Антиутопия online

ХХ век прошел под знаком расцвета и крушения двух утопий — ​национал-социалистической и социал-коммунистической. По ходу дела выяснилось, что от утопии до антиутопии дистанция не длиннее, чем от любви до ненависти. То есть — ​один шаг.

Вот в чем откровение «Мы» Замятина: и революция, и гражданская война — ​не самые существенные коллизии. Самое фундаментальное противоборство — ​битва между рацио и природным инстинктом. Дикие, стихийные люди осаждают город машинных людей.

Роман кончается словами: «В городе сконструирована временная стена из высоковольтных волн. Я уверен — ​мы победим. Потому что разум должен победить».

Комментарием к роману «Мы» следовало бы рассматривать фильм Александра Сокурова «Телец» — ​о последних днях Ленина.

Ленин в «Тельце» на краю бренной жизни не знает нравственных мук и угрызений совести; мука и отчаяние оттого, что его оставил рассудок. Тот самый, что был стержнем деятельного реформаторства. Того самого, которому он пытался подчинить мир. Его рассудок призван был заменить и совесть, и мораль, и любовь. Что целесообразно, то и свято. Что логично, то и неизбежно. Рационализм превыше всего. На этом, по Сокурову и Арабову, и основан ленинский глобализм. Не важно, какое он имел отношение к реальному историческому персонажу. Это та реальность, которую ХХ век переварил и которую XXI еще долго будет отрыгивать.

Сегодня наша культура, как и страна, снова на развилке. Снова масса масс пошла, как сельдь или вобла, мечущая икру, повинуясь инстинкту. Снова она перед опасностью быть утилизированной государством. Сегодняшний кризис глубже и обширнее, чем потрясший страну в 1905-м и точно описанный в свое время Михаилом Гершензоном: «Интеллигент задыхался и думал, что задыхается только оттого, что связан. Это был жестокий самообман».

Жестокий самообман повторился. Но современная постсоветская культура не склонна обольщаться.

Не безмолвствует, в частности, современный отечественный кинематограф.

Картина последнего десятилетия «Трудно быть Богом» Алексея Германа — ​о фантасмагорическом путешествии в инопланетное Средневековье, где люди еще не стали людьми. Или уже перестали быть ими. Картина не о том, что в столице Заливья в Арканаре трудно быть Богом; о том, что здесь им стать невозможно.

В сущности, нам предложена еще одна антиутопия. Еще одна версия инволюции человеческой цивилизации, как бы продолжение замятинского «Мы».

У Замятина машинные люди отгородились от людей стихийных электронной стеной. У Германа Румата не захотел быть вождем рабов, но и не стал их Богом. Из местных на планете остались два оппозиционера-книгочея. Но и они, перессорившись, убивают друг друга. Посланцы Земли покидают планету под грустное, теплое соло саксофона разочарованного Руматы. Всадники растворяются в белизне заснеженной планеты, ландшафт которой ничем не отличается от пейзажа, открывающегося за чертой едва ли не каждого мегаполиса государства Российского.

«Фауста» Александра Сокурова и Юрия Арабова вернее было бы назвать «Мефистофелем». Арабов это прокомментировал так. В ХХI веке обнаруживается разрыв человека не только с Богом, но и с чертом. В финале видим ничтожного Мефистофеля, побиваемого тяжелыми каменьями. Человечество, по мысли авторов, устремлено к идее торжества рационализма над всем иррациональным. В том числе над любовью. Над человечностью.

Человек склонен на новом цивилизационном витке не просто гнать от себя эти невещественные, но сущностные субстанции. Он стоит перед потребностью изгнать их из себя. Не черт теперь страждет найти человека, чтобы заключить с ним сделку, как полагает Арабов; это люди выстроились в очередь к дьяволу с предложением продать ему душу.

Таков новый цивилизационный поворот, перед которым оказался индивид ХХI века. К слову, к тому же клонит и Звягинцев в «Левиафане». Только в качестве ретроспективной подсветки использует евангельскую легенду об Иове, заметно ее перенастроив. Нынешний Иов оказался лишенным поддержки Бога. Жизнь не научила его смирению. Она его просто сломала и размазала по отвесному краю бездны бесчеловечья. Более того, выяснилось, что в этом мире уже нет места для Бога и для веры. И для Мефистофеля с запросом на незаурядную индивидуальность.

Собственно о том же — ​булгаковский роман «Мастер и Маргарита». Сначала-то он задумывался автором как роман о консультанте с копытом, который затем выдвинулся в одного из главных героев. В очередь к нему со своими интересами выстроилась толпа москвичей.

В соотношениях исторического плана и суетной повседневности ютится смысл.

В соотношениях зла и добра обретает дыхание мораль.

Отчего в романе страдающий и сострадающий Бог остается в тени деятельного дьявола? Это вопрос к Булгакову от богословов.

Есть известное выражение, которое произносится, что называется, в сердцах: «Зла не хватает!» Оно слишком часто и довольно полно описывает нашу жизнь как вчера, так и сегодня.

Нам в борьбе со злом нужно зло. Его зовем на помощь в первую очередь. Черт возьми того, другого, третьего… Пошли все к черту, к дьяволу, черт меня возьми, черт с ними… Вот он и явился с ревизией примерно семь десятков лет назад в «час жаркого заката на Патриарших прудах».

То явилась высокая дьявольщина. Компания Воланда состояла из чертей, но чертей-романтиков, чертей-идеалистов, которые пришли, чтобы наказать вульгарную чертовщину. Возможности Воланда, как бы ни был он могуществен, оказались ограниченными. Он может наказать зло, в том числе и посредством «коровьевских штук», но не способен его исправить. Он в силах отомстить за Мастера и за Маргариту, но не спасти их. «Великий бал у сатаны» — ​это не Страшный суд. Это парад справедливости. Правда, на том свете.

А что может Спаситель, по версии писателя? Что может его Мастер?

Всего лишь быть последовательными в своих призваниях и в моральных установках. Каждый из них оставляет на Земле по одному невольному последователю. Иешуа — ​Левия Матвея. Мастер — ​Ивана Бездомного.

Булгаков оставил нам свою самую главную рукопись, которая, к счастью, не сгорела. Булгаков, описывая тот советский морок, что сковывал все живое, органическое железом страха и разъедал изнутри кислотой низких инстинктов, зацепил и нечто, выходящее за рамки того времени и той тирании.

Так получилось, что чем более мир кажется контролируемым, жизнь управляемой, люди рассудительными и рациональными, тем чаще все это опрокидывается взрывами иррационализма, коллективного безумия, стихийными бедствиями и не поддающимися упреждению техногенными катастрофами. Рационализм тщится объять необъятное и расплачивается восстаниями ирреальных сил.

Отчего в наш просвещенный век, когда все можно просчитать на сверхмощных компьютерах, — ​люди так легко попадают в зависимость от магов и поп-идолов? Не очередные ли то проделки Коровьева?

Пошлой вульгарной чертовщины и сегодня довольно, а высокой и мстительной иронии Воланда не хватает. Оттого мы так дружно и потянулись к компании Мессира, посетившей наши просторы. И каждый год в «час небывало жаркого заката на Патриарших прудах» администрация столицы устраивает нечто вроде праздника. А в этом году она еще и отремонтировала «нехорошую квартиру на Садовой». Так что: «Добро пожаловать, господин Зло со товарищи!» Тем более что зла на нас сегодня почти так же остро не хватает, как и в 30-е годы прошлого столетия.

Да вот только вряд ли по наши продажные души явится с контрактами булгаковская нечистая сила. Слишком далеко зашла порча. Все, на что мы можем теперь рассчитывать, — на чудо-юдо рыбу Левиафан.

О том, как далеко запущена болезнь, намекнул Звягинцев еще в предыдущей своей картине «Елена». Как-то раз героине этого фильма повезло столкнуться в эфире с героями «Большой семьи» Иосифа Хейфица, где работяга Журбин время от времени повторяет Марксову мысль: «Пролетариат — ​могильщик капитала», не ведая, что в действительности все получится наоборот: капитал возьмет верх над рабочим классом. В том числе и в его собственной стране. Как бы в насмешку над всеми тремя поколениями Журбиных в «Елене» продемонстрировано, как бесповоротно истлели и распались человеческие связи в отдельно взятой стране. И наверху — ​среди новых русских буржуа. И внизу — ​в спальных районах с хрущобами по соседству с какими-то производственными предприятиями, с незастроенными оврагами.

Дело уже не в социальной пропасти между теми, кто с деньгами в комфортабельных жилищах, и теми, кто прозябает в домах-сотах, перебиваясь с пива на водку. Дело — ​в одинаковой иссохшей человечности там и тут. В пропасть ухнули оба этажа социального мироздания.

Насколько «Большая семья» симулирует теплоту родственных взаимоотношений Журбиных — ​настолько «Елена» беспощадно жестко констатирует восторжествовавший формализм человеческого общежития.

И вот что хорошо было бы до конца осознать. Та разруха в головах и в сердцах наших — ​итог не последних двух десятков лет. Это итог столетия с его смертельными мировыми войнами, с его душегубскими гражданскими войнами, с опустошительными идеологическими сражениями, с мифологическими надстройками. Антибуржуазная революция 17-го подготовила почву бесчеловечности, на которой сегодня выросло то, что выросло.

Респектабельный вдовец поступил рационально, взяв в жены ту, которая его выхаживала в больнице, — ​медсестру Елену, женщину простую, добросовестную и, кажется, добросердечную. Они живут без любви, но ладно и складно. И прекрасная Елена поступила рационально, когда поспособствовала кончине своего не очень здорового, но состоятельного мужа, чтобы помочь своим родным деньгами и жильем. Стихийные люди с окраины мегаполиса переезжают из «хрущобы» в хорошую квартиру в хорошем районе, потеряв по дороге нечто сущностное — ​человечность.

О надвигающейся гуманитарной катастрофе, о ее корнях предупреждал и фильм Андрея Смирнова «Жила-была баба». Картина о том, как большевистское неоязычество каленым железом выжигало в народе христианскую мораль…

В свою очередь, драматург Василий Сигарев написал пьесу по мотивам «Анны Карениной» и не побоялся озаглавить ее «Алексей Каренин». А предпринятая Светланой Проскуриной экранизация инсценировки Сигарева притаилась под другой заглавной крышей: «До свидания, мама». Переакцентировка романа оказалась на экране еще более радикальной. На экране ХХI век. Герои — заурядные буржуа среднего достатка. От былого ореола остались имена: ее зовут Анна, мужа — ​Алексей, ребенка — ​Сережа, любовника — ​тоже Алексей. В основе жениной измены та же иррациональная мотивировка — ​необъяснимая и неконтролируемая страсть. Опять же роковая конная скачка, обострившая кризис в семейных отношениях героев.

В фильме наши современники то и дело аукаются с персонажами первоисточника. И чем дальше их сюжеты разбегаются, тем выше потребность новейших Карениных не потеряться в дебрях современности. И переобдумывается, и переозвучивается смысл классического сочинения.

Драмы двух мужчин и женщины, выясняющих свои отношения, оборачиваются экзистенциальной драмой ребенка, вынужденного выбирать между папой и мамой. А он не хочет. Да ему и не дают права выбора взрослые. Было сказано, что мама умерла. Он помолился за нее, и Анна нечаянно воскресла. Это случилось в Храме, где они обнялись и где снова расстались. И тогда стало понятно, что в мире этого ребенка нет Мамы. И что это общечеловеческая печаль, в сравнении с которой не такими уж драматичными кажутся переживания двух мужчин и одной женщины.

Человечность истончается, меркнет и вот-вот угаснет… Собственно, в этом суть процессов, что протекают в сегодняшней общественно-социальной жизни на фоне радостного подъема государственного патриотизма. Культура, намекая на возможную беду, свидетельствует о прошлом, комментирует настоящее и заглядывает в будущее. Вольно же нам считывать (или не считывать) ее показания и предсказания…

Сегодня и мы не спрашиваем, и нас не спрашивают, по ком звонит колокол культуры? Возможно, потому, что он звонит уже не по нам, «на три поколения запроданным рябому черту». Он звонит уже по тем, кто идет следом за нами. Слышат ли они?..

Тем временем им предложена новая Утопия. Мир снова грозит перевернуться и впасть в иррациональный идеализм. Только теперь базисом сделается не киногеничная мифология, а пропагандистское телевидение, поддержанное троллеактивным интернетом. Надстройкой, как и в советском прошлом, станет экономика. Инструментами манипуляции общественным сознанием окажутся патриотическая риторика и демагогическая геополитика.

Впрочем, почему «станет», «окажется»… Это возможное будущее уже отчасти — ​наше настоящее.

Предположительная Утопия на наших глазах становится Антиутопией. Но уже не в художественном претворении, а в реальной действительности, в режиме online.