«Сохрани эту карточку...»

С конца 30-х годов прошлого века в Красноярском крае строили коммунизм два млн душ, и каждый второй — подневольно: в заключении, спецпоселении, трудкоммунах. По Всесоюзным переписям 1937-го и 1939-го, это контингент «В», и он причислялся к населению краев (областей) республик: «содержащиеся в тюрьмах, арестных помещениях, лагерях и трудовых колониях НКВД СССР, трудпоселенцы, проживавшие в зоне, трудпоселках ГУЛАГ НКВД; воспитанники трудколоний, трудкоммун и приемников-распределителей отдела трудколоний для несовершеннолетних НКВД СССР».

Каждый второй. Образованный в 1934-м Красноярский край еще в младенчестве стал уже не совсем человеческим пространством, оказался вне человеческой физики. Это только кажется, что человеческое в нас неистребимо. Сам не заметишь, как у родного мира твоего, в котором все должно быть хорошо и все наладится, из-под полы шинельки высунется голый крысиный хвост, и отныне твое место только под ним. Истребимо все.

Масштаб, задающий новое, внечеловеческое качество, документально подтвердился только сейчас (и работа эта далеко не закончена) — по сведенным вместе данным из РУ ФСБ, краевой прокуратуры и архивов. Современникам переписи 1937-го и 1939-го это «количество, переходящее в качество» не показали: материалы фальсифицировались. Например, даже по обнародованным данным, население Хакасии (она тогда входила в Красноярский край) в 1937-м составило по отношению к переписи 1926-го 204%, а Восточно-Сибирской области — 143%. Вдвое выросла Карелия. И переписные листы по контингенту «В» из тех мест, где он был наиболее многочисленным, перераспределялись в другие регионы. Механизмы приписок — во всяком случае, в 1939-м — известны, они были многослойны, документальные свидетельства сохранились. Кроме того, к контингенту «В» относили не всех трудпоселенцев, а лишь числившихся за ГУЛАГом.

Сейчас ясно: каждый второй.

И только с 23 августа 1937-го по 15 ноября 1938-го тройка краевого УНКВД приговорила к расстрелу 12 603 человека.

Накануне Дня памяти жертв политрепрессий у меня, живущего в Красноярске, есть сотни историй — прежде всего благодаря местному «Мемориалу» и властям, еще не окончательно закрывшим архивы, — о лейтенантах НКВД, плясавших на ребрах матросов, плотников, дирижеров, ученых, конюхов. О «контрольках» ломиком в череп — патроны берегли, да и стволы не выдерживали подвального конвейера, клинило. О палачах, пьяных в сопли, — чай, не железные, так ведь и железо ломалось, и им приказом НКВД разрешили во избежание нервных срывов на работе «взбадриваться».

Были бы нужны кому-то сегодня эти истории… В «имени России», в слове «Сталин» теперь сублимируются озверение и жажда мести. Но идя по кругу, возвращаясь, как не услышать голоса из-под земли? Здесь только они и остались. Или вы слышите что-то еще? Может, затем и оказались снова здесь, и пока всех не выслушаем, отсюда — никуда?

Этот разваливающийся теперь деревянный с чудной резьбой двухэтажный дом 1892 года постройки, возможно, самый главный в миллионном промышленном Красноярске со всеми его высотными «свечками» из стали-стекла-бетона, со всеми заводами, льющими золото-платину-алюминий и кующими ракетно-ядерный щит, со всеми казенными кварталами сталинского ампира, по утрам заполняемыми чиновниками и чекистами. Эта развалюха, которая не развалится никогда, стоит в самом «центровом» месте (Центральный район до 1961 года именовался Сталинским), на пути к главному мосту через Енисей, мимо нее ездит, бегает, шныряет, колготится весь город, здесь самый напряженный трафик, ее, развалюху, видят все, и она тоже видит всех.

Она вросла в углу улиц Ленина и Вейнбаума (последний — вовсе не американский фантаст Стенли Вейнбаум, а тоже карбонарий, партийная кличка Валентин; стесняюсь, кстати, спросить: почему мэров и депутатов, отказывающихся переименовывать улицы, не судят за публичное оправдание терроризма по 205.2 УК РФ? Почему только блогеров да публицистов? Неужто, оправдывая 1917-й, нам намекают?). В доме этом и сейчас живут, зажигают вечером свет, пьют чай за занавесками. Или это тени и фантомные, потусторонние огни?

У людей образованных, интеллигенции есть только одно сомнительное преимущество: они могут записать на века, как с их близких сдирали кожу. Как правило, эти истории трогают еще и потому, что жизнь до этого была наполнена смыслом и счастьем. Благодаря воспоминаниям Марины Георгиевны Волковой можно восстановить судьбы некоторых жильцов дома на углу Ленина–Вейнбаума. Легких, радостных людей, влюбленных, летевших над всеми, над землей, земли не замечая, пока на них не обрушилось… «Супруги Сергей Капитонович и Вера Митрофановна Поповы были близкими друзьями моих родителей. Сколько я себя помню, т. Верочка и д. Сережа, так я их называла, постоянно бывали у нас дома, все праздники и дни рождения отмечали вместе. Сергей Капитонович тогда увлекался фотографией, и все мои детские снимки сделаны им.

Это была удивительно гармоничная, любящая пара.

Мама рассказала мне о них такую романтическую историю.

Вера родилась в Казани в 1893 году в семье военных. Окончила гимназию, была на редкость умной и очень миловидной девушкой. Мама ее была баронессой, отец имел чин капитана, больше о нем ничего не известно. У меня сохранились открытки, посланные юной Верочке поклонниками, с таким адресом: «Казань. Кошачий переулок, дом Корнилова. Ея Высокоблагородию Варваре Карловне Виноградовой, для Верочки».

Веру рано выдали замуж за какого-то генерала. Не знаю, до или после замужества она познакомилась с Сергеем. Они полюбили друг друга, она сбежала от своего генерала и вышла замуж за любимого.

Об их чувствах говорят хотя бы надписи, сделанные ими на фотографиях в 1935 году: «Моей любимой Верочке! Сохрани эту карточку дольше, чтобы через 20 лет рядом с ней поставить фотографию старика, который будет любить тебя так же как сейчас. Сергей, май 1935 г.». «Слишком любить — самая страшная из судеб человеческих. Дорогому, любимому Сереже. Твоя Вера».

И моя мама, и Поповы попали в Красноярск в конце Гражданской войны. Мама вскоре вышла замуж, и они стали дружить семьями».

Вот что известно из архивов. С.К. Попов родился в 1891-м, окончил историко-филологический факультет Казанского университета, а с началом Первой мировой отучился еще и в Казанском военном училище, в 1915-м произведен в прапорщики. 1916 год: 95-й пехотный запасной полк, подпоручик. 1917-й: 306-й Мокшанский полк действующей армии, поручик. В декабре 17-го демобилизован. В сентябре 18-го призван в Народную армию Самарского правительства, произведен в штабс-капитаны. Служил адъютантом в штабе, при разгроме армии сдался в плен и перешел на сторону РККА. Служил в Енисейском губвоенкомате. В 30-е — экономист планового сектора в транспортной конторе Главного управления Севморпути.

В.М. Попова в это же время — машинистка в конторе «Автогужтранспорта».

Далее, из документов: Попов арестован 25 марта 1937 года, инкриминирован шпионаж в пользу Японии. 12 ноября 37-го приговорен тройкой УНКВД Красноярского края к высшей мере, расстрелян на следующий день. Спустя 20 лет реабилитирован трибуналом Сибирского военокруга. Бывший сотрудник УНКВД Калугин, допрашивавший Попова, подтвердил, что обвинения в его адрес были полностью сфальсифицированы.

Волкова: «Вера Митрофановна после ареста мужа буквально с ума сходила от горя, замкнулась, обходила людей стороной. Мои родители всячески старались ее поддержать. 16 августа поздним вечером, когда они, навестив ее, возвращались домой, к ним во дворе подошли двое, спросили, где живет Трошин Георгий Ильич (мой отец). Эти двое были работниками НКВД. Отца арестовали. Мама со мной, опасаясь ареста, поспешно уехала из Красноярска.

Вера Митрофановна ходила в прокуратуру, пытаясь доказать, что муж ни в чем не виновен. Там у нее случилась истерика, она плакала, стучала кулаками по столу, требуя свидания с мужем. И достучалась…»

Из документов: Попова арестована 29 апреля 1938 года по делу Е.Е. Янсона (7 человек). Обвинение по ст.ст. 58-6, 58-10 УК РСФСР. Дело прекращено 27 марта 1939 года военной прокуратурой Сибирского военокруга, освобождена из-под стражи. Умерла в 1945 году.

Волкова — о подробностях: «В маш-бюро работала одна особа, ленивая и безграмотная. Ей часто делали замечания. Она невзлюбила Веру Митрофановну и написала на нее донос в НКВД. Этого было достаточно. <…> Обвинили в шпионаже в пользу Японии, высказываниях недовольства мероприятиями партии и правительства, припомнили и мужа — «врага народа». Во время обыска, когда арестовывали Сергея Капитоновича, у них нашли визитную карточку японского журналиста. История этой карточки такова. Знаменитый перелет Москва — Токио широко освещался прессой. В Красноярск приехал японский журналист Накаяно. Его телеграммы, по распоряжению директора конторы, печатали Вера Митрофановна и еще одна машинистка. Когда японец уезжал, он галантно подарил дамам по паре шелковых чулок, положив в их упаковки свои визитные карточки. Эта карточка и послужила поводом для обвинения Поповых в шпионаже.

Вера Митрофановна просидела в тюрьме около года, освобождена за недоказанностью вины. Когда вернулась домой, единственным человеком, ее поддержавшим, была моя тетя, сестра отца. Его самого уже давно не было в живых, он был расстрелян, как и Сергей Капитонович.

Мы с мамой вернулись в Красноярск в 1944 году. Наша семья так и осталась для Веры Митрофановны, не имевшей детей, самыми близкими людьми. Она все ждала своего Сережу, берегла его вещи, даже флакон одеколона хранила, залив пробку воском.

Тюрьма и потеря мужа подорвали ее здоровье, у нее было больное сердце. Умерла она осенью 1945 года. Похоронили мы ее на Троицком кладбище, в нашей семейной оградке».

Отца М.Г. Волковой Г.И. Трошина арестовали по делу А.А. Рахлецкого (34 чел.), обвинив в контрреволюционном заговоре. Расстреляли 26 октября 37-го. Реабилитировали в 57-м. В свидетельстве о его смерти, выписанном ЗАГС в 1958 году, причиной смерти указано острое воспаление почек. Другое свидетельство выдали только в 1989-м, в нем — «расстрел».

Трошин, в 1916–1917 годах прапорщик в армии, с июля 1918-го по декабрь 1919-го поручик в сибирской бригаде, далее — землеустроитель и музыкант, руководитель великорусского оркестра при клубе «Красный Октябрь», виртуозно играл на струнных. Деталь — об одном из его концертных инструментов: «В оркестре состоял некто Сумкин, сотрудник НКВД. Незадолго до ареста он пришел к Трошиным и попросил на время балалайку (очевидно, знал, что Георгия Ильича вскоре арестуют). А потом, конечно, не счел нужным вернуть инструмент жене Трошина».

Когда «Мемориал» получил из Красноярского управления КГБ списки уничтоженных музыкантов, ниже была просьба держать их при себе, не передавать для публикации.

Волкова: «Вместе с отцом по делу проходили еще 53 человека. Очень далеких от политики людей, практически незнакомых между собой, обвинили в подготовке вооруженного восстания. 37 из них были расстреляны. Остальных — в лагеря. Вскоре был арестован и расстрелян

муж папиной сестры Михаил Васильевич Лисовский (1900 г.р., подпоручик в Белой армии, разъездной агент по Красноярскому сенозаготовительному району; в 1920-м осужден Красноярской ГубЧК на 2 года концлагерей. Работал в речфлоте — практикант, второй, потом первый помощник капитанов, режиссер драмстудии в Доме учителя. Повторно арестован 16 октября 1937-го, по делу проходили 9 человек. Приговорен 12 ноября 1937-го тройкой к высшей мере, в один день с С.К. Поповым, и расстреляны они оба на следующий день. —Ред.). Забрали мамину сестру и ее мужа. Все мы дружно и весело жили в одном доме, но праздники закончились, дом опустел. Повальные аресты в среде интеллигенции продолжались. Мы с мамой уехали в Ростов-на-Дону. Там она, с клеймом жены врага народа, перебивалась случайными заработками. Пережили немецкую оккупацию, затем вернулись домой, в Красноярск, где я окончила среднюю школу и поступила в лесотехнический институт. В педагогический не приняли, несмотря на отлично сданные экзамены. Чему может научить детей дочь «врага народа»? К тому же я не была комсомолкой».

Рядом, на Вейнбаума, 21, в комнатке жил хирург и автор трудов по анестезиологии, доктор мед. наук В.Ф. Войно-Ясенецкий (архиепископ Лука, на Украине причисленный к лику святых, а РПЦ канонизированный в сонме новомучеников и исповедников). Этот дом, как и еще 13 зданий, в 2011 году мэрия решила вывести из государственного охранного реестра.

Здесь, в центре, где земля дорога, часто жгут старые деревянные дома, откуда уводили на расстрел ученых и музыкантов, артистов и врачей и в чьи комнаты вселялись энкавэдэшники. Еще не все сожгли.

4 декабря 1939 года начальника XI отдела НКВД Василия Анастасенко — это он «почистил» Главное управление Севморпути, арестовав 336 человек, — трибунал войск НКВД признал виновным в грубых нарушениях ревзаконности, злоупотреблениях и незаконных арестах (судом перечислено таковых более сотни). И — приговор: «лишить присвоенного ему спецзвания лейтенант ГБ и подвергнуть лишению свободы в ИТЛ сроком на 4 года без поражения прав».

Сохранились его дело и протокол судебного заседания. Из них явствует: 4 года дали за то, что офицер приказывал оперсоставу составлять списки на харбинцев, поляков, латышей, кулаков и пр. и по этим спискам производить аресты, не имея ничего на всех этих людей, кроме того, что они жили в Харбине, что они поляки, латыши, что у них была лошадь в хозяйстве… Справки на арестованных составляли уполномоченные (участковые), а утверждал их Анастасенко, предлагая всем детям попов писать занятия антисоветской агитацией, а «националам» — шпионаж. Дальше — просто. Если следователь добивался признания в контрреволюционной деятельности, это не проверялось, обходились одним показанием арестованного. Далее — суд тройки. И, как правило, расстрел.

Анастасенко сам два года отучился на попа, воевал за белых… Он мог бы оказаться на месте расстрелянных Попова, Лисовского и Трошина, но уже в 1922-м — в органах госбезопасности. Его спросили, за что арестовал Веру Попову. Ответ: «Жена штабс-капитана, дочь расстрелянного полковника, у нее была найдена визитная карточка японского офицера, на карточке было что-то написано шифром, цифровые данные, кроме того, она от этого офицера получила в подарок чулки, я подозревал ее в шпионаже».

Марина Георгиевна Волкова умерла 1 сентября прошлого года. Она пришла в «Мемориал» в оттепель конца 80-х, все эти годы «вела» интеллигенцию и вынесла для всех нас из тьмы свидетельства о сотнях красноярских ученых, врачей, музыкантов, сгинувших в сталинское время. В том числе и одну судьбу на двоих — Сергея Попова и Веры, залившей пробку его одеколона воском.

Знаете, именно здесь, на красноярском крае земли, из тонких, парадоксальных опытов великого питерского астрофизика и красноярского зэка (прошедшего лагеря Дудинки и Норильска, делившего барак с уголовниками-металлургами) профессора Николая Козырева впервые проверена способность системы вогнутых зеркальных поверхностей из алюминия отражать поток времени. Козырев еще не знал, что именно здесь и встанут самые большие в мире алюминиевые комбинаты. Для меня бесспорно: когда-нибудь Красноярск столь блистательно и радикально отразит время и уплотнит его, что оно потечет вспять, и покойники начнут подниматься. Здесь умеют раскатывать алюминиевые чушки в зеркальные листы и идеально их полировать.

Воплотится мечта — воскреснут все.

В краеведческом музее о Козыреве — ничего. Но над левой лестницей с некоторых пор повисла громадная икона, стокилограммовая доска, «Страшный суд»: на весах решается участь каждого восставшего из праха. Она помнит Козырева с солагерниками — в ряду всех ушедших. Посетители запинаются на лестнице точнехонько под доской с главным сюжетом.

Пусть бог умер — прошлый-то век наверняка «контрольку» ему сделал, — что-то все равно осталось, раз ветви деревьев здесь, на улице Ленина и улице Вейнбаума, бьет озноб, они колышутся — а ветра нет; раз фиолетовые ранетки здесь висят в холодном воздухе и под ноги падают, никому не нужные, их даже птицы не клюют, для чего же они, и где-то должны быть иные пространства, где такие же молчаливые сумерки, но закат там не кончается никогда, и вся местность залита пурпурным светом, и за мощно схлопывающимися ангельскими крыльями вдалеке видна счастливая парочка, очень похожая на Веру и Сергея. А как иначе? Иначе зачем это было?