«Пхеньян для меня — ВДНХ»

— У меня не было понимания, что кино надо делать вчера, сегодня, завтра. Я просто хотел сделать это кино. И Кубу снимал от осознания того, что никогда не смогу снять Северную Корею. Для меня КНДР — квинтэссенция несвободы, государство, лишающее граждан собственного «я». У меня не было, откровенно говоря, даже надежды там оказаться. Но сошлись звезды: я вступил с северокорейскими представителями в длительные, сложные переговоры, приведшие к возможности посетить Северную Корею для ознакомительной поездки, а затем подписать договор.

— Никаких открытий поначалу. Признаюсь, другие страны производили большее впечатление. Скажем, Индия или Зимбабве. Помню, ночью мы ехали из аэропорта Хараре. Вокруг трассы люди жгли костры, в отсутствие домов эти огромные факелы производили магическое, мистическое, ошарашивающее впечатление.

В Северной Корее видишь что? Страна очень бедная, пытается выбраться из последних сил… Какое впечатление ВДНХ может произвести на человека, приехавшего из США в 1939 году и посетившего только Выставку достижений народного хозяйства?

— Правда. Но в гостинице есть цветные телевизоры, у тебя принимают доллары, чтобы ты поселился или поел в гостиничном ресторане. Ездишь на китайском автомобиле. Артефакты ХХI века вроде бы присутствуют, но пятидесятые — основной фон.

— Я не случайно сравниваю Пхеньян с ВДНХ, а не с Москвой 1939 года. В Москве тогда были и рабочие окраины, и пригородные деревни без удобств. А эффектные павильоны — животноводства, пчеловодства, фонтан «Дружба народов» — все происходящее на ВДНХ было экспонатом. Отчасти и люди, приходившие на этот праздник будущего, были экспонатами. Условный американец воспринимал ВДНХ в комплекте с нарядными посетителями. Вот и Пхеньян для меня — ВДНХ. Проспекты, памятники, дворцы выстроены как доказательства образцового образа жизни, визуализация победы идеологии. А главное, из людей, живущих в Пхеньяне, сделали экспонаты.

— В общем, да. Как таковых иностранцев в Северной Корее — единицы. Но давай в начале нашего разговора поставим ремарку: все, что я говорю, — мои ощущения, основанные исключительно на том, что я видел, о чем могу догадываться. Никакой официальной информации ни о чем получить в Корее невозможно.

Страна вообще закрывается для посещения иностранцами с ноября по март. Считается, что в этот период она неприглядно выглядит. Есть проблемы с отоплением. Люди пользуются «буржуйками» — в окна выставлены трубы. Представь высотный дом с торчащими трубами от печек. Такой вид разрушает чувство прекрасного, идиллический образ жизни граждан Северной Кореи.

Насколько я понимаю, жители Пхеньяна — абсолютно привилегированный класс, небожители. Жители других регионов о подобном «счастье» и не мечтают. Несколько раз наблюдал картину, как в Пхеньян привозят передовиков производства из регионов. Это караваны автобусов в сопровождении машин с мегафонами, с бравурными маршами и речовками. Жаль, что не удалось снять их лиц. Не нужно вообще снимать никаких «лучей солнца», просто увидеть, как эти люди смотрят на Пхеньян. Тебе он видится городом не для жизни, нищим, некомфортным. Они рассматривают его, словно ребенок из глухой деревушки, чудом попавший в Диснейленд.

— Пойми, там снять невозможно ни-че-го. Каждая съемка досконально оговаривается, пока ты еще в Москве. Что-то добавить в утвержденный график нельзя. Я пытался. Потратил суммарно более суток на переговоры с просьбой — внимание! — чтобы нас вывезли на любую улицу Пхеньяна, разрешили постоять с камерой полчаса. Просто снять реальную улицу! Нельзя.

— Скажу жестче. До поездки в Северную Корею я был уверен, что про нее почти все понимаю. Конечно, я смотрел все эти журналы «Корея сегодня», сюжеты корейского телевидения, документальное и игровое кино. В конце концов, я жил в СССР до 28 лет… Но проведя в Корее несколько месяцев, могу признаться, что по существу ничего не понимаю.

— Когда мы готовились к работе, я обеими руками принял эту линию. Ты произнесла слово «молекула» и была близка к истине. Ведь мы сняли только треть фильма. А сценарий, написанный северокорейской стороной, в результате и превращал эту девочку в молекулу или, если быть более точным, в пиксель. По сценарию, наша Зин Ми после принятия в пионеры выбрана в группу школьников, которым предоставлялась честь участвовать в самом большом в мире празднике Ариран. Там создается из живых людей гигантская картина. Вот как на Олимпийских играх, когда Мишка плакал.

Сюжет фильма должен был двигаться таким образом: в начале в группе из десяти девочек она разучивает какой-то элемент… Потом — из ста человек… Из тысячи… В финале — она одна из десяти тысяч пикселей великой картины всеобщего счастья. Нам этого не дали снять. Получилась более камерная картина.

— Да, я видел их семейный альбом, с которого и начинаю картину. Но что интересно! Обычно по альбому можно составить впечатление о социальном статусе человека, его быте, достатке, семье, интересах, увлечениях. Их семейный альбом не дает представления, где эти люди живут, в каком городе, в какой квартире. Почти все фотографии обработаны, Зин Ми с папой и с мамой — «вырезаны» и вставлены компьютером в фон из какого-то журнала.

— Слушай, я об этом не подумал, решил, что такой у них «дизайн». Короче говоря, по альбому — кто они и где живут — понять невозможно.

—Банальная, думаю, причина. Все, что нам позволялось снимать, — условно говоря, живые картинки из журнала «Корея сегодня». Подозреваю, что комбината, где работает мама, просто нет в списке разрешенных для посещения иностранцами. Ее «перевели» на молочную фабрику, которая, поверь мне, выглядит скромно.

—А я снимал то, как они это играют, — это уже документальное кино. Удалось снять и то, как им давали указания «режиссеры в штатском», эти кассеты им не показывал. Я снимал документальное кино о создании глянцевого образа идеального общества в северокорейском представлении. Процесс его сотворения доказывал, что создается фальшь.

— Среди приставленных к нам людей была жесточайшая субординация. Мы не могли понять, ни кто есть кто, ни почему именно эти люди рядом с нами.

Я же не сразу понял, как делать картину. Поначалу пытался сквозь инсценировки пробиться к какой-то реальности. Ругался с ними, насколько можно было ругаться. Требовал сократить число сопровождающих. В первые дни был просто паноптикум! Они устраивали совещания, как все правильней делать!

— Я бы не сравнивал это с Оруэллом. Герои его романа все же убегали от взгляда Большого брата, искали укромный уголок для личной жизни. В КНДР, мне кажется, мотивации убежать от Большого брата нет. Вся жизнь выстроена ради взгляда Большого брата. Даже когда он их не видит, они как бы пытаются сообщить ему о преданности фактом своей жизни. И самое страшное мое предположение: в этом обществе нет вообще ничего личного. Мне рассказывали вполне ответственные люди жуткие вещи. В Северной Корее, например, распространен ручной труд. Соответственно, много инвалидов труда. Так вот, когда мы там пребывали, была развернута кампания… «социализации инвалидов». Как мне разъяснили: мужчин-инвалидов привозят в женский коллектив, допустим, на швейную фабрику. Их выставляют, и женщины должны инвалидов взять в мужья.

— Не знаю. Вообще не ведаю, как там живут семьи. Я снимал семью. Мы куда-то ходили, ездили. Рядом других семей я не видел. Чтобы папа, мама и ребенок куда-то шли... таких сцен не наблюдал. Видел отдельно идущих детей, отдельно идущих женщин, отдельно идущих мужчин. Группами или строем. В школе классы мальчиков и девочек, фабрики мужские и женские. На молочной фабрике работали женщины, на швейной — женщины. Так вот, с вероятностью 99,9% эти женщины и живут на территории фабрики. Отдельно от мужчин. Дети (мы снимали в школе), судя по всему, и живут в школе. Где собирается семья, в какой момент? Или есть какие-то отдельные люди, заслужившие право жить семьей? Есть дни, когда семьи собираются вместе? Поначалу мы пытались задавать куда более простые вопросы… У сопровождающего спрашиваю: «У тебя есть жена, дети? Где ты живешь?». Нет ответа. Через день-два понимаешь: бессмысленно вообще задавать вопросы.

— Знаешь, я не чувствовал страх у людей. Скорее отсутствие эмоций. У меня опыт съемок на всех континентах. Снимаешь во Франции, в Индии, Америке… Если неподалеку дети, они будут подбегать, заглядывать в объектив. Никогда никто не реагировал на камеру в Северной Корее, включая детей. Будто ее не существует.

— Об этом можно размышлять. Но страх, неискренность, недовольство — почувствуешь. К примеру, я снимал в колониях, где люди лишены какого-либо права. Но их отношение к тебе — в их глазах. Здесь фантастическое ощущение: будто смотрят сквозь тебя.

— Я действительно туда отправлялся, думая увидеть такой сталинский 37-й год. Ощущения после первой поездки? Я вернулся во Владивосток безбашенным, сумасшедшим, пьяным от свободы, которую обрел у нас. Россия уже казалась прекрасной, свободной, демократической, либеральной, замечательной страной мечты… Прошло это быстро.

При всех претензиях к нынешнему состоянию российского общества, которые меня, например, вынудили переехать жить в другую страну, мы не станем Северной Кореей. Думаю, русский человек все же не даст довести себя до такого «стертого» состояния, возьмется за топор.

В КНДР произошло что-то фантастическое, замешанное на восточной специфике общественных отношений, усиленное войной… Случилась аномалия. Может же родиться бычок с тремя головами? Конечно, но это патологическое отклонение от нормы. Стечением тысячи обстоятельств построено общество. Повторение этого сценария невозможно. Но то, что Россия встала на сторону этого общества, принимает этот строй как допустимый, — вот это катастрофа!

— Меня удивил кадр, в котором люди троллейбус руками везут…

— Все, что мы могли снять из сколько-нибудь реальной жизни, — это то, что удалось увидеть из окна моего гостиничного номера. Когда у нас было свободное время, мы делали дырочку в шторах гостиничного номера и часами наблюдали за маленьким пятачком возле гостиницы. Часто отключают электричество. И вот люди вышли из троллейбуса, начали его толкать к каким-то другим проводам. У меня появилось ощущение чего-то символического. Если бы у нас что-то отключилось, люди бы вышли и разошлись. Совершенно иная форма коллективного сознания.

— Представитель президента РФ по культурному сотрудничеству Михаил Швыдкой обвинил вас в том, что вы снимали кино, как лазутчики. Вам корейские товарищи доверили сценарий, вы подвели их, кроме того, по его словам, подставили людей, которых снимали, да и нашим культурным отношения с КНДР нанесли урон.

— Возможно, мы и подставили Министерство культуры… Но насчет людей — это хитрая подмена Швыдкого. Семью мы не подставляли — даже в глазах этого режима. Эти люди не вызывались сниматься — их назначили. Они выполняли все указания, которые им давали ответственные товарищи. Поэтому к семье даже символических претензий быть не может.

Скорее мы подвели людей, приставленных за нами следить. Технически более грамотные и более свободные, мы сумели снять больше дозволенного.

Здесь важно другое. Российская Федерация встает на защиту этого режима, признавая его не просто рукопожатным. Ведь Швыдкой в заявлении в «Российской газете» признается, что обращался к международным фестивалям с просьбой отменить показ фильма. Это беспощадным образом отражает современное состояние России, ее место в мире, ее отношения с цивилизационными процессами.

Еще несколько лет назад невозможно было представить, чтобы официальное лицо обращалось к международным институциям с просьбой отменить показ фильма. Это еще одна цена, которую Россия платит за Крым. Потому что Северная Корея — в числе десяти «передовых» стран мира (среди которых Куба, Зимбабве, Венесуэла), признавших присоединение Крыма.

— Пока я его снимал, министр Мединский разразился заявлением — по сути, объявив мне «запрет на профессию»: «Ни один проект Манского не получит господдержки».

— Поддержку из Министерства культуры мы получили на 52-минутный фильм. В процессе съемок стало очевидно, что фильм мы сделаем другой. Но 52-минутный фильм мы сделали и сдали как завершенный. После чего приступили к работе над авторской версией. Мы ее делали уже в Латвии с партнерами из Чехии и Германии.

Так вот, когда северокорейская сторона начала предъявлять претензии по поводу фильма, нам сообщили из нашего Минкульта, что в финальной версии, которая, собственно, и идет по всему миру, мы должны убрать министерство из титров.

— В основном фильм идет в больших залах, на 500—700 человек. Когда видишь выходящих из зала людей, которые плачут, это не может оставить равнодушным. Аншлаги были в Сиднее, Чехии, Германии… В Южной Корее число копий с 40 выросло до 150. В США назвали «В лучах солнца» самой успешной документальной лентой не на английском языке. Но для меня крайне важно как можно более широко показать фильм в России. Хотя очевидно, что Россия погружается в страх, за которым неминуемо следует потеря Свободы. Так вот, в России многие вчера еще свободные люди уже боятся показывать фильм «В лучах Солнца».