Все мы были ангелами

Снова этот голос, с утра хорошо промоченный виски, поет нам о маленьких городках у шоссе, об одиноких людях под платанами, о путешествиях длиною в жизнь, о звездах на ладони, о луне в проводах и светлых волосах девушки, которые треплет весенний ветер.

Снова эта хрипловатая глотка, натертая наждаком, рассказывает нам истории любви и сказки старого волшебства, в которые больше никто не хочет верить. Но волшебство — существует. Вот оно, в двенадцати песнях и сорока минутах давно знакомого голоса и густого, сочного, чистого, пахнущего крепким алкоголем, пронизанного мягкой печалью звука.

Он поет эти песни, совершенно не волнуясь о том, попадают ли они в тренд и рейтинг. Все это для него вообще не существует. Эта музыка для тех, кто с ним на одной волне и с ходу умеет войти в его миры, в его сильный и наивный звук, в его романтический лунный свет, в волнующие мелодии старых оркестров — объяснения и трактовки всех остальных его не интересуют абсолютно. В его хрипловатом голосе и небритых скулах столько отрешения от жизни и столько самой жизни.

Эти песни пронизаны странным, несовременным, мудрым и добрым отношением к людям. Тот, кто так поет, точно знает, что каждый когда-то был ангелом, но забыл что-то важное, или потерял частицу себя, или упустил из виду маленькую правду, или на мгновение заблудился в облаках и в собственной душе — и тут же лишился крыльев и очутился на черной тяжелой земле, где и должен отныне жить. И живет, мучимый неизбывной тоской и памятью о прошлом небе. Это и есть лейтмотив альбома под названием Fallen Angels, на обложке которого чьи-то руки держат карты в азартной и неспешной игре за столиком затрапезного бара, затерянного во времени.

Умудренное ухо знатока многое услышит в музыке гитары и скрипки, растущей из воздуха десятилетий, текущей рекой и тоской. Услышит само время, как оно широким потоком проходит сквозь нас, услышит джазовые стандарты 40‑х, услышит смех Эллы Фицджеральд и мягкие модуляции Фрэнка Синатры. Как это бесконечно далеко от суровых песен подполья, которые он пел когда-то. Красная косынка его подружки Джоан Баэз превратилась в точку и затерялась в бескрайних полях. И дружбан Дэйв Ван Ронк, троцкист и смутьян, когда-то певший радикальные политические тексты под побитую гитару в забегаловках Нью-Йорка, перестал быть человеком и снова стал ангелом. Многое случилось, многое ушло, прошли тяжелые дожди, времена изменились, и снова изменились, но музыка льется, и прекрасен его медленный голос.

Кто-то считает изданные им альбомы и знает точное их число. Кто-то по-прежнему рассуждает об успехе и подсчитывает публикации, интервью, упоминания, концерты, почитателей, обозревателей, награды, премии, лайки. Но сам он давно уже не участвует в забегах на потеху публики. Сам он уже вышел из оживленной комнаты неумолчного всемирного разговора на ночной воздух и тихо притворил за собой старую дверь в чешуйках облезающей краски. Исследователи анализируют его архивы, ищут скрытые смыслы в его поэзии, коллекционеры покупают его картины, рьяные издатели издают чуть ли не сороковой том бутлегов с его утерянной и снова найденной музыкой — а он, небритый, с седой щетиной, похожей на выпавшей иней, плещет чуть дрожащей рукой виски в стакан, подходит к микрофону и кивает своим музыкантам…

Медленно, медленно течет старомодная спокойная музыка, в которой так много одиночества и памяти, нежности и тоски. Это память не о его жизни, эта память о жизни падших ангелов, о 30‑х годах, где он никогда не был, о 40‑х, где мы не жили, о 50‑х, которые мало кто может отчетливо вспомнить. Эта музыка — как облако воспоминаний о всех бывших человеческих жизнях, о мужчинах и женщинах, когда-то живших в домах на окраинах, которые уже давно снесены, и гулявших в парке, на месте которого теперь парковка у магазина. Скрипочка рисует плавные линии в ночном небе. И гитара в руках гитариста Донни Херрона знает что-то такое, что обязательно надо знать нам всем и стоило бы взять с собой, но забываем опять и опять, да и слов не найти.