Александр Филиппенко: «Первые ощущения от Солженицына — нечто между шоком и «наконец-то!»

— Мой спектакль «Один день Ивана Денисовича» появился благодаря замечательной Екатерине Гениевой в Библиотеке иностранной литературы и потом игрался в театре «Практика». Но пришли другие времена — и спектакль оказался «бездомным». Я предложил Театру имени Моссовета сыграть его на Малой сцене один раз. Дирекция согласилась, поскольку нас поддерживал Дом русского зарубежья им. А. Солженицына вместе с Натальей Дмитриевной Солженицыной.

Я предлагал играть 12 или 13 февраля — это даты высылки Александра Исаевича в 1974 году, а Наталья Дмитриевна сказала: нет, давайте 9-го — в этот день в 1945 году его арестовали на фронте. И еще сказала: «Февраль — страшный для него месяц: многое плохое в его жизни происходило именно в феврале».

А начиналось все очень давно, в 60-е годы. На концертах спрашиваю у зала: какое главное событие для шестидесятников? Отвечают — Гагарин. А вот для меня это — доклад Хрущева, опять же февраль — 1956 года. Он все изменил. И был еще фестиваль молодежи и студентов в 1957 году, когда мы увидели, что мир разнообразный, поняли, что не все иностранцы — шпионы и спекулянты. Это было время, когда в нашей жизни вдруг появился цвет — все же было серо-зеленое, и вдруг цветные люди, цветные машины… И в 1959-м — «на смену декабрям приходят январи», Окуджава, Вознесенский. И пока в ЦК КПСС разбирались, что же будет дальше, мы в ДК МГУ играли Гоголя, Салтыкова-Щедрина, Платонова, Сашу Черного, А.К. Толстого. Тогда в моей жизни и появился Солженицын — через самиздат. А «Ивана Денисовича» я, как и все, узнал благодаря «Новому миру». Я тогда был студентом, учился на физтехе. С физтеховских времен со мной фотография Александра Исаевича — его портрет с этой характерной морщиной на лбу.

Первые ощущения от чтения Солженицына я прекрасно помню — это было нечто среднее между шоком и «наконец-то!». В Алма-Ате, куда были отправлены из Москвы мои родители и где я проучился все десять лет школы, в 1957—1958 годах вернулись из лагерей какие-то родительские знакомые. Меня, конечно, вывели из комнаты, но я помню: абажур, пара, пришедшая к нам в гости, родители, и какая-то тайна висит в воздухе…

Спектакль «Один день Ивана Денисовича» — это чистый случай. В медведевскую эпоху «малой оттепели», в 2006 году, Екатерина Юрьевна Гениева делала в Библиотеке иностранной литературы разные проекты, в том числе «Одна книга — два города»: Чикагская публичная библиотека и Иностранка выбирают книги, обсуждают их и проводят заключительный вечер. Наши выбрали Фолкнера, те — «Ивана Денисовича», и вот мне звонит Екатерина Юрьевна (с предложением прочитать у них «Один день Ивана Денисовича»)… Я тут же позвонил гениальному Давиду Боровскому, и мы с ним встретились в Овальном зале Иностранки. Мы с Давидом были знакомы еще со времен нашей работы в Театре на Таганке: в 90-е годы он сделал с Любимовым «Шарашку» по Солженицыну, был, что называется, в материале. И так случилось, что спектакль «Один день Ивана Денисовича» — фактически последняя работа Давида.

Мы заходим в зал библиотеки — книги, полки, стеллажи, рояль стоит, — он мне говорит: «Достань карту ГУЛАГа три на четыре, а тут на табуретке будет стоять стеклянная трубка и из нее, как три гвоздики, три колючих проволоки. И никаких бушлатов! Давай исполняй, я приеду из Колумбии, посмотрю», — но, к несчастью, нам не довелось больше встретиться…

Но вечер прошел. На нем была Наталья Дмитриевна. Ей понравилось, и мы стали думать, как продолжить этот проект. Спектакля еще не было — был литературный вечер, но спектакль уже пульсировал, рождался и почти жил. И я почувствовал от текста такое мощное дыхание из другого мира, как из шахты. Понял, что нельзя бросать.

Стал играть его в «Практике». Каждый спектакль в финале, после самых душещипательных слов — «Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый. Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три. Из-за високосных годов — три дня лишних набавлялось…» — в зале стояла мертвая тишина, а потом впервые высвечивалась карта ГУЛАГа, и все зрители вставали. И стоя, хлопали этой страшной карте… Я специально отходил к кулисам. Мне казалось, что это был наш общий акт покаяния. А потом спектакль ушел из репертуара — по очень тривиальным причинам: мы не сговорились с дирекцией. Видимо, так легли звезды, надо было сделать перерыв.

Лично с Александром Исаевичем я знаком не был. Мы только переписывались с ним по поводу «Случая в Кочетовке», когда я просил его разрешения на инсценировку и сокращение текста для канала «Культура». Он спрашивал: «Зачем инсценировки? Вот — возьмите мои пьесы!» Но я его уговаривал, и в итоге он написал гениально в письме: «Хорошо, сокращайте, но не дописывайте». Он мне подписал «Один день Ивана Денисовича»: «Александру Георгиевичу Филиппенко, 26 мая 2006 года, попутного ветра».

Мы с ним лично никогда не общались, но у меня была с ним одна встреча. В 1972-м или в 1973 году я еще работал на Таганке, а Александр Исаевич вел переговоры с Юрием Петровичем Любимовым. И однажды я ехал с ним от театра в одной маршрутке и мучительно хотел взять у него автограф, но так и не решился… Он вышел на площади Ногина. А я остался сидеть и смотреть ему вслед…

«Ивана Денисовича» я играю так, как если бы он его смотрел. Однажды мы с дирижером Анатолием Левиным и молодежным оркестром делали литературно-музыкальный вечер «В поисках живой души» по гоголевским «Мертвым душам» с музыкой Шнитке. Днем у меня репетиция, а вечером уже концерт, я нервничаю, но Анатолий сказал: «Саша, там уж наверху Николай Васильевич и Альфред постелили салфеточку, разлили по рюмочкам, давай для них и сыграем!» И это ощущение, что ты играешь «для них», у меня сохраняется и с «Иваном Денисовичем». Я играю для него. У меня в гримерке стоят две его фотографии, и копия его автографа, и фото Давида Боровского. А если говорить о каком-то назначении этого спектакля — как, впрочем и всех моих моноспектаклей, — то это, пожалуй, попытка приоткрыть завесу вранья и искажения того жизненного пространства, с которым я хорошо знаком. И авторы мои — люди, которым я абсолютно доверяю и стараюсь их талантом и их болью открыть глаза моим зрителям.

И еще я соблюдаю один принцип: все делай сам, пока можешь. Поэтому я не принадлежу ни одному театру. Играю в нескольких, но не «работаю» там. Единственное важное — не потерять себя или, как сказал Акунин, не испортить себе некролог. И хоть шестидесятников всегда за это ругают, но все равно у нас есть вера, что мы можем что-то изменить к лучшему.

Как у Левитанского:

А я так медленно пишу, как ношу трудную ношу, как землю черную пашу, как в стекла зимние дышу — дышу, дышу и вдруг оттаивает круг