Прощай, Обама

Чем бы ни завершились эти выборы, вместе с ними кончится эпоха Обамы, и сейчас уместно вспомнить о том, как она началась. Тем более что о нынешних кандидатах уже сказано не только все необходимое, но все возможное и много лишнего. Сегодня, когда предвыборная кампания выкатилась за пределы политики и этикета, тот ноябрьский вторник 2008 года кажется праздничным. Таким он и был, когда я пришел на выборы в мэрию нашего крохотного городка.

От Манхэттена мой Эджуотер отделяет миля, даже не морская, а речная: Гудзон. Гуляя по его берегу, я слышу голоса нью-йоркских сирен (обычно — полицейских), но мои соседи глухи к их зову. Многие годами не пересекали реку. Наш городок, исчерпывающийся двумя улицами, скалой и набережной, самодостаточен, как американский футбол, которому на чемпионате мира не грозят соперники.

Зато с политической точки зрения я живу в Древней Греции. У нас, если верить Аристотелю, идеальный полис. Избирателей здесь как раз столько, чтобы каждый мог внимать голосу оратора, — несколько тысяч. Почти всех я знаю в лицо. Большая часть наших избирателей принадлежит к счастливому племени пенсионеров. Лишившись своих дел, они с азартом занимаются общими, отрываясь ради политики от лото, йоги и бальных танцев. Поскольку остальным часто недосуг, демократия, приобретая еще более архаические черты, вручает власть в руки старейшин.

Но в тот раз, восемь лет назад, все было иначе: впервые на избирательном участке я увидел солидную очередь. В старинном зале мэрии тихо стояла толпа под мутными портретами прежних отцов города, принадлежащих кисти заслуженно забытых художников. На нас смотрели белые джентльмены в стоячих воротниках. Они видели Сару Бернар, которая отдыхала в здешнем отеле, и индейскую принцессу, объезжавшую мустангов и погребенную на городском кладбище. За сто лет, однако, Эджуотер изменился и выглядел, как остальная Америка. В зале степенно дожидались своей очереди пожилая пара тщательно одетых корейцев, матрона с взрослыми детьми, женатый на русской слесарь Том, который 13 лет беспрекословно чинил мою «Хонду», тезка-почтальон (я с ним всегда здороваюсь), чернокожая женщина-пастор из протестантской церкви и несколько непривычно тихих юношей призывного возраста и неопределенной этнической принадлежности.

Добравшись до кабинки, я нажал заветную кнопку. Убедившись, что мой голос не пропал, я раздвинул похожие на театральный занавес шторы и неожиданно для себя чуть поклонился другим избирателям. Мы друг другу даже похлопали, ибо все понимали, что угодили в историю.

Виноват в этом, конечно, был Обама, который, как тогда считалось, заставил Америку забыть о цвете своей кожи. За почти двухлетнюю кампанию он так примелькался на телеэкране, что избиратели перестали обращать внимание: кандидат как кандидат, разве что уши — смешные. И это было судьбоносным достижением.

— Обама, — хвастливо писали газеты, — не первый чернокожий претендент на пост президента, он — первый, кто не сделал из этого проблемы. Отказавшись представлять лишь одно меньшинство, Обама вынес расу за скобки дискурса: раз он о ней не говорит, то и нам не положено.

И все же я не верил, что Обама победит. Меня не убеждали никакие опросы общественного мнения, потому что в них все хотят выглядеть лучше, чем есть. Рекламщики знают, что 80 процентов уверяют, будто пьют диетическое пиво, хотя на самом деле его предпочитают только 20 процентов.

Обама был вроде этого самого пива. Каждый, кто обещал ему свой голос, чувствовал себя героем, сумевшим преодолеть предрассудки, продемонстрировать расовый дальтонизм и искупить первородный грех Америки. Им, конечно, является расизм. Признаться в нем не смеет никто, даже Трамп. Расистом в Америке и быть, и слыть опасно, незаконно и очень стыдно. Со времен Гражданской войны американцы научились обходить стороной этот вопрос. Кандидатура Обамы поставила его ребром и позволила дать ответ в зашторенной кабинке наедине со своей совестью. О том, каким он был, мы узнали следующим утром. Америка оказалась лучше, чем я о ней думал. Она выбрала чернокожего кандидата, отправив его в Белый дом, который строили, как напомнила Мишель Обама, рабы.

А ведь тогда, восемь лет назад, выбор между кандидатами не казался столь очевидным, как сегодня. Соперником Обамы был Джон Маккейн — герой, идеалист, патриций, американская знать в настоящем смысле этого слова, вроде Сципионов. И все же Обама победил.

— Одного этого, — сказал мой товарищ, — достаточно, чтобы он навсегда остался в американской истории, ему, собственно, для этого ничего больше и делать не надо.

— Я боюсь, — сказал другой мой приятель, — что он так и поступит.

Но третий, соотечественник, бывший диссидент и нынешний профессор, не был настроен так мирно.

— Я сидел в Мордовии, — сказал он в день выборов, — за то, что боролся с коммунистами. Теперь, когда в президенты рвется один из них, мне опять придется сидеть, потому что Обама искоренит рыночную экономику и избавится от ее защитников.

Он был заслуженным экономистом, я — шпаком, но мне все равно не верилось в этот прогноз, и я обещал, если придется, слать ему в зону передачи. С тех пор прошло восемь лет, он по-прежнему на свободе и все еще не смягчился. Что и неудивительно. Наши Обаму ненавидят больше, чем любого президента. Почему?

— Из простодушного, — рискну предположить, — расизма.

Лишенные оплаченной большой кровью и выработанной многими поколениями осторожности в межрасовых отношениях, мы легко становимся жертвами самых диких предрассудков.

— Обама у белых налоги забирает, чтобы черным отдать, — говорят мне на Брайтоне, где платят налоги не чаще Трампа.

На самом деле восемь лет назад ситуация была несколько сложнее. Страна впала в кризис, страшнее которого я за сорок лет не видел. Биржа рухнула, автомобильную промышленность хотели закрыть, а банки национализировать. Не дожидаясь последнего, мы с женой держали в тумбочке наличные, чтобы продержаться первое время. Разоренная Бушем, как считали его критики, Америка валилась в пропасть с такой скоростью, что Обаму почти всерьез спрашивали, хочет ли он все еще стать президентом обанкротившейся страны.

Я не знаю, как и чем помог Америке Обама, потому что об этом все еще спорят экономисты. Они, впрочем, до сих пор обсуждают Рузвельта и Великую депрессию, и я не надеюсь дожить до окончания полемики экспертов. По-моему, главное сводилось к тому, что у президента хватило ума не делать резких движений и позволить Америке самой выползти на берег. В этом, собственно, и состоит задача демократической власти. Не в силах управлять безмерно сложной экономикой, она плывет по течению, время от времени отталкиваясь от дна, чтобы не попасть на мель.

Трудно сказать, что Америка выплыла только из-за того, что ею управлял Обама, но сегодня она, что бы ни говорили республиканцы, чувствует себя несравненно лучше, чем восемь лет назад.

— Фирма General motors жива, а Усама бен Ладен — мертв, — подвел итоги правления Обамы его вице-президент Байден.

В сущности, это — всё, и, в сущности, это немало. Я не берусь судить о медицинской реформе, за огрехи которой и мне приходится расплачиваться. Вряд ли мы можем сказать, что при Обаме стране удалось, как он мечтал, достичь расовой гармонии. Экологические тревоги меньше не стали, террористы не перевелись, агрессоры — тоже. Следующему президенту предстоит решать те проблемы, которые нынешний отложил, — и в Сирии, и в Украине. Новая холодная война сделала их неизбежными, но в этом нет вины Обамы. Его восемь лет отмечены не только тем, чего он достиг, но и тем, каких ошибок избежал.

— Подлинные мудрецы, — говорили древние китайцы, — выделяются тем, чего они не делают.

Прежде всего Обама, в отличие от своего предшественника, не втянул Америку в новую безнадежную войну, которая бы окончательно растратила ресурсы доверия, подточенные Иракской кампанией. Это не значит, что Обама был прав, достаточно того, что он определил для себя пределы американского влияния. Каждый президент их оценивает, многие пересматривают, некоторые преувеличивают, другие преуменьшают, но всем приходится считаться с непредвиденным, которое и делает историю открытой, свободной, пугающей и без конца.

И еще: с именем Обамы не связано ни одного скандала, а избежать их, как знали и Никсон, и Рейган, и Клинтон, и Буш, очень непросто.