Школа 77 (поселок Гольмовский, 6800 жителей до войны — 1500 сейчас) похожа на замок: красный кирпич, лепнина, старые тополя. Бомбоубежище в подвале школы (бывшей раздевалке) сделали в начале войны, когда двухэтажки поселка посыпались под обстрелами. За два года сюда провели электричество, перенесли две печки из собственных домов, вывели дымоходы в окна. В войну здесь ночевали по 70 человек, теперь, в перемирие, — тридцать. Иногда бомбить Гольмовский начинают и днем, поэтому в школе не ночуют. В ней живут. До линии фронта — метров 500.

Саму школу закрыли еще семь лет назад. Наверху, над убежищем — синие стены с живописно осыпавшейся краской, пустой спортзал с лепниной, плакат «Размещение и роль военного производства в США», аккуратная поленница дров: никто не надеется, что война закончится до холодов. Внизу — составленные вплотную, прикрытые матрасами парты. Пожилая женщина в седых буклях застилает на парте постель, разглаживает складки на белом пододеяльнике. Работает телевизор, на телеканале «Россия» — новости. Прямо в проходе, на четырех составленных вместе школьных стульях, лежит очень маленькая, очень закутанная в платки старушка, вздыхает, ворочается во сне. Стулья скрипят.

Мужчин мало. Некоторые стесняются ночевать в убежище, пересиживают в квартирах. Остальные воюют. Бывший шахтер Сережа заходит ненадолго, зовет на шашлык: «В сентябре, на мой день рождения. Если не убьют». Когда шахты вокруг Гольмовского закрылись, работы не стало, а ополчение — гарантированные 15 тысяч рублей. Хватит на семью.

В коридоре у входа режутся в карты пятеро подростков и девушка лет 16 с младенцем на руках. Кажется, кто-то жульничает.

Пока стреляют далеко, собираемся в каморке наверху, здесь тепло и можно поставить чайник. Алла, фактически главная по убежищу, «бывший мент» Галя, Валя. На стол достают три пакетика чая и пять печений — все, что есть. Говорят, что гуманитарку сюда привезли всего один раз, матерятся, вспоминая, как дрались женщины за три куска мыла, три шампуня и одну куклу. Галя говорит, что за время войны у нее выпали зубы и появились болезни печени, Валя — что стала отниматься рука. В Гольмовском они всю войну. «Мы только на два месяца в Мариуполь ездили, — говорит Валя. — Там как в раю: не бомбят, не стреляют…» Фразу «Конец войны» не произносит никто.

— А ведь там, на Украине, наверное, как у нас? — спрашивает вдруг Валя. — Тоже прилеты?

— Там не бывает. Дээнэры-то не стреляют, — Галя успокаивается, утирает рукавом лицо. — Наши туда не лупят, потому что там тоже наши люди живут.

…Обстрел начинается в 10. «Завтра опять с позиций мясо повезут», — вздрагивает Галя. Бахает тяжело, густо. Мне кажется, что совсем близко, но Алла показывает украинские села где-то на горизонте: «Жованка, Зайцево, Кодема, там стреляют. Там везде укры. Если вам в туалет, девочки, снаружи лучше сейчас. Позже только в ведро».

Часов в 11 снаряд прилетает в жилой дом на украинскую половину разделенного фронтом села Зайцево. Вместе с подростками выскакиваем посмотреть, как горит: высокий столп пламени в черном небе.

— О, дрон, — без интереса говорит кто-то из парней, показывает низко и быстро летящую точку посреди неба. — Укры нас видят, короче. Потом он к ним прилетит, они координаты запишут, базу просмотрят — и начнут обстреливать. Ну, короче, как обычно.

Уходят в убежище.

Одежду для ночлега нам собирают всем подвалом: свитера, зимние куртки, ватные штаны, шапки со стразами. На улице жара, но в подвале все это придется надеть. Холодно, воздух кажется липким от сырости и грибка, к утру волосы становятся влажными и пахнут тиной.

К 11 жизнь в убежище замирает, все заползают в коконы одеял, накрываются с головой, чтобы не слышать разрывы. В полночь в подвале слышен только голос Ольги Скобеевой — на «России 1» «Вести». Там обсуждают Донбасс, но тут все уже спят, смотрим только мы с Аллой.

«Как вы думаете, можно ли нормализовать ситуацию на юго-востоке Украины, если вы просите у НАТО летальное оружие? — Скобеева в алом платье наседает на украинского политолога. — Люди на Донбассе — они что думают? Им это как?» «Я думаю, люди на Донбассе заняты своей жизнью и им это не интересно», — отвечает тот.

— Вот *** (суки), — говорит Алла. — *** *** (надоели совсем).

«Наблюдатели ОБСЕ — кадровые офицеры западных военных разведок», — нагнетает напряжение Скобеева. Дальше — что-то про натовские спецслужбы. Все в студии орут.

— Бардак, ***, — вздыхает Алла, переворачивается на другой бок. Обстрелы снаружи стихают.

…Просыпаемся в пять. С утра нужно покормить скотину, поработать на огороде — и на работу, у кого еще есть.

К шести на соседних партах виднеются только белые вихрастые макушки Аллиных внуков. Даня разметался, закинув за голову руку, Саша свернулся клубком.

— Когда света не было, я при фонарике в подвал бегала. Один раз «Град» пустили, всё трусится, бегу в темноте с четвертого этажа в подвал, кричу: «Ёперный театр! Итить твою мать!» И нормально, не ударялась. Вам, конечно, непривычно…

Путь в подвал — люк, крутые ступени, узкий лаз между какими-то трубами — между ними мы ползем. Сыро, холодно, сильная вонь — на ночь жительница Красногоровки Алла забирает с собой четырех собак. В подвале Алла ночует одна. Остальные жители дома № 7 на улице Солнечный микрорайон на окраине Красногоровки уже уехали или ночуют у родственников. Или умерли.

Для себя Алла обустроила дальний угол подвала: стена из досок и непромокаемой пленки, ковер на стенке, тахта. Лампочка, букет искусственных цветов. В центре — телевизор. Алла нажимает кнопку, и на Первом канале появляется лицо Путина.

— Вот ты ж ***! — победно кричит Алла, поворачивается к фотографу. — Да вы снимите, снимите его!

В Красногоровке Алла — одна из немногих, кто не хочет, чтобы пришла ДНР.

Город Красногоровка Марьинского района (около трех тысяч жителей сейчас, 16 тысяч раньше) — «серая зона» на самой линии соприкосновения в трех километрах от Старомихайловки, пригорода Донецка.

Спустя почти полтора года после конца войны обстрелы здесь продолжаются «каждую ночь без передыху», во время прихода гуманитарных конвоев и саммитов в Минске — даже днем.

Алла ведет нас между разбомбленных, обугленных зданий, показывает последние прилеты снарядов, рассказывает, что в квартале живет 57 семей — если кого-то из них не убило. Солнечно, жарко, воронки в асфальте заросли клевером, пахнет гарью и свежей травой. Минометов не слышно, только отдельные автоматные выстрелы.

Спрашиваю, с какой стороны границы в прошлую ночь обстреляли дом.

— Тут километров с двух прилетело, удар был слабый. Если б с 800 метров лупануло, весь подъезд бы посыпался. Значит, это оттуда, с ДНР.

— А нам говорили, что стреляли свои.

Алла резко останавливается, распрямляется: лет 60, острые черты лица, всклокоченные седые волосы, пестрый халат. Отчеканивает:

— Я не знаю вашу позицию. Моя позиция — Украина. Но 80% населения зомбированные. Они рассказывают, что снаряд летит, разворачивается и летит обратно.

— Тогда почему окна в доме разбиты с двух сторон, если стреляют только с ДНР?

— Так это снаряд с одной стороны летел, а взрывной волной обе стороны разбило. Это волны тут идут, девочки, такие волны…

Спрашиваю, как будут уживаться здесь люди — когда-нибудь, когда кончится война. Алла говорит, что не знает: каждый раз, когда кто-то говорит о политике, «заканчивается все мордобитием». Пока она надеется, что люди сюда не вернутся.

В отличие от верящих в приметы соседей, жителей Гольмовского, осколки снарядов Алла не собирает: «Путину на надгробную плиту».

___

Дома Вани и Наташи накрыло две недели назад. Снаряд влетел в фундамент Ваниного дома, посек осколками стену, выбил окна в доме Наташи напротив. Теперь окна заделаны картоном, в малиннике валяются осколки, а нервы у всех на пределе: Ваня увез семью из города, Наташа ночует в бомбоубежище, построенном в городе на случай атомной войны.

— Мы вчетвером там прошлую ночь сидели, у остальных подвалы есть, — полная Наташа в леопардовой блузке бежит по улице, словно перекатывается. — А я непривычная, только с России вернулась, полтора года в Самаре жила. Девоньки, милые, благодарите бога, что вы в России, что у вас есть Путин и нет войны. Здесь кусок хлеба приносят по гуманитарке, а вы его просто так кушаете. У вас были 90-е, но не было как здесь, где брат брата убивает. Такого, как Путин, поискать надо.

Пока не начали стрелять, Наташа ведет нас смотреть разрушения. Вот посеченные осколками дома на Валовой и Щорса; вот разбитая в конце июня газовая труба на Ленина, 72; вот гаражи, около которых на днях ранило мужчину — шел пешком домой на Полевую и получил осколки в бедро и ногу; вот обстрелянный неделю назад дом на улице Туманяна: очень красивая женщина в длинном белом платье выносит нам осколок снаряда: «Видите — противотанковая ракета», — улыбается грустно и нежно.

Люде (имя изменено.— Е. Р.) повезло: ее дом цел, только пару недель назад в стену влетела пуля.

— Вот она, вот, — Люда на взводе, показывает черную пулю на белой стенке, срывается на крик. — Сфотографируйте, как нас тут защищают.

— По касательной шла, гляньте, — рассматривает пулю Наташа. — Как Украина стреляет!

— По касательной! И по спальне, и по кухне, и по забору. Только я не знаю, как Украина стреляет. Это пуля с автомата. Он бьет несколько сотен метров. Вон с того бугру стреляют. А кто там стоит?

— Це ж наши? — удивляется Наташа.

— Наши, да. Пришли, поставили возле ЖДЦ (железнодорожный цех Докучаевского комбината. —Е. Р.) пять минометов и лупили так, что дом подпрыгивал. Люди выскакивают, кричат, они говорят: пошли вон, у нас приказ. «Закройте рот, укропы». Бухают везде на пустырях. Защитники наши. Седня у них тихо, у них выходной. Ходят по городу, кушают, пьют. С понедельника или ночью, может, опять начнут. В Москве думают, нас тут защищают хорошо. Не дай бог им оказаться в нашей шкуре. Зато бюджетников регулярно заставляют на митинги идти. Обстреляли дом — идите на митинг, чтоб не обстреливала Украина. Я за то, чтобы никто не обстреливал — ни Украина, ни Россия.

— Но то ж могут быть диверсанты, — вмешивается Наташа.

— Какие диверсанты?! Кто сюда их пустит, когда эти, «защитники», со всех сторон? Сказки не рассказывай. Остохренело. Они говорят: «Наша граница — вся Донецкая область». Если такие смелые — че они дальше не идут? Че застряли и стреляют с наших дворов?

— Им Донбасс нужен, этим укропам. Вот и не уходят, — невпопад замечает Наташа.

— А он чей, тот Донбасс? — усмехается Люда, — У тебя в паспорте что написано?

— Украина.

— Ну и все!

— Так Порошенко, говорил: нам люди не нужны. Нам нужна территория.

— Ой, замолчи! А сейчас у нас что, не территория? Город — мертвый. Ничего не работает. Комбинат стоит третий год, скоро будут на металл резать.

— Уже режут.

— Кто режет? Кто вывозит?

— Ну… — задумывается Наташа, и вдруг понимает: — Наши. Ох, господи…

— Гуманитарку обрезают. Пенсии две тысячи рублей. Можно жить на эти деньги? Раньше здесь было все: храм, бассейн, зоопарк. Артисты приезжали, такие были концерты, салюты. А сейчас слушаем салюты: с какой стороны будет самоходка лупить.

— Я еще думала — как-то близко стреляют. А мне говорили: нет, это укропы, — задумчиво говорит Наташа. — Я разговаривала недавно с дээнэровцами. «Ребята, долго это будет продолжаться?» — «Мы не знаем. Мы бы их прогнали, но команды нет стрелять». Вот они что говорят.

Люда внезапно успокаивается. Спокойно и ясно говорит:

— Команды не было, а самоходка лупила всю ночь. 30 снарядов. Слава богу, с той стороны ответку не дали, пепел бы один от города был.

Наташа вздыхает, ерзает, молчит. В следующем доме, куда она нас приведет, она робко скажет: «А ведь стреляли, видать, наши».

У дверей первых подъездов дома № 7 улицы Солнечный микрорайон — аккуратные розовые граффити: утенок и львенок. Лебедь из автомобильной покрышки, велосипед у стены. Чуть дальше — самодельная кухня: в 2014—2015-м, когда не было воды и света, здесь готовили еду.

Мирная жизнь заканчивается сразу за кухней. Вместо входа в последний подъезд — закопченный провал. Пол первого этажа провалился, в подвале видны попадавшие вниз шкафы и диваны. На груде пепла и мусора — холеная серая кошка. Четыре дня назад снаряд прилетел в квартиру ее хозяйки Елены Доценко. Женщину увезли в больницу и ампутировали пяточную кость, а кошка так и сидит. Позже мы заедем к Елене в больницу, и она без эмоций расскажет, как пряталась от взрывной волны в коридоре, в темноте выбралась из-под завала… Когда я упомяну кошку, начнет рыдать.

На этой неделе снаряды прилетели в дом № 7 дважды, последний раз — этой ночью. Взрывом нутро квартир выбросило наружу: из черного закопченного окна свешивается карниз с занавеской, на дереве напротив застрял матрас. В обугленном мусоре возятся четверо щенков.

— Шесть тысяч только на балкон, понимаешь?! Шесть тысяч гривен! Все на *** пропало.

Лена стоит под балконом: лет 25, клетчатая рубашка, джинсы. Вместо балкона — обугленная дыра: прямое попадание с миномета. Муж Лены Леша с приятелем выносят из дома все, что осталось целым: холодильник, бойлер, плюшевые игрушки.

Лена стоит не двигаясь. Замечает фотографа, кричит:

— Не снимай меня! Это ничего не изменит. Все знают про нас, всем наплевать. Я уже всюду писала, ходила… Ты знаешь, как на две тыщи гривен двух детей содержать? Ты даже не поймешь.

Садится на корточки, опускает лицо, молчит. Рядом останавливается щенок, зарывается мордой в мусор, грызет что-то, давясь и урча. Лена поднимает руку, проводит по спине щенка. Вздрагивает плечами.

Мужчины молча проносят мимо унитаз, обвязывают тряпкой, грузят на крышу «Жигулей».

Лена успокаивается. Садится на бортик разбитой, заросшей травой песочницы. Облупившийся вишневый лак на ногтях, сигарета в пальцах. Яркие детские качели и турники рядом не пострадали в обстрелах и кажутся декорацией. Цветет жасмин, осыпается на разбитый асфальт.

— Гуманитарку два месяца уже не дают… Гуманитарка — это знаешь как? — Лена рассказывает, словно сказку. — Зимой выходишь в шесть утра. Холодно, темно, бахает… Дойдешь, запишешься в очередь, отстоишь. Все орут друг на друга, кидаются. Те, кто выдает, тоже орут. Если повезет, получишь к 12. А бывает, что нет…

До войны Лена делала на заводе аппликаторы — «ежики собирала», Леша работал водителем в супермаркете. Завод закрылся, супермаркет разбомблен. Семья живет на детские пособия, две тысячи гривен (5000 рублей) на пятерых.

— Ты жила на 2000?... Это война не за людей. Это война за отмыв денег. Не наша война, — говорит Лена.

Выбрасывает сигарету, садится в машину, сажает на колени большого, не тронутого копотью плюшевого зайца. Уже из машины кидает:

— Эта война забрала моего отца.

— За кого он воевал?

— Это не важно, — жестко и строго говорит Лена. — Мой отец погиб на войне.

Уезжают.

___

Сергея убило 27 июня. Бахать в Горловке начали в полночь, снаряды ложились вокруг дома на Калужской, 40, кучно. Первым под обстрел попал пустующий дом выше по улице. Последний, десятый снаряд влетел в дом Сергея.

— Угол дому снесло, а там кровать его стояла. Прямое попадание в кровать.

Соседи Сергея, Толик и Оксана, уцелели чудом: осколки влетели к ним в кухню, вышибли стекла. «Я к стенке прижался, подальше от окон. Оксанка вообще была под кроватью на полу. Мы обычно на ночь ходили до Федоровны, у нее трехъярусный погреб. А тут бдительность потеряли...»

В 2.10 ночи вызвали «скорую», там ответили: «Под обстрелами не выезжаем». Родные Сергея потом сказали, что шансов спасти его не было: раздроблен таз, пробито легкое, остальное — в осколках. Милиция сказала, стреляли с Дзержинска (Торецка), 120-ми.

Сергею было 55. Больной туберкулезом, одинокий. «Друзья к нему приходили, но такие же, как он». Подрабатывал где придется, «индусил» (таксовал), «деньги были — выпивал, денег не было — не выпивал».

Сейчас дыра в стене дома заложена кусками шифера, драным матрасом. Внутри — какая-то невозможная, гнетущая нищета. Побуревшие обои, мебель 60-х, горка круп с наклейкой фонда Рината Ахметова, выцветшая открытка «Папе», Библия. Все накрыто густым слоем пыли от взрыва. На полу — лежащий оборотной стороной плакат. Переворачиваю — и вижу икону с Христом.

Соседи Сергея не любили. Когда Толик и Оксана бежали от обстрелов, Сергей вытащил из их дома все до последнего одеяла, а нутрию съел.

Теперь нутрий опять много. Они живут в вольере на руинах дома Оксаны и Толика — его разбомбило год назад. Нутрий растят на мясо и шерсть, любимую зовут Эшка, ее кормят яблоком. Под полом вольера нутрии прокопали собственный подвал и прячутся там, как только слышат бомбежку.

Толик долго рассказывает, как разбомбило их дом, как унизительно было жить в центре беженцев в Мариуполе, как сложно было получить группу инвалидности для Оксаны, как до сих пор не привыкли спать под обстрелами и выживать на Толину пенсию.

— Одно плохо, — говорит Оксана. — В морозы у нутрий хвост отмораживается и отваливается. Как потом шкуру продашь?..

Позже другие жители Горловки одобрительно расскажут нам, что в ту ночь военные ДНР привезли орудия на поляну недалеко от дома Сергея, «дали украм просраться, так что земля дрожала», и уехали. В полвторого в дом Сергея попала ответка.

— Мама все время говорила: хочу своей смертью умереть, не хочу, чтобы меня убило. В ту ночь не спала, наверное. Лежала, слушала взрывы. Она 1932 года, в ту войну еле выжила. Вот тут ее кроватка стояла, в верандочке. Кроватка, печка, столик. Ей тепленько… Сюда снаряд и прилетел.

Валя стоит у дома, где два дня назад убило ее мать. Снаряд прилетел в дом № 6 по Горняцкой улице города Артемово (теперь — Железное) в ночь на 13 июня. Как позже заявила прокуратура Краматорска, стреляли со стороны Горловки (ее крайние дома — в двух километрах от окраины Артемова) из САУ калибра 152 мм. Военный получил осколочное ранение, мирная жительница погибла. Нина Серафимовна Станкевич, 84 года.

От веранды Нины Серафимовны осталась одна стенка с обгорелой оконной рамой. За окном — металлическая спинка кровати — на ней Нина Серафимовна наверняка держала горку подушек — и много обугленного мусора. По словам Валентины, обстрелы мать всегда пересиживала в хате. В подвал спустилась всего один раз, когда били «Грады», вышла с воспалением легких — и больше не лазила. Хоронили Нину Серафимовну в закрытом гробу.

— Прямое попадание, сами поймите. Да что там той бабушки, 40 килограмм…

Валя стоит у ворот, теребит ветку вишни. Ее маленькая внучка с русой косой и в комбинезоне в розах бродит по руинам, поднимает то облупившуюся миску, то погнутый прут, со скукой бросает.

В ту ночь, говорит Валя, стрелять начала Украина. ДНР ответила. Обстрел шел всю ночь, «нет такой улицы, чтобы не попало». Приехавших утром военных встретили целым митингом. Как вспоминают соседи, жители расстрелянного города бросались на людей в форме, кричали: «Что вы сюда приперлись? Без вас ничего бы не было».

Спрашиваю Валю, важно ли ей, кто виноват в смерти мамы: Украина или ДНР. «А шо это сделает? Кому поможет? — отмахивается она. — Это правительство виновато… Сейчас у всех — одно горе. Все ждут, что они договорятся. Как можно не договориться?»

На голоса выходят соседи, собираются у калитки, дергают кислую еще вишню, жалуются, что стреляют с обеих сторон, обсуждают политику. Все сходятся на том, что запад Украины всегда враждовал с востоком, а теперь пришел его убивать, и что Донбасс расплачивается перед Украиной за отнятый Крым, который все равно уже не вернут. Кто-то говорит, что ждет ДНР, другие — что пусть уже придет кто угодно: «хоть какие-нибудь румыны придут и нами командуют, чем наши придурки». То же самое мы услышим по другую сторону фронта — как будто и не разделила людей эта война.

___

— Вот статья про меня в газете «Новости Чувашии». Могу показать вам себя на укропской странице: «Русский оккупант». Я хотел им написать: ну какой же я русский оккупант? У меня две родины. Одна — Советский Союз — научила стрелять и убивать, а вторую я защищаю теперь…

Для Славы (имя изменено. —Е. Р.) война в Донбассе — четвертая: Афган, Чечня, Карабах. Спрашиваем, на чьей стороне воевал в Карабахе. Удивляется:

— На нашей. На той, где приказ.

— Идти на Донбасс приказа не давали.

— Донбасс — это другое. Это дом.

Последние годы Слава жил в России, но с началом войны рванул в Донецк, где родился. Воевал, управлял отрядом. Стал известен. Ушел. Говорит, что ополчения уже не осталось — в армию ДНР ушло разве что процентов 10: «Мы умеем воевать, а не служить». Остальные — малолетки, служат ради денег.

Матерясь и ворча, Слава рассказывает про передел собственности и отжимы, что был командиром не хуже Моторолы — «просто Мотороле камеру на лоб прицепили, он бегал с ней, как придурок»; что «ночью эти суки опять могут с Дебальцева диверсионки свои натянуть». По третьему разу показывает в «Одноклассниках» фото боев. Выходит в скайп, звонит другим ополченцам — на экране появляются такие же взрослые, усталые мужики. Сейчас они в России. Зарабатывают, прячутся от своих же — и ждут. «Все ждут войны, кто жив остался. Кинь клич — сразу 200 тысяч поднимется».

Мы сидим в Славиной комнате. На стенке вместо ковра — флаг Новороссии, на спинке дивана — плюшевые зайцы и куклы, в кресле аккуратно разложен китель с медалями и нашивками из георгиевских ленточек.

— Что, опять «Доширак» весь съел? До обеда?! — ворчит жена Славы Таня. — Он без меня ничего не ел бы, кроме своего «Доширака»…

Позже она потихоньку расскажет нам, что, когда Славу, даже трезвого, особенно кроет, он принимает ее за «укроповскую наводчицу» и обещает сдать в МГБ. Таня не обижается: привыкла.

— В СИЗО били?

Коля (имя изменено. —Е. Р.) поднял на меня глаза. 53 года, на вид старше. Худой, жилистый, в грязной майке и пластиковых шлепанцах, подвыпивший, внешне — обычный деревенский алкаш.

— Били? — усмехнулся — Оно тебе надо? Били, не били... Целовали!

В подконтрольном Украине Донбассе бывших ополченцев мы встретили трех. Специально не искали — про всех рассказали соседи. Про Колю: мол, был в ополчении, стоял на постах, вернулся. Живой. Ходит по улицам, не боится.

На самом деле Коля боялся. Курил одну за другой, несколько раз просил показать наши российские паспорта, не верил, что мы не из СБУ: «После этой фигни я даже матери не поверю».

К ополчению Коля присоединился, как только его родной город Артемово заняла ДНР. Когда ополченцев вытеснили в Горловку, не ушел. Жена, дети, да и просто страшно и некуда было идти.

Год Коля провел дома, затем СБУ вспомнила о нем и забрала в Харьков, в СИЗО.

— Срок — от 10 до 15. Захват зданий, оружия… Хотя в городе у нас ни один человек не погиб, ничего не захватывали, оружие — палки с дерева. Зато мы держали порядок. Когда взяли все в свои руки, не стало наркоманов, хулиганов — их вылавливали, и пуф-ф-ф… Все было хорошо…

Два месяца Коля сидел в СИЗО. Затем статью заменили на более мягкую: «От пяти до восьми. Суд был. Выпустил. Это жена подсуетилася», — делает жест щепотью руки: деньги.

Не раскаивается, что воевал, жалеет только, что не уехал. Конца войны не ждет.

— Когда она пройдет, я уже сдохну. Я старый, в шахте работал всю жизнь, ноги поломал, инвалид… Я живу одним днем.

Соседи Колю не трогают («Куда им, в городе 70% сепаратистов»). А вот за Витей и Игорем (имена изменены. —Е. Р.) пришли.

60-летние шахтеры из поселка Золотое, в ополчение они пошли первыми: «Чисто собрались хлопцы, кто с ружьем, кто с вилами, кто с кулаком». Воевать шли, словно по Трудовому кодексу: составили списки ополченцев, подали на шахту, чтобы не считались прогулами. После прихода украинской армии все списки попали в СБУ. Тех, кто остался в Золотом, арестовали.

— Ребрышки считали. Из домов забирали, что можно было материального забрать, — говорит Витя, глядит в пол. — У родных деньги требовали. Был один такой Олег. Жена его деньги недели через две набрала. В тот же вечер его привезли к ней к подъезду, выгрузили и уехали. Недели две он очухивался.

Вите повезло. Когда пришли за ним, его не было дома. Ждать, пока придут снова, он не стал: уехал в Россию, работал в Подольске. Теперь вернулся. «Сейчас пальцем все тыкают: сепар, сепар… Это ничего, не влияет на жизнь. Тех, кто за ДНР, тут все равно большинство. Но и те, кто в вышиванках, понимают, что линия разграничения рядом, и у них тоже трясутся поджилки, что наши придут».

Другу Вити Игорю повезло меньше. Как он утверждает, его избили члены «Правого сектора» (запрещенная в России организация): «Внук видел, как дед лежал избитым. Но даже не это плохо, а что он в школе говорит: Украина плохая, Россия хорошая. А что нам, при детях не разговаривать? Русское телевидение не включать? Украинскую пропаганду неделю посмотришь — совсем дурак делаешься».

— На русском, значит, нет пропаганды? — спрашиваем.

— Ну, без пропаганды нельзя никуда... Но я русским верю, — как-то беспомощно говорит Игорь.

Взгляды на войну оба не изменили: рассказывают про зверства украинской армии, убитых младенцев и заговор Госдепа. В будущее ДНР верят: «Там наводят порядок. Тут становится каждый день хуже. Там — лучше». Но воевать не собираются.

Мы сидим на террасе Витиного дома с пасекой во дворе. Вдруг он спохватывается: «Рой пчел выходит». Мы выскакиваем наружу и видим, как в воздухе повисает черное гудящее облако. Вышедшие из старого, тесного улья, пчелы зигзагами носятся в воздухе, разыскивая новый.

— Чисто как на Майдане, — сплевывает Витя.

___

Кировский район — окраина Донецка. До ближайших украинских позиций в Красногоровке отсюда меньше 10 километров. Последнее попадание случилось 24 июня. Первый снаряд угодил в гаражи на улице Бирюзова, второй пробил крышу десятиэтажки № 61. Жители квартиры, беременная 20-летняя Женя Бичурина и ее бабушка, не пострадали. Правда, теперь вместо потолка у них двухметровая дырка, через которую свободно льются июльские дожди.

Третий снаряд разбил крыльцо и выбил двери детской поликлиники, последний угодил в фундамент хрущевки на Бирюзова, 30, разбил три квартиры на первом этаже.

Квартира Елены Савельевны Левченко — на пятом, но пострадала тоже. Из квартиры Левченко выбежать не пыталась: она почти не ходит.

— У меня бессонница, два года не сплю. 24-го в час ночи слышу — тихонечко раз ударили, потом два, три, — говорит Елена Савельевна. — А потом прямо в стекла. Я забилась за шифоньером в угол. А стекла летят, трещит все, ой! Все соседи на улице звонят мне: «Как ты там? Живая?» Говорю: живая, но такой стресс, такой стресс, что ужас.

Соседи вынести Левченко не пытались: «Они говорят: ты упадешь, поломаешься, а мы будем виноваты. Чужое горе есть чужое горе».

Елена Савельевна проводит нас в очень чистую, очень пустую гостиную, садится в плюшевое кресло: ноги согнуты под неестественным углом, правая перевязана тряпочкой. Говорит на очень правильном, старомодном русском языке, показывает всю Библиотеку всемирной литературы на полке: «Мы с мужем в отпуск не поехали, а ее купили. Хотя я сама больше книги про войну люблю: Полевой, Симонов…»

Болезнь Левченко называется коксартроз: «Крошатся кости ног. В 10-м году у меня умер муж, 56 лет прожили. Сегодня похоронили — а назавтра я уже не могла встать».

Елена Савельевна — детский логопед. Два высших образования. «Ну и толку с того? — говорит она. — Содрала ковер — продала, было немножко хрусталя — продала. Что можно на эту пенсию купить? Одна «Лошадиная гель» — полторы тысячи, хватает ее на неделю. Без нее боли страшные. Пенсия — 2400 рублей. 500 надо за квартиру отдать. Я сижу — стыдно признаться — на гуманитарке. На кашах этих. Я на них уже смотреть не могу. Если б молочка, масличка, сахара в них — они бы шли. А на воде — ну что это за еда...»

Детей у Елены Савельевны двое. Сын живет в Питере, работает на атомной станции, «а у дочери жизнь не сложилась». Недавно сын позвонил, сказал, что приехать пока не может: работа.

— Я не требую этого от детей, не требую, — говорит очень взволнованно, вздрагивает всем телом — только ноги не движутся. — Я виновата перед сыном. Когда война началась, он приехал: «Мам, собирайся, я тебя заберу». Я отказалась. Ну как я оставлю квартиру, детям ничего отцовского не останется. Я думала, они поймут друг друга, украинцы — и те, и эти. Сейчас пишут: «Вы террористы! Вы начали войну!» Мы ее не начинали. Киев напал на Славянск, Краматорск, пошел войной на нас. Какие мы террористы, мы хотим мира. Пусть бедно, но чтобы не убивали.

Взрывной волной в квартире снесло все цветы — восемь фиалок и немного герани. Теперь на подоконнике аккуратно стоят разбитые горшки. «Я не плачу совсем. Только над цветами поплакала».

Рак легких у Саши обнаружили в декабре 2014-го. В больницу его не взяли, сказали, бессмысленно: все равно обезболивающих там нет. Обстрелы Сашиного поселка Мироновский начались утром 22 января.

Валентина, жена Саши, сидит на краешке стула: немолодая, очень красивая, в спортивной кофте, с прямой спиной и идеально уложенными кудрявыми волосами.

Поселку Мироновский (8 тысяч жителей до войны, 6 — сейчас) не повезло: раньше он был частью Дебальцева, во время Дебальцевского котла обстреливали его каждый день. Из восьми тысяч жителей тогда осталась одна, воды и электричества не было, еды — тоже. В Валиной девятиэтажке пробило крышу, выбило стекла. Пока Саша мог ходить, они с Валей спустились в подвал дома. Туда, правда, выходила канализация, и дышать Саша почти не мог. Когда ходить он перестал, они с Валей оставались в квартире, смотрели, как едут под окнами минометы и танки. Один раз Вале удалось съездить в Артемовск, купить анальгин и димедрол. Колола сама. Зимой, когда Саша еще мог чуть-чуть двигаться, он приходил к Вале на кухню, садился. «Колоть?» Кивал. Позже просто стучал в стенку, и Валя прибегала со шприцем. Посчитала: больше двух тысяч уколов.

Потом Валю накрыло «Градом» — на улице, около магазина. Она поднимает руку с онемевшими пальцами: «Это на всю жизнь». Было неожиданно, громко, страшно. В больницу Валю не взяли: «Мест не было, там раненые с Дебальцева без рук, без ног».

— Когда война началась, мы в Харьков собирались, в больницу. Может, Саша бы там дольше пожил. — Валя говорит очень спокойно и без эмоций. — В апреле он умер.

Не меняясь в лице, плачет.

Мы выходим во двор в темноте, под звук обстрелов. Ближайший блокпост ВСУ — в километре, войска ДНР — в пяти.

— Я не могу, когда стреляют за селом. До сих пор не могу, — говорит Валя. — Оно уже не летит, а я все жду. На ночь окна закрываю всегда, боюсь, что проснешься — и услышишь опять... Даже к психологу ходила. Но разве это поможет? Страх — он тоже на всю жизнь.

___

С командиром отряда Марсом (позывной изменен по его просьбе. —Е. Р.) мы встречаемся поздним вечером в ресторане в центре Донецка. С 11 начался комендантский час, город пуст, но тут до сих пор заняты столики. Здесь собираются военные — те, у кого документы на улице проверять не станут.

Марс — из Киева, ему 30. Работал милицейским юристом, был против Майдана, с началом войны приехал в Донецк. В Киеве у него осталась семья и дети: «Я сейчас не общаюсь ни с кем там, чтобы не подставлять. Я сказал им: «Я ваш враг, ваш позор, отрекайтесь от меня, это нормально». А как иначе? Я понимал, что поехал сюда, чтобы война не пришла в Киев».

Мы говорим, что много раз видели нарушение Минских соглашений и хотим знать, что думают о них военные.

В перемирие Марс не верит: «Первые два-три месяца после первых Минских были только отдельные перестрелки. Потом война снова началась по полной. Мы с самого начала понимали, что Минском ничего не закончится. Только масштабной войной. В Киеве говорят: «Когда наши хлопцы на Донбассе с сепарами решат, они придут сюда и вас, русскоязычных, вырежут». Поэтому какое там перемирие? Россия и Украина — не братские. Мы один народ, нас разделили искусственно. Те, кто нас называют «братскими», — враги. У нас нет задачи уничтожать украинцев. Наша мораль такая: мы один народ, одна кровь, вас обманули, это все искусственно, одумайтесь. У них мораль: «Вы все должны сдохнуть».

По словам Марса, он общается с военными с другой стороны линии соприкосновения. Солдаты обмениваются волнами раций, созваниваются по телефонам, находят друг друга «ВКонтакте». На экране мобильного показывает переписку со снайперами ВСУ. Они спрашивают мобильные снайперов из Донецка и просто болтают про жизнь. «Привет раша как на моей земле воюется?» «Надо или наступать и освобождать города от ополченцов и недороссии или отдать вам донбас но ви захотите ище кудато» «Ето все *** (идиотизм) и ето нужно заканчивать». Переписки выглядят настоящими.

— Многие командиры ВСУ предупреждают, если планируют обстрелять нас, — говорит Марс. — Они не хотят, чтобы наши отвечали, не хотят воевать, но им дали приказ. Поэтому они предупреждают, что постараются бить не прицельно, не попадать на сами позиции — а наши обещают не отвечать.

Мы предполагаем, что «не попадать на позиции» означает стрелять в жилые дома, но спрашиваем про другое:

— Каким вы хотите видеть финал этой войны?

— Война закончится, когда территория Украины войдет в состав России.

— А более реалистичный план?

— Вы спросили, как я хочу. Я хочу так.

— Это гражданская война?

— Если смотреть только на эту территорию — это гражданская война. Если глобально — это война России и Запада. Американцы десятилетиями учились проводить революции, перевороты, войны по всей планете. План-максимум Запада — использовать Украину как инструмент, который шею России немножечко перережет. Программа-минимум — угандонить Украину в хлам и сказать: «Россия, забирай», — чтобы она стала грузом, который будет лет 30 тянуть Россию назад.

— Перемирие кончится?

— Я думаю, укры все-таки ломанутся в наступление, и тогда у нас будет возможность перейти в контрнаступление. Но не думаю, что приказ наступать придет нам раньше, чем они это сделают.

Марс рассказывает, как много бывших ополченцев уехало: сначала — потому что ушел Стрелков и исчезла идеология войны, потом — потому что не дают воевать.

…Около 11 Марсу приходит сообщение об обстрелах в Куйбышевском районе Донецка. На улице Степаненко снаряд попал в жилой дом и автобус, ранены трое мирных жителей. На соседних улицах осколками повреждены жилые дома, магазин и кафе. Мы просим отвезти нас туда, но Марс отказывается: слишком опасно. Чуть позже сообщают, что ранения у жителей серьезные, их увезли в травматологию (мы найдем там одного из них на следующий день с осколочными ранениями спины и внутренних органов). «Укры долбят сегодня славно», — говорит Марс. Заказывает еще чаю. Мы спрашиваем, почему он так спокоен.

— Если относиться к убийству философски… — говорит Марс.

— Философски?

— Да. На войне человек или труп, или в психушке, или он псих не в психушке. Других вариантов нет. Я знаю многих, кто лечится в Крыму в психиатрической больнице, у которых жесткие приступы паники, паранойи. Но если ты найдешь логическое обоснование того, что ты делаешь, что ты убиваешь врага, что это не человек, это тварь и правда на твоей стороне — ты станешь относиться к этому философски. И сохранишь в себе человеческие качества. Я же не убиваю пленных, не убиваю мирных. Вот если мимо пацанчик какой-то на велосипеде едет…

Мы вспоминаем, как в 15 километрах отсюда, в Авдеевке, навещали в больнице 11-летнего Саню Сечевого, которого ранило пулей, когда он ехал на велосипеде за семечками.

— А кто убивает пацанчиков?

— Я не знаю. Я бы убил того, кто это сделал.

— Допустим, вы договорились с ВСУ, что они стреляют мимо ваших позиций, — а там едет на велосипеде пацанчик.

— Хорошо, чисто теоретически я допускаю. Я знаю, что такое бывает, но это война. Есть понятие крайней необходимости. Когда стоит батарея, которая уничтожит сотню человек и которую надо убрать, зацепив, возможно, трех пацанчиков, я думаю, нужно на это пойти.

— Вы говорите про разовый случай. У вас это происходит полгода.

— Хорошо, мы не будем убирать батареи ради пацанчиков и будем наблюдать, как батареи убивают десятки людей. Вы рассуждаете с точки зрения гражданских лиц. Есть конкретные пункты боевого устава: если разведывательно-диверсионная группа, находясь на боевом задании, подвергнется риску обнаружения местным жителем, например пацанчиком на велосипеде (который может сообщить о группе противнику), они обязаны его ликвидировать. Иначе они нарушат устав. Слава богу, у меня не было в практике выбора, убить ли пацанчика. Я не знаю, как бы я поступил. Думаю, я бы поступил правильно.

— В «Аут» ужинать не пойдем, там одни сепары.

С командиром добровольцев бывшего «Правого сектора» Сантой мы встречаемся в Авдеевке. Бывший спутник Донецка, город обстреливается каждую ночь: от центра города всего километров 10 до Донецкого аэропорта. Отряд Санты стоит на передовой за городом, контролирует самый край — солдаты ВСУ говорят нам о Санте с гордостью и уважением.

Санта везет нас в ресторан за город. Занимает отдельную кабинку, прикрывает дверь. Автомат складывает в углу, рацию кладет на стол.

Чуб, именная футболка с вышивкой Santa, на руке — татуировка меча с надписью: «Бог. Родина (семья. — Е. Р.). Україна». В армии не служил. Из Киева, по образованию историк, работал журналистом, писал детские книги, работал волонтером в детских домах. 42 года, пятеро детей. Добровольцем пошел с начала войны: «Знакомые волонтеры завезли в Пески. Высадили, сказали: «Извини, Пески в окружении, дальше добирайся сам». Я добрался. Когда меня поймали оуновцы, первый вопрос был: «Ты самоубийца?» Вокруг все летит, горит, а я с баулами, в бронежилете, в каске, мокрый»… — смеется.

Спрашиваем про перемирие.

— Минские соглашения — бред, — с ходу соглашается Санта. — Люди, которые являются врагами Украины, договариваются от ее имени. Скажите мне, вы же любите Россию? Это естественно, природно, вы там родились, там у вас дед с бабкой… щи, матрешки и гармонь… Вы у себя в России договариваетесь с террористами? Ни одна страна в мире не ведет переговоров с террористами. А почему мы должны отдавать свою территорию непонятно кому? Завтра Китай *** (долбанет) вас по Уралу. И что, чтобы сохранить жизнь своих граждан, вы скажете — давайте сделаем там Пхеньянские области?

— Украина стреляет во время перемирия.

— Ну, стреляет. И я стрелял. Всякое бывает. Была ситуация, когда нам показали видео парада пленных в Донецке. После этого мы стреляли максимальной наводкой на Донецк, просто на город. Это были злость, ненависть, отчаяние.

— Если перемирие не работает, как может закончиться эта война?

— Украина должна вернуться к своим изначальным географическим границам.

— А вариант оставить нынешнюю линию соприкосновения?

— Меня он не устраивает. Меня лично. Крым, потом Донбасс… Давайте еще чего-нибудь отберем. Черниговскую и Сумскую области, выход к Крыму…

— Эта гражданская война?

— Если и гражданская, то спонсируется извне. Все прекрасно понимают, почему она началась. Даже не с Майдана. Это были далеко идущие планы российских кагэбистов, которые в каждое правительство, в каждое наше министерство обороны засовывали своих людей. Кто-то хочет рвануть кусок твоей территории и показать, какой он гегемон. Мне даже кажется больше. Я, конечно, извиняюсь, это будет немножко обидно, но это война цивилизации против варваров.

— Перемирие закончится?

— Я знаю, что будет продвижение по-любому. Либо туда (в ДНР. —Е. Р.) —либо обратно. Меня больше волнует, что мы все рефлексируем, ждем какое-то действие и придумываем противодействие. Вместо того чтобы, когда видим в Донецке бронетехнику, взять и влупить туда. А не ждать, пока она приедет к нам.

Мы рассказываем Санте про разрушенные дома и раненых мирных жителей вдоль всей линии фронта — всюду, каждый день. Про нищих стариков в разбитых домах, про бабушек, которым снаряды прилетают в кровать.

— Мы у себя на передовой местных бабушек-дедушек постоянно кормим, — говорит Санта. — Мины ложатся, а ты ползешь к бабушке занести что-нибудь поесть. Но понимаешь, что потом эта бабушка выйдет, ляжет под наши танки и скажет: «Нет, вы дальше не пойдете, потому что дальше Путичка». Ты ей говоришь, что раньше было плохо, а она тебе: «Да, нас убивали, сажали, вгоняли в шахты… Зато мы пели песни, ходили строем, и было весело». И ты понимаешь, что им надо *** (фигово), но стабильно. Это позапрошлый век, дикость.

— Но это не значит, что в дом бабушки должны прилетать снаряды.

— Я вам хочу сказать — на бабушку насрать. Ну, по большому счету. На внуков — нет. Молодежь должна завоевать свое будущее. Я за это время увидел столько смертей молодых, если встанет вопрос между тем, *** (завалить) бабушку или сделать в стране нормальную страну, я лучше *** (завалю) бабушку. Это может выглядеть фашизмом, но нельзя постоянно оглядываться назад. Бабушка — часть моей страны, которая эту страну топит, потому что имеет право голосовать и голосует за тех, кто принесет ей гречки. Я не представляю даже силового варианта возвращения этой территории, потому что если здесь они еще как-то боятся, то если зайти туда дальше, в Донецк, они откровенно будут в спину стрелять. Я презираю вашего президента, но он когда-то в Грозном объявил 24 часа на то, чтобы все, кто хотел, выехали, а всех, кто остался, зачистил. Так и здесь нужно.

Мы спрашиваем, как это — воевать.

— Есть много такого, что я хотел бы забыть. Если этим заморочиться, можно сидеть: я воевал, я воевал… У меня бывают моменты, когда меня накрывает. Я тогда просто молчу, хожу: туда-сюда, туда-сюда… Не люблю журналистов. Они однажды написали, что убийство вызывает у меня азарт.

— А что, нет?

Санта задумывается.

— Бывает, — серьезно говорит он.

___

— Вроде деньги дают, французы какие-то.

— Да не, ваучеры. На руки кто ж деньги даст.

— Многодетным тоже дают?

Громкий взрыв. Еще один. Асфальт вибрирует, но толпа перед дверями горсовета Авдеевки смыкается теснее, подступает к крыльцу. Не от страха, просто анкеты на гуманитарку заканчиваются.

— Не вырывайте анкеты друг у друга, будьте людьми! — беспомощно орет администратор гуманитарного фонда «Країна вільних людей» на крыльце горсовета. Анкеты вырывают уже у него, напирают сильнее. Взрывы сменяются автоматными очередями. Кажется, они совсем рядом, хотя до ближайшего блокпоста километра четыре. Мне хочется спрятаться.

— Близко стреляют вроде?

— Да. Страшно, — без выражения отвечает женщина в очереди. Не сдвигается с места.

Выясняем, что ваучеры дают на 450 гривен (1160 рублей). Их можно потратить в продуктовых магазинах. То есть сначала надо попасть в список из 320 человек, кому полагается гуманитарка, с боем получить анкету, пройти отбор, дождаться ваучера… А потом тратить.

— Все, нет больше бланков, домой идите.

Люди не уходят, теснятся к дверям горсовета, кричат. Взрывы грохочут ближе.

Старики с листками анкет расходятся по газону, надолго замирают, шевеля губами над буквами. Заглядываю из-за плеча в анкету пожилой женщины. Под вопросом: «Характер повреждений дома» — «Значительные». В графе: «Сколько раз за последнюю неделю семья употребляла мясо, рыбу, яйца, молоко?» — аккуратный прочерк.

— Вы корреспондент? Скажите, когда будут давать гуманитарку после 60 лет? Мне 64, и мне не положено, — спрашивает женщина в пестром халате. Отворачивается, не ожидая ответа. Беззвучно плачет.

Раздачу гуманитарки в ДНР мы не застали, но почти в каждом доме нам рассказывали, что едят в основном ее.

___

14 июня, вечер. В машине с наклейкой «Слава Богу за все» мы едем вдоль линии соприкосновения по территории Украины. Нас везет Саша, миссионер церкви «Добрая весть» из Славянска, прибавляет скорость на простреливаемых участках, останавливается у края поля на окраине села. Бегают дети, возвращаются с пастбища коровы, движутся степенно и ладно, тонко позванивают колокольчиками. Саша выводит нас на пригорок, оглядывается:

— Вот, за полем, там, где террикон, — это Горловка. Две высотки справа на горизонте — Ясиноватая. Еще правее, в дымке — Донецк, за ним уже наша Авдеевка. Видишь?

Поднимается ветер, приносит звук пулеметной очереди со стороны Горловки, шевелит полевую траву, приминает клевер.

— Вот и все, — говорит Саша. — От Горловки до Донецка. Вся страна. Все два года войны.

Солнце опускается за нашими спинами, и на поле остаются видны только силуэты медленно бредущих коров.

Спустя три недели, в этот же час, мы будем ехать параллельной дорогой по другую сторону линии фронта, из Горловки в Донецк. Также будет цвести клевер, бить в стекла закатное солнце, водитель — прибавлять ходу на опасных участках, и едущий с нами бывший ополченец с тем же именем Саша поморщится:

— Такая засада, укры со стороны солнца.

— Бог любит Украину больше? — попытаюсь пошутить я.

— Да нет, — отмахнется Саша. — Просто солнце прицеливаться мешает. Не видно, куда бьем.