возникают, когда общество «в катастрофе».

Никто точнее и страшнее Лидии Гинзбург об этом не говорил: «Люди хотели знать, как это бывает, как это будет». Так происходит перед каждым общим переживанием — в больничной палате, во дворе военкомата, в любом месте, где люди собрались перед или во время коллективного испытания. Как это будет, как это бывает?

Но для появления такого, самого пронзительного типа слухов, нужно, чтобы катастрофа уже произошла или была внутренне обществом принята. Тогда они возникают — страшилки и утешительные слухи. Самые нужные — слухи-страшилки. Они своего рода социальная молитва о чаше; когда сгущается темнота, произвести своего рода жертвоприношение — пожертвовать последними крохами надежды. Но — на словах, не «взаправду». Победить страх с помощью ужаса. Напугаться до краев, чтобы утром, когда рассветет, найти надежду в том, что самого страшного все же еще не произошло.

Так вот, мы готовы обсуждать все, что угодно, любые пугающие слухи, имеющие древнюю основу, — и находить утешение в этой древности, в том, что все уже было кем-то пережито, но совершенно не готовы говорить о том, «как это будет». Москва сделала вид, что вброса про бомбоубежища просто не было. Ничего нет. Это чужие дела, такие стратегические разговоры. Это так, чужих попугать.

В замечательной книге петербургского историка В.Л. Пянкевича «Люди жили слухами. Неформальное коммуникативное пространство блокадного Ленинграда» есть чудесная сцена. Это отрывок из воспоминаний девочки, пережившей блокаду; случай в бане. «Разделись и вошли в огромное, холодное помещение, наполненное густым туманом. В белом тумане медленно передвигались или сидели на скамьях коричневые «скелеты». Мы с мамой были такие же, как они. Все похожи друг на друга, мужчины и женщины. Вдруг в этот зал вошла женщина с розовым телом, с грудями и бедрами. На нее как будто упал свет. Все смолкло. И в этой тишине, совершенно неожиданно для себя, я воскликнула: «Мама! Мама! Смотри, жена А……!» (Это была фамилия человека, который подписывал указы о повышении норм хлеба.) Конечно, это была не она, но мама зажала мне рот ладонями». В этой сцене все важно в феномене слуха. Девочка, кричащая «Мама! Мама!» при виде разоблачающей наготы (сказочная традиция), транслирует свое представление об «убийственном неравенстве», сформированное слухами. И выросшая девочка, Н. Иванова, рисует пронзительную картину, которую невозможно не представить: коричневые сухие тела, застывшие позы, и в центре бело-розовое тело, как бы облитое неожиданным светом. «Сусанна и старцы». Но вместо белизны невинности, окруженной грехом, тут белизна греха, окруженная невинностью. Столь же разительная метаморфоза, только обратная, произошла и со слухом. Он всегда считался ниже информации, и пробавляться слухами было общепризнанным греховным занятием. И вдруг слух, окруженный официальной информацией (которая обобрала его в способах и методах проникать в сознание), засиял белизной невинности — он куда белее и розовее всех других видов и способов современной информационной работы.