Михаил Сергеевич Горбачев не заботится о «своем силуэте», о «дуге своей жизни».
Хотя у перестройки — горбачевский профиль.
Перестройка — это свобода, которой никто до той поры не знал. Это сумасшедший воздух свободы.
И при этом Горбачев вводил в политику и в жизнь нормальность. Это слово нам кажется кодовым, ударным.
Как политик он и сам не избегал быть человеком и никогда не учился искусству дополнительной профессиональной черствости.
Самое большое, что можно сделать для того, кто лучше, чем мы: продолжать в его духе, не снижать уровень.
Пока у нас быть на горбачевском уровне плохо получается. Но надо стараться.
Тут меня собрались судить… Те, кто присвоил себе право учить народ, как жить, сейчас хотят добраться еще и до суда. Это публика опасная, потому что они выступают под знаменами патриотов. Я обычно считал, что вроде неудобно себя хвалить, но сейчас ситуация такая, что надо давать отпор. Вот эта последняя вылазка, да кого — Никиты Сергеевича! Я и Хрущева Никиту Сергеевича уважаю, и этого тоже. За фильмы его уважаю. Михалков — серьезный режиссер, заслуги у него большие, и я это прямо сказал. Но когда такие люди начинают так высказываться, то они могут всех запутать. «Слушайте, это сам Никита Сергеевич сказал… Он же с Путиным все время… Может, обсуждают все, чтобы никто не слышал».
Перестройка осуществлялась под руководством группы политиков, которую я возглавлял, будучи Генсеком. Иногда удивляюсь: все грехи приписывают лично мне, а вот когда до хорошего доходит дело, обо мне забывают.
Мы, затеявшие перестройку, шли шаг за шагом, медленно, нас за это критиковали, называли Горбачева «киселем», но мы шли дальше и дальше. И дошли до того, что в конце концов люди поняли: оказывается, они имеют конституционное право говорить, ставить вопросы. Ну ведь известно, что даже за элементарный с остринкой, с перцем анекдот можно было в свое время получить путевку в дальние края. Гласность — это королева демократии, отсюда начинается свобода слова, отсюда начинается свобода мнений, она выходит на телеэкран… Короче говоря, общество начинает заниматься своими проблемами, принимать участие в их решении. Я думаю, это самое главное из того, что мы сделали.
И, между прочим, в этом мало моих открытий, все это, так или иначе, уже кем-то придумано. Кстати, и Ленин говорил: «Побольше света». Значит, нужна гласность, открытость, чтобы все темные углы были видны, чтобы все, что нам мешает, вредит или на пути стоит, мы знали.
И самое главное, чтобы люди почувствовали себя гражданами. Если этого нет в обществе, то нет и основ демократии. Когда говорят: «мы не готовы», «наш народ до демократии не дозрел», надо понимать, что не народ не готов, а те, кто его замордовал. Зачем? Чтобы подбрасывать ему все, что им выгодно, решать свои проблемы, набивать свои карманы. Сейчас, между прочим, опять эта проблема стоит очень остро: у нас идет наступление на демократию.
Ну и, конечно, мы все это связали с внешними делами. Я думаю, может быть, это даже можно поставить на первое место. Ведь для того чтобы был успех в перестройке, вообще в жизни — без всяких лозунгов — нужен мир. А уже потом образование, хорошая медицина, социальная защита и так далее. То есть надо создать международные условия, чтобы общество могло развиваться, воспринимая все, что предлагает современная наука. Вот все это дала перестройка. Мы подписали важные договоры с американцами, ликвидировали огромную часть ядерного оружия.
Но, смотрите, ведь сейчас опять ядерное оружие в почете. Оборонные документы во многих странах опять допускают его применение. И наши пошли по этому пути. Говорят о применении в исключительных случаях. Но эти случаи можно просто придумать, и тогда на арену выходит ядерное оружие! А при том огромном массиве этого оружия даже в двух странах, а тем более во всех ядерных странах, его достаточно, чтобы подорвать существование нашей планеты. Это не шутки и не треп болтунов — это выводы ученых. Еще Джон Кеннеди, выступая в 1963 году на встрече с избирателями, говорил: «Если вы думаете о том, что может быть пакс американа, то этого не будет. Или мир для всех, или его не будет вообще».
И сейчас надо опять ставить этот вопрос ребром.
Первая встреча с Рональдом Рейганом у нас была в Женеве. Приехали, встречаемся первый раз, я в пальто — вообще-то прохладно было. А он выходит в костюме — ну актер же, будь здоров, надо показать класс, Америка ничего не боится! Первый час беседы вдвоем (только с переводчиками) показывает, что мы можем чего-то достичь, а можем не достичь ничего. Я выхожу, меня наши из делегации спрашивают: «Как впечатления, Михаил Сергеевич?» Я им: «Ребята, нам будет сложно». То, что он крайний консерватор, это было нам ясно, его вся мировая пресса звала «ястребом». «Но, по-моему, — говорю, — это не ястреб, а динозавр». А на той же неделе «Ньюсуик» дал утечку с нашей встречи. И когда спросили Рейгана, какое у него впечатление о Горбачеве, он говорит: «Твердолобый большевик». Вот так: у нас Горбачев — «кисель», а там — «твердолобый большевик».
Все шло трудно, но мы все-таки приняли совместное заявление, где было записано главное — ядерная война недопустима, в ней не может быть победителей. Но если к такому выводу пришли два лидера, у которых на тот момент сосредоточено 95% мирового ядерного оружия, то возникает вывод, что от такого груза надо освобождаться. И процесс начался.
А потом «дух Женевы» начал исчезать. Я вижу, что переговоры по ядерному вооружению ничего не дают, все повисло, застопорилось. Рейган прислал мне какое-то письмо, наше Министерство иностранных дел подготовило ответ и дало мне на согласование. Я прочитал и сказал: «Это не пойдет. Надо предложить такие условия, от которых он не может отказаться». Если он будет отказываться, то все увидят, кто подрывает перспективы, касающиеся всего мира. Моя идея была такая: предложить сократить стратегические ядерные вооружения на 50%, наполовину. Договорились немедленно встретиться. Я предложил места — Лондон, по-моему, Париж. Рейган предложил Рейкьявик. Вроде такая игра — на полпути. Ну-ну, на полпути, так на полпути, главное — встретились, Я бы памятник установил специально для Рейкьявика — что люди могут сделать, если сильно захотят, если проявят политическую волю для сохранения мира.
Хотя начиналось все очень тяжело. Сказать «туго» — это не сказать ничего. Вот «нет», и все. И это сопровождалось рассуждениями, что Советскому Союзу нельзя доверять. В конце концов, мы в Рейкьявике дошли до согласования сокращения ядерной триады на 50%, дошли до СОИ. И это стало камнем преткновения. Кто-то из них раньше уехал, дали интервью и сказали: «Не договорились, провал». Я иду, навстречу тысяча человек – со всего мира пресса. Было такое ощущение, что меня прожигают глазами, я это чувствовал физически. В общем, я все сказал: как шло, о чем договорились, о чем нет. В общем, говорю, здесь были заявления, что это «провал», а я считаю, что это — «прорыв». Мы прорвались через все трудности и проблемы, о которых вроде нельзя было договориться. Но договорились. Остался один пункт — СОИ.
А наутро после моего выступления выступает госсекретарь Шульц и говорит: «Да, все-таки Рейкьявик — это прорыв. Мы прошли через такие барьеры…» И после Рейкьявика пошел переговорный процесс. И по ракетам средней дальности, и по малой… Вот что такое Рейкьявик.
Если бы я был безыдейный человек — никаких переговоров не было бы. Да я бы просто пользовался тем, что я Генсек.
Идеалы и вправду существуют отнюдь не только для идеалистов. Идеалы нужны всем людям.
Такие нормальные человеческие гуманные идеалы.
Потом они вошли в наше новое мышление.
У меня всегда были убеждения. И я за них держусь.
Это очень важно: иметь убеждения. Да, иметь убеждения и не питать иллюзий. Хотя правильно говорят: необходимо очень много времени, чтобы убеждения, которые мы приобрели, стали нашей плотью. На это надо уметь тратить время и силы. Это работа и умственная, и общественная.
Мои убеждения проявлялись в том, что я предлагал. Это было нужно стране. Поскольку ни демократии, ни нормальной обстановки для людей не было. Люди выталкивались из политики. И отовсюду. Просто были заложниками у меняющихся элит.
Самые тяжелые страницы моей президентской жизни и деятельности — это предательство. (Пауза.)
А потом мне стали приписывать предательства… Я предал страну. Отдал то, отдал это. Кому-то отдал Польшу, кому-то — Венгрию… Как будто это было наше имущество. Да, такой взгляд сейчас у людей власти или около власти.
Но кому мы отдали Польшу? Полякам. Кому Венгрию? Венграм. Не инопланетянам же.
Я вижу, как сходка патриотов сейчас крутится около трона, сбивает с толку. Вижу этот профессиональный патриотизм. Кто это сказал: «Патриотизм — это прибежище негодяев»? А вот Наум Коржавин правильно сформулировал: «Патриотизм — это любовь. А не способ самоутверждения».
Я думаю, со временем все станет на свои места. Но я до этого времени уже не доживу.
У меня претензий к своей стране нет.
Но вот что меня сегодня тревожит: мы не видим вектора на свободу. Вектор направлен в другую сторону. На контроль. На регламентирование, на произвол. На единообразие.
Нет, не надо строить тюрьмы вместо детских садов.
Я враньем не занимался. Мог ошибаться. Мог неправильно что-то делать. Но не врал никогда.
Почему чуть ли не большинство российских граждан поддерживает сегодня антизападную риторику? Почему многие говорят: правильно, что закрутили гайки, так и надо?
Я думаю: вот это как раз и есть то, что перестройка не достигла своих целей.
Богатая страна не могла колготками обеспечить женщин. Душились в очередях за колготками, за туфлями. И за всем самым необходимым для людей в будничной, повседневной жизни. Хотя каждодневная жизнь и есть самая главная жизнь, да?
А на передний план ставилось оружие, оружие, оружие, кулак…
Вот и сейчас… Я поддерживаю меры президента по укреплению обороны. Это важное дело. Но нужно совмещать обороноспособность и нормальное, свободное развитие общества.
Дед Пантелей после Первой мировой вернулся с турецкого фронта, а дед Андрей — с австрийского. Обе семьи были абсолютно бедняцкие. Дед Пантелей рано остался без отца, в тринадцать лет, а с ним еще четверо младших братьев и сестер. Характер этого моего деда был спокойный, но дух перемен в наше Привольное принес именно он. Сначала создавал в селе крестьянские коммуны, потом ТОЗы — товарищества по обработке земли. Потом начал организовывать колхоз, потом стал его председателем.
А дед Андрей крутой по характеру был. Не признавал колхозов категорически, оставался единоличником.
Отец взял сторону тестя, моего деда Пантелея. И вступил в колхоз. Стал трактористом.
Кстати, про колхозы. Я уже, когда подрос, часто к своей любимой бабушке Василисе приставал: «Расскажи, как дед проводил коллективизацию, как создавал колхозы?» Колхоз тот назывался «Хлебороб». А бабушка: «Ой. Миша, яко же це таке було дило». Хохлушка была вдребезги. «Вичиром вин создасть килхиз, а наутро разбилось, уси разбежались». Так что я с детства знал, что загоняли людей в колхозы. И когда один из вариантов моего распределения после университета была аспирантура на кафедре колхозного права, я сказал: «Спасибо, не надо, знаю я это ваше колхозное право».
Я запомнил тридцать третий год. Мне и трех лет не было, два с половиной только.
Но помню, как дед Андрей ловил лягушек и в котле большом их варил. А когда они сварились, то белым пузичком всплыли наверх.
В том году съели все. Даже семена съели.
А все равно почти полсела Привольного умерло тогда от голода.
У дедов моих, Пантелея и Андрея, все время были разногласия, всю жизнь они яростно спорили. И только единственный раз случилось согласие. Это — когда моя мама не хотела выходить замуж за моего отца, ну, не нравился он ей тогда, а отец мой очень хотел на ней жениться. Это был двадцать девятый год. Деды Андрей и Пантелей жили на одной улице, почти напротив друг от друга стояли дома, через дорогу. Отцу было двадцать лет, маме — девятнадцать.
Так вот: деды тогда встретились и договорились. И объявили свое решение: жениться! Все! Чистая демократия. Мать никто даже не пытался поуговаривать. (Смеется.)
А отец мать любил очень. Всю жизнь. Заботился о ней. Куда б ни уезжал, привозил ей подарки. И жили мои родители между собой хорошо, с любовью обоюдной.
Когда я родился, отец и мать назвали меня Виктором. А через две недели меня крестили в церкви соседнего села Летницкого. В нашем Привольном церквушку разрушили большевики.
И вот когда меня вынули из купели, священник спрашивает деда Андрея: «Как назовем?» И дед, не советуясь ни с кем, говорит: «Михаил».
А еще меня сразу после крещения закутали в тулуп, большой и теплый. И в этом тулупе повезли домой. Говорят, если после крещения закутать ребенка в тулуп, то он вырастет богатым.
Прошли годы, росла моя дочка Иришка и очень любила гостить в Привольном. С дедом Пантелеем они ездили по полям на лошадях, на линейке.
И вот как-то она, уже взрослой, поехала в Привольное, возвращается оттуда и спрашивает меня: «Папа, а ты знаешь, как ты родился?» — «Знаю». — «Как?» — «Ну, я знаю. А ты знаешь?» — «Да, теперь знаю: ты родился рядом с хлевом, где коровы содержались». А дальше Иришка меня спрашивает: «А ты знаешь, что такое Михаил в переводе на русский?» Я говорю: «Знаю. А ты знаешь?» — «Знаю». Я говорю: «Давай договоримся: ты знаешь и я знаю, и об этом больше мы не разговариваем». (Смеется.) А имя Михаил, если вы не знаете, означает «равный Богу».
Хата деда Андрея и бабушки Степаниды была такая очень протяженная: вот здесь, на восток (показывает руками), их комната…
Бабушка Степанида красивая такая была. Умирала долго и мучительно от рака во время войны, в сорок третьем. И все говорила: «Получу письмо от Сережи, и тогда мне ничего уже не надо…»
Умерла. А через две недели пришло письмо от отца.
Так вот: тут, значит, горница в их доме была, тут весь восточный угол в большом и очень красивом иконостасе, лампада всегда горит, на земляном полу коврики из кусочков тряпочных, ткали женщины семьи сами… У иконостаса они молились, дед Андрей и бабушка Степанида. Каждый день. И отец мой много молитв знал и молился. Пока пацаном был.
А потом стал коммунистом и тоже молился (смеется) уставу партии.
Отец вступил в партию на фронте. Я потом, когда сам вступал в партию, отца спрашивал: «А что ты писал в анкетах о дедах?» Оба же деда были до войны арестованы, их судили. Я спрашивал: «Что мне вот теперь писать?» А он говорит: «Ничего не писал. Я вступал на фронте. А что там писать, идешь в атаку, на смерть. Вернешься живой, значит, хорошо… Там эти вопросы не интересовали».
Ну, дом-то надо дорассказать. Вот здесь (чертит руками в воздухе) шла вторая комната. Такая большая-большая. Тут у большого окна стоял длинный деревянный обеденный стол и лавка, семья из восемнадцати человек садилась за один раз есть. В этой комнате хозяйничала бабушка, и я ей помогал.
Две печки в той комнате были. Одна печка русская, большая, хлеб там пекли и малыши спали. И здесь же, рядом, печка маленькая, на ней все готовили каждый день что-то. Когда отец с матерью поженились, огородили им часть этой комнаты.
Дальше — сени. В сенях один выход на улицу, а второй — в хозяйственную часть, где я так любил в детстве крутиться, хомуты там лежали, зерна запасы, корма, семена. А оттуда выход прямо в коровник. И вот там на солому и сено дерюжки всякой накидали, и мама меня рожала. Так началась моя жизнь.
Ой, сколько в этих сенях событий происходило! И сколько там потайных уголков было! А главное, что мне запомнилось, сухари мешками висели сушеные. Когда война началась, эти сухари очень выручили нас. Особенно в первый год. Потом уже черт-те что ели…
Тридцатый год. Моя мать как раз меня вынашивает. Отец с матерью перешли в маленькую хатку, жили отдельно, но тут же, рядом, просто на другой стороне улицы.
Как я уже говорил: отец мой вступил в колхоз, а дед Андрей был единоличник. И вот осенью в тот год им предстояло разделить выращенный урожай кукурузы, а урожай пришел большой. И кукурузу свезли для окончательной просушки во двор деда Андрея.
Беременная же мною мама любила сидеть по ночам во дворе, воздухом свежим дышать. И видит вдруг однажды, как кто-то кукурузу во дворе деда Андрея таскает из общей кучи на чердак. Она пришла к отцу, переживая, рассказала ему все. Он к своему отцу, к моему деду Андрею: «Бать, а куда кукуруза делась?» — «Как куда, никуда, вон она во дворе лежит!» А отец знал уже, куда дед Андрей кукурузу припрятал, и пошел наверх по лестнице на чердак. А дед за ним, как коршун, набросился, началась у них там драка. Отцу было уже года двадцать три — двадцать четыре. Бабушка Степанида прибежала к моей маме: «Мария, Мария! Батька убивает Серегу!» Но отец же молодой был, крепкий. Скрутил деда. Кукурузу вернул на место. Такое было подведение итогов. (Смеется.)
Отец мой незлобивый был. Постарался, чтоб история эта кукурузная за пределы семьи не вышла. А урожай тот поделили по справедливости.
Как единоличник дед Андрей получал от государства задания — сколько ему посеять и сколько сдать зерна. И выполнял эти задания очень добросовестно. А дед Пантелей, возглавляя колхоз, пользовался среди односельчан большим авторитетом.
И вот приходит тридцать третий год. Засуха и страшный голод. Детей нечем было кормить и в той семье и в той. Трое детей умерло от голода у деда Пантелея, и трое — у деда Андрея.
Наступила весна. А сеять нечего. И вот органы власти посчитали саботажем срыв посева. И деда Андрея сослали в Сибирь. На лесозаготовки.
Вернулся он досрочно, в тридцать пятом. Привез много грамот за хорошую работу. И повесил их в рамочках рядом с иконами.
После ссылки дед Андрей вступил в колхоз. Проработал там до конца своих дней. И работу его всегда отмечали как самую лучшую.
А в тридцать восьмом в наш дом пришло новое горе. Арестовали деда Пантелея. Обвинили его в троцкизме. Черт-те что: где Троцкий и где мой дед Пантелей…
Четырнадцать месяцев деда Пантелея допрашивали и пытали. Дед не признал себя виновным. Без суда его должны были расстрелять. Но дело направили в прокуратуру края, чтобы получить санкцию на исполнение приговора. И вот там помощник прокурора, молодой, кстати, человек, спас моего деда Пантелея…
Знаете, есть вопросы, на которые я до сих пор не могу ответить. Вот почему я пошел на юридический факультет, хотя больше всего любил математику, физику и историю?
Из-за дедов своих.
Оба деда, значит, были арестованы при Сталине. Одного деда даже успели уже к расстрелу приговорить. И вот помощник прокурора доложил прокурору, что оснований для расстрела моего деда нет. Человек вник в суть дела и доложил. А расстрелять должны были вот-вот. Тогда же быстро все делалось. Свирепствовали «тройки», арестовывали, вели расследование, приговаривали к расстрелу и исполняли приговор почти мгновенно. А помощник прокурора пошел поперек. И дед мой был спасен.
И это сыграло свою роль, почему я пошел на юридический и почему стал политиком.
Я знал историю своих дедов и особенно того, кого чуть не расстреляли. Я знал, что и помощник прокурора может руководствоваться законом и быть человеком, и сам прокурор, который согласился с помощником, тоже. И они, несмотря на все свое прокурорство, могут действовать по закону, а не по чьей-то злой воле, могут быть людьми и могут защищать, а не казнить. А это великое дело!
И вот пока я рос, взрослел, выбирал себе профессию, я все время об этом думал, неотступно это осмыслял, и мне захотелось поступать на юридический потому, что захотелось больше закона, больше права. Такая связь, понимаете? Абсолютно такая.
Надо было создать правовое государство. (Пауза.)
Но, кстати, мы пока — что касается собственно здания правового государства — на порожках только. Еще даже не вошли в сени.
И вот еще откуда политика появилась: я в школе вовсю верховодил, был заводилой, отличником. Потом меня избрали секретарем комсомольской организации.
А в десятом классе вступил в партию. Мне было девятнадцать лет. Никто школьников в партию не принимал. Ни тогда, ни после. Но я ж уже был орденоносец. Пять лет работал с отцом на комбайне. Помощником комбайнера.
И мы с отцом столько зерна намолотили, что ему орден Ленина дали, а мне — Трудового Красного Знамени.
А началось все — знаете как?
Отец вернулся с фронта и говорит: «Слушай, Миша, у меня к тебе разговор есть. Ты видишь: вся страна разрушена. Надо восстанавливать. Я это к чему? Может быть, тебе пойти со мной летом помощником комбайнера поработать на уборке?»
Вот у нас такая семья была. Простая. Строгая. Но — никакого ни на кого давления, никакой ругани. Уважение ко всем. И к детям тоже.
Ну я, конечно, обрадовался. У-у, что ты, за штурвал!
А когда школу оканчивал, отец спросил меня: «Слушай, ты как думаешь, дальше учиться или будем вместе работать продолжать?» Я говорю: «Папа, я получил медаль, хочу попробовать учиться». Отец говорит: «Ну ладно».
Так что «центральные пункты» формирования меня как политика: Привольное и семья. Именно Привольное и семья воспитали из меня человека нормального.
Я по двенадцать, а то и по двадцать часов подряд работал на комбайне, в жарищу дикую, кровь из носу у меня шла, и по пять кило терял за жатву, отец и старшие товарищи-механизаторы — они помогли мне осознать ценности человека труда.
А дальше — университет. Без университета, прямо скажу, был бы совсем другой сценарий. Без этих пяти лет меня бы как политика не было бы. Университет дал очень основательные знания и духовный заряд. Была задана интеллектуальная высота, которая надолго, нет, навсегда избавила меня от самовлюбленности, самомнения, самоуверенности. И именно в университете я понял: надо быть судимым по законам интеллектуальной чести. Все это очень помогало мне выстоять в самые трудные дни.
Университет я окончил с красным дипломом.
А потом работа с молодежью в Ставрополье. Я мотался по краю, общался с людьми, и мы столько всего придумывали и воплощали в дела. Это очень важный опыт жизни был.
И меня двигали, двигали быстро. Вы представляете, в пятьдесят пятом году я окончил университет, а через пятнадцать лет, в семидесятом, стал первым секретарем крайкома партии. Я был самым молодым членом ЦК.
Еще ни слова не сказал вам о Раисе. Вот подходим. (Пауза.) Жалко мне ее. Страшно жалко. Я все думаю, наверное, что-то можно было сделать еще.. до сих пор перебираю в памяти, перебираю… а что если бы… и как могло такое случиться, что я ее не смог спасти…
Раиса на год меня моложе была. Приехала в Москву из Сибири. С золотой медалью школу окончила. Я с серебряной, по немецкому была четверка.
И она на год раньше меня выпустилась со своего философского. И вот Раиса уже год училась в аспирантуре педагогического института имени Ленина, когда подошло мое распределение. «Что будем делать?» — спрашиваю я ее. А она: «Куда ты, туда и я». Простое решение, да? Раиса всегда принимала самые простые, они же самые лучшие решения.
Когда я приехал в Ставрополье, первым делом стал искать жилье. Чтобы побыстрее забрать Раису из Москвы. Прямо по улицам ходил и искал.
И вот мне посоветовали один адрес, дом под горой. Два старых учителя там жили, как ее звали, забыл, а его — Григорий Васильевич.
Когда мы потом вместе отмечали какие-то события или просто в воскресенье обедали и выпивали по рюмке, Григорий Васильевич, как чуть-чуть хватил, начинал учить Раису: «В трезвом состоянии или нетрезвом — надо трезво смотреть на жизнь».
Мы сняли у них комнату. Дом большой был. А комната наша маленькая, одиннадцать метров. Топили углем, воды в доме не было, надо носить с улицы, окна старые, расхлябанные, пол шатается… А кровать, кровать! Кровать была с пружинами, и когда на нее ложишься, пружины почти до пола доставали.
Там мы и жили, пока Иришка не родилась.
Платили двести рублей за квартиру. Первые два года Раиса никак не могла устроиться работать. Хотя философов с философским образованием в Ставрополье вообще не было, но все места занимали бывшие историки.
Первое, что я купил в то первое жилье, — два стула. А из Москвы как раз пришел почтой ящик с нашими книгами. И мы вот так поставили этот ящик, что это было и наш стол, и наша библиотека. Очень удобно. Пища духовная и материальная. Конфликта нет, все вместе. (Смеется.)
Кстати, когда в семьдесят восьмом меня с поста первого секретаря крайкома партии забирали в Москву, я уехал раньше и писал Раисе: «Побольше вещей выбрасывай или отдай соседям». Так вот: из тех очень немногих вещей, что она взяла с собой в Москву, были те два стула, которые я купил к ее приезду в Ставрополь в пятьдесят пятом. Мне было приятно, что именно их она не выбросила.
Я был делегатом от комсомола на ХХII съезде партии. Интересный был съезд. Четырнадцать дней шел. А Раису в это время послали в Киев, в университет на переподготовку, она уже работала, преподавала. Кстати, на первых порах зарабатывала больше меня. Я уже позже ее обогнал.
И вот она мне пишет из Киева, что по решению съезда, на котором я был, сняли в одну ночь бюст Сталина с постамента, а в другую ночь поставили на тот же постамент бюст Тараса Шевченко. И проходит еще дня два-три, и на постаменте зубилом было высечено: «Ой вы, хлопцы, хлопцы, шо ж вы наробили, на грузинску сраку менэ посадили. (Смеется.)
Я пока писал свои книги, особенно «Наедине с собой», все время со своими родными разговаривал. Даже во сне. Особенно с мамой и Раисой. С отцом почему-то меньше. Хотя когда мне было 13—14—15—19 лет, у нас с отцом были уже мужские взрослые отношения.
Пока отец был на фронте, я два года не учился в школе. Началось это с оккупации, а потом понравилось в школу не ходить. Может, уже тогда любовь к свободе захватила? (Смеется.)
Помню, отец прислал маме письмо с фронта: «Продай все, одень, обуй, книжки купи, но пусть Михаил обязательно учится». Это был сорок четвертый год.
Ходить в школу мне и, правда, было не в чем. И книжка учебная одна.
Ну, вот пошел я в школу, в конце первой четверти, перед ноябрьскими, сижу и ничего не понимаю, все забыл. Ушел до конца занятий домой. Бросил перед матерью свою единственную книжку и сказал очень твердо: больше в школу не пойду.
Мать заплакала. А потом собрала какие-то вещички и ушла. Вернулась поздно вечером без вещей и со стопкой книг. Я сначала и смотреть на эти книжки не хотел, потом открыл одну, полистал, потом стал читать. Всю ночь читал. А утром пошел в школу.
С матерью и с Раисой я разговариваю во сне почти каждую ночь.
Вот мне вчера снилась Раиса. И она мне говорит: «Ой, ты посмотри, что делается». Это она про женщину, которая помогала нам когда-то по хозяйству. Будто эта женщина и еще какие-то люди с ней где-то были, куда-то ехали и напились пьяные. Это же ужас, что в голове. Это же мои мозги все борются. (Смеется.) Да-да, продолжаю антиалкогольную кампанию во сне. Со мной это часто бывает.
Пятое января — день рождения Раисы. А дочка наша родилась шестого января. В Сочельник. Вот смотрите (показывает фотографии), все наше семейство. Иришка, две внучки — Ксения и Анастасия. Красавицы, да? Внучки с отличием окончили институты. Как и я с красным дипломом университет. И у меня есть правнучка уже и правнук.
В Бразилии проходил Всемирный съезд гендерных работников. Там обсуждали проблемы возраста. Так вот: оказывается, старость наступает только после семидесяти пяти лет. Не раньше. Всех, кому меньше семидесяти пяти, это должно радовать. Меня тоже радует. Потому что после семидесяти пяти, выходит, сколько хочешь живи. Дальше — молодость…
{{subtitle}}
{{/subtitle}}