Долго я думал, боже, на что это все похоже,
И вспомнил, хоть не без дрожи, прошедшей волной
по коже.
Боже, теперь я понял: сравнить это больше
не с чем,
Как только с жизнью еврея, спрятанного
от немчин.
Знаю с первого года: меня охраняет сила,
Но охраняет гордо, нехотя и брезгливо.
Я ведь живу в подвале, и от меня воняет.
Не ради меня, а ради себя меня охраняет.
Ай, жена моя плачет, стонет, детей голубит.
Ай, кто-то нас прячет, но не любит, не любит!
Запас-то досуха выжат, год еще только начат,
Ему самому бы выжить, а он еще этих прячет.
Ай, что бы с нами стало б! — думаю целый день я.
Нет у нас просьб и жалоб — только
благодаренья.
Всюду ущерб и вычет. Мы не приносим выгод.
Дети — и те не хнычут, чтобы себя не выдать.
Ай, почему нас прячут?
Может быть, что-то знают?
Может быть, это значит, что мир не навеки
занят?
Ай нет, он занят навеки,
Не те придут, так другие,
Зэки, ардипитеки, черные, голубые.
Прячут нас, не готовясь к будущей смене жанра,
Прячут, поскольку совесть, а не поскольку жалко.
Прячут в зловонном месте, темном, где хлам
сложить бы, —
Но для своей же чести, а не для нашей жизни.
Ай, может, они боятся, думая о прошедшем,
Что нашим богам еврейским мы что-то про них
нашепчем?
Ай вы, глупые люди, дети скупой скудели!
Будь у нас Бог еврейский — разве б мы тут сидели?
Ай, за час до итога что-то переломилось.
Нет у нас больше Бога, а только чужая милость.
Здесь суждено окопаться ей, смотрим в ее жерло мы,
И до конца оккупации, видно, не доживем мы.
Больше уже не молимся мы гордости и доверью.
Ай, вероятно, в молодости давно бы я хлопнул
дверью,
Ушел бы из этой милости, подачку вернул,
как равный, —
Но знаю: любые вымыслы бледнеют пред тою
правдой.
Долго я думал, боже, на что это все похоже.
Боже, терпеть негоже, но дай нам и завтра то же!
Мысли не бродят, слова не значат, сущность
чужда названью.
Хуже ли то, от чего нас прячут?
Хуже.
Я это знаю.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»