Презентация книги Олега ХЛЕБНИКОВА «Крайний» (М., ArtHouse media) прошла в Булгаковском доме, в литературном салоне Андрея Коровина. В переполненном зальчике, кроме Олега, выступали поэты и писатели его поколения, а из старших — Игорь Волгин. Пела Вероника Долина.
«Крайний» — двенадцатая книга стихов Олега Хлебникова. Много это или мало на 60‑м году жизни? Если учесть, что книга не тоненькая и в ней нет ни одной перепечатки из предыдущих, наверное, немало. В самый раз. Тем более автор в предисловии пишет, что, по его мнению, «каждая книжка должна быть поступком».
Если же задаться глупым вопросом, о чем эта книжка, ответ будет простым — о жизни и смерти:
На другую не заменимая,
жизнь — работа без выходных.
И уходят с нее любимые,
раньше всех уходят любимые.
Хорошо, что я не из них.
В чем сущность смерти? В том, что у смерти нет сущности? Когда согнувшись, словно под пулями, я вышел с твоего поэтического вечера, спеша на встречу с дочкой, какая-то девушка в коридоре спросила: «Что там?» — «Читают стихи». — «Шестьдесят плюс?»
Наша поэзия покорно поседела в соответствии с возрастом. Не стала кладбищенской земляникой. И ушла в катакомбы Булгаковского дома.
«Крайний» — как названа твоя книга стихов — это не последний, а первый. Между первым и смертью промежуток размером в случайность. Последним словом книги стало слово старик. Так поэт, словно под своим приговором, честно расписался в старости.
Вообще, получилось все по-честному. Не знаю, комплимент ли это. Твой «дедушка» Велимир или любимый тобою Бодлер — они писали честные стихи? Но тогда были другие времена — честность была слишком банальной добродетелью.
Тот же Булгаков, в доме которого состоялся твой вечер, из вероятного декадента Серебряного века стал внесоветским честным писателем и гуманной личностью, ибо тьма упала на город. И снова тьма падает на город, и твоя честность неустанно растет в цене. Наше время вновь принуждает поэтов к честности.
Но старость — это тьма покруче тьмы над городом. И то, что ты нашел честные слова для нее, — это твоя заслуга, потому что старый поэт — это уже перебор. Он боится своей старости, кокетничает с ней или стремится ее обмануть. Ты не лжешь. Ты пишешь как есть и для старости выбираешь такой никакой стиль. Это особое письмо.
Оно находится между словами и Словом, которое, как честно пишешь, ты не нашел. И потому обрел право писать честно.
Оно находится между пороком, который потерял весь смысл, если вообще в нем был какой-нибудь грозный для тебя зов, и порогом, на котором стоит крайний человек. Ролан Барт когда-то с восхищением называл такой стиль «нулевой степенью письма». Это письмо не рядится в индейские перья.
Пороки отшумели. Любовные грозы отгремели и кажутся смешными явлениями природы (с большой буквы?). Соблазны власти — отстой. Старость не любит политики. Что осталось? Выпить и покурить — великие прегрешения!
Но в центр твоей танцевальной площадки, на место пустоты, втягивается сам Бог. Он пишется с большой буквы у тебя, но дела у него так — делишки. Любит созданных им, но недоделанных людей — за что? Только за то, что он их сам сделал-недоделал? Он — Бог невыполненных обещаний, и красота земли и вод для тебя очевиднее обещанного рая. Спасать людей с родной сторонки — зачем? Мизантропические тропы перекрывают кислород спасения. К чему революции, включая революции стиха? Какой ближний их достоин?
И вот тогда, разогнав последние тучи, поэт выходит на поле смерти.
Автор честно боится ее, ему мухи милее кладбищенских червей. Человек равен своему телу? Смерть сильнее всех-всех-всех, от царя до Винни-Пуха. Но Винни-Пух почему-то лучше справляется со смертью. Поэт слабее смерти, потому что он, как и все, не имеет возможности разобраться в том, что дальше. А вот поэзия может кое-как задержаться… И бунт против смерти нелеп, потому что смерть слишком антиэстетична для бунта. Она превращает людей в пугающих уродов, а все кричат: какие красивые лица смерти! От страха, конечно.
Чего тянуть? Ты просишь близких («Надоело вас выносить» — в гробах и по характеру?) поскорее тебя схоронить. А потом, когда «меня уже не стало», поэту становится спокойнее, и можно уже подумать, не был ли ты на земле лишним.
Был. Как все. Потому что так захотел.
Со смертью не договоришься. Ни примириться с ней, ни разругаться. Вот она — фонтан поэзии. И для «дедушки» Велимира, и для Бодлера, и для Олега Хлебникова. Смерть не за порогом. Она здесь. В центре. На месте Бога.
Правильный выбор героини. У которой нет сущности.
Виктор ЕРОФЕЕВ —
специально для «Новой»
Олег ХЛЕБНИКОВ. Не пригодились Отчизне
* * *
Зону эту застал я
пахшей горячей сталью,
гремящей… Но я не сталкер —
сам был ее деталью.
Туда и назад по будням,
сквозь желтый туман с дымом
шел, притираясь к людям,
жилистым и нелюдимым.
Но видел, с ними контача:
контакт искрил и калился…
А вышло бы чуть иначе,
не с чайниками б возился, —
жил в городе злом, рабочем,
орудующем оружьем,
и не тужил бы… Впрочем,
стал бы и там ненужным.
Когда из смерти устали
смысл добывать для жизни,
ни токари, ни детали
не пригодились Отчизне.
* * *
Оранжевая революция — это когда
тетки в оранжевых жилетках
перестанут мыть поезда,
все ямы-канавы оставят
недокопанными
и выйдут на плешку встречаться
с унылыми копами.
И теток хватятся их алкаши-мужья,
и алкаши-сыновья — вот в этом уж я
не сомневаюсь почти —
тоже столпятся на площади,
чтоб мамок не обижали менты
и лошади.
Это когда все желтые вдруг
потемнеют лицом
и станут совсем оранжевыми,
отметит ВЦИОМ
протестные настроения среди
гастарбайтеров —
вот вам оранжевая революция —
от крыш до бамперов.
Будут переворачивать ваши «Пежо»,
«Мерсы», «Лендкрузеры» — или что
там еще?
И увидит Господь, что это хорошо.
* * *
Жизнь постепенно сводится
не к успеху
и неудачам, а только к ее
созерцанью.
Активная жизненная позиция —
типа сверху —
это для тех, кто свои бестолковые
знанья
хочет отдать молодежи —
для отрицанья.
Жизнь постепенно сводится к сумме
привычек,
после чего вычитанье их
неизбежно.
И появляются новые — типа
окрестных птичек
хлебом засохшим кормить и вставать
прилежно
в пять, хоть бежать уже никуда
не нужно.
Жизнь постепенно сводится
к воспоминаньям
о том, что она была —
и еще осталась.
Надо б ее угостить, окружить
вниманьем,
пока не пришла с сумою склерозная
старость,
которая не сумеет и эту малость.
Жизнь постепенно сводится к осени,
лету,
весне и зиме — так уже в детстве
было.
А если движения вспять у времени
нету,
надо, чтобы мгновение остановила
нам неизвестная, но и желанная
сила.
* * *
А когда меня уже не стало —
выработал свой биоресурс, —
мне-то явно поспокойней стало:
ни над чем отныне не трясусь.
Как тут вам? Должно быть, точно
так же,
как при мне, — я не влиял никак
на теченье времени и даже —
на судьбу родных, друзей, собак.
Лихо все устроено Всевышним,
четко и привольно. Отчего ж
нет меня? Я оказался лишним?..
Да и не люблю я молодежь —
не поговоришь как ближний
с ближним:
гаджет в ухе, замуж невтерпеж.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»