Два с половиной месяца осталось до 2017 года, а с ним — ​до 100-летнего юбилея Февральской и Октябрьской революций. Весь советский период эта дата играла роль Рождества Христова — ​отсчет новой жизни, нового времени.

И вот — ​все больше выходит книг, посвященных переосмыслению, новому описанию эпохи и рожденных ею драм и катастроф.

Авторы новых романов, люди конца 50-х — ​начала 60-х годов рождения прошлого века, — современники сразу двух эпох: советской и постсоветской.

Их приговор и «совку», и новой реальности довольно сдержан.

…У тоталитарного коммунизма, у сталинизма не было своего Нюрнбергского процесса. Мы так и застряли на топком перепутье недоговоренностей, недосказанности, недомыслия со времен хрущевского обличения «культа личности». Так и топчемся на историческом пятачке с прахом Ленина—​Сталина под ногами, не в силах ни отречься от него, ни гласно присягнуть на верность. В итоге необходимое покаяние утонуло в новом ложном пафосе нового державного патриотизма.

Не имея в анамнезе точных юридических формулировок и судебных решений, сталинизм ныне возрождается с убийственной быстротой.

А роль судии поневоле перешла к искусству и литературе, к публицистике.

За опьянением неизбежно последует новое отрезвление, тяжелое похмелье. Россия вслед за Советским Союзом продолжает оставаться колоссом на глиняных ногах, пока не решится силой разума честно осознать свой путь.

Не случайно авторы новых романов повсеместно прибегают к максимальной, скрупулезной достоверности, обильно цитируя старые газеты, стенограммы допросов, описи изъятых ценностей, воспоминания и родословные собственных семей, дедов и прадедов, бабушек и прабабушек… Письма, дневники свидетельствуют последней правдой документа.

В дилогии Бориса Минаева«Мягкая ткань» (М.: Время, 2016) нет главного героя. Есть пучок судеб, семейных историй, которые, переплетаясь, несут в себе оттиск и аромат эпохи, начиная с Первой мировой войны и до рождения в конце 50-х годов Лёвы, чей образ автобиографичен.

Дата рождения, 1962 год, является вехой, точкой отсчета и в портрете эпохи под пером Александра Архангельского, чья книга прозы «Коньяк «Ширван» вышла тоже в издательстве «Время» в той же серии «Самое время!». Само название серии указывает на острую своевременность этих текстов.

Поколение семидесятников, повзрослев, будто путешествует сквозь толщу советской истории к ее истокам, семейным фонариком освещая узлы давних противоречий, тем самым выполняя некую особую, не просто литературную миссию.

Дело еще и в том, что семидесятники являются ныне поколением отцов (а то и молодых дедушек и бабушек), дети которых стали взрослыми, и с ними необходим честный разговор о времени и о себе поверх идеологических конструкций, мифов и массовых стереотипов, как официальных, так и оппозиционных. Одна из глав «книги прозы» Архангельского так и называется «1962. Послание к Тимофею» — ​отчет перед сыном о прожитой части жизни.

Это вообще их художественный метод. В отличие от шестидесятников, с их героями площадей, манифестаций, строек и ГУЛАГа, с человеком поступка, внешних действий, — ​у них идет речь прежде всего о человеке внутреннем, камерном, домашнем.

Очеловечить, одомашнить историю, увидеть ее течение сквозь призму внутреннего мира человека — ​общее кредо современных авторов новых исторических романов. В книге Бориса Минаева «Мягкая ткань» разрушительности исторических катаклизмов противостоит сам уклад семейной, домашней жизни — ​как в доме трех сестер Штейн, в котором утвердилось «непрерывное веселье, царившее в доме Штейнов даже в эту сложную революционную пору, то веселье и оживление, которое всегда царит в доме, где живут молодые девушки на выданье, и оттого в нем каждое, даже самое простое бытовое действие полно высокого смысла и провидческого озарения».

Голосом быта в этих романах говорит само Бытие, экзистенциальные сущности жизни и смерти, бездны и хаоса воплощаются в бытописании предметов обихода, вещного окружения действующих лиц.

Именно бытописание вскрывает глубинный трагизм и обреченность народной жизни уже в наши дни, когда готовят к затоплению старинные сибирские деревни в романе Романа Сенчина«Зона затопления» (М.: АСТ, 2015). Их жителей — ​и потомственных крестьян, и высланных в сталинские времена, обустроивших здесь свою малую родину, — ​спешно переселяют в город, освобождая место для Богучанской ГЭС.

Писатели — ​не судьи, им важно понять,а не оценивать. Реконструировать историческую реальность, чтобы ее вместе с читателем — ​прожить.

И тогда сама плоть жизни опрокидывает схемы «свой — ​чужой», «жертва — ​палач», «враг — ​друг».

В романе Бориса Минаева «Мягкая ткань» страсти принадлежит центральное жизнеустроительное место: не в силах расстаться с умершей женой, доктор Весленский бальзамирует ее тело; чтобы обрести близость с Мари, Даня должен переплыть Ла-Манш.

Телесность, даже натурализм в портретах романа сказывается и в обилии текста, посвященного упоенному описанию деталей бальзамирования тела Веры. Здесь вообще много физиологии. И не классовая борьба, не сами по себе революции и войны, а именно отношения полов предстают не фоном, а сердцевиной, движителем исторического процесса.

«Вообще взаимоотношения женского пола с революцией —​вопрос малоизученный», — ​утверждает Минаев. Автор имеет в виду не просто ярких, экстравагантных дам — ​Спиридонову, Коллонтай, Арманд, Землячку «с избытком сексуального начала либо почти с полным его отсутствием… Между тем именно обычные женщины, самые рядовые, нормальные девушки, девицы, барышни решили судьбу русского революционного движения. Их обдуманный, страстный, доходящий в своей силе до полного неприличия интерес к мужчинам-революционерам и определил в конечном итоге победу Октября…».

В дилогии Минаева, на мой взгляд, содержится вообще наибольшее количество новых мыслей, новых трактовок образов действующих лиц, неожиданных, противоречащих друг другу внутренних миров героев. Попыток поймать саму суть того, что именуется новой жизнью, новыми людьми.

Человек в постсоветских исторических романах обретает объем, возвращает себе полноту личности. И тогда к нему приходит тема Бога.

«…Когда Ницше провозгласил смерть Бога, вместе с Богом умерла модель истории, устремленная к концу света, приходу Мессии, Страшному суду. Место этой модели заняли новые системы описания, в которых… история устремляется к вымышленным утопиям —​Тысячелетнему рейху, коммунизму, освобожденной сексуальности, Новому Веку, новой экономике… Это бесконечная история Вавилонской башни… И в этом смысле падение Берлинской стены оказывается равно краху психоделической революции…

— Остается надеяться, что к нам снова вернется Бог, —​говорит Инга.

— Да, —​кивает Клаус, без него было скучно».(Сергей Кузнецов,«Калейдоскоп: расходные материалы», АСТ, 2016).

…Остается признать, что сколько было моделей будущего — ​столько же и моделей «нового человека». Отдав этой «новизне» много лет и сил, я когда-то пришла к простой мысли: нового человека людям не стоит создавать просто потому, что он уже — ​есть. Был ветхий человек Адам — ​и пришел единственно возможный и необходимый новый Человек по имени Иисус Христос.

Простота этого обретения для постсоветского человека многого стоит.