Не поверив в падение мифа о германском герое, она с дочерьми, среди десятков тысяч евреев пошла к своей будущей могиле в Змиёвской балке под Ростовом. Очерк о слепоте гениального ума нашей соотечественницы Сабины Шпильрейн
Не поверив в падение мифа о германском герое, она с дочерьми, среди десятков тысяч евреев пошла к своей будущей могиле в Змиёвской балке под Ростовом. Очерк о слепоте гениального ума нашей соотечественницы Сабины Шпильрейн
Уроженка Ростова-на-Дону, Сабина Николаевна, или, по изначально данному родителями имени, Шейва Нафтульевна Шпильрейн (1885–1942), — не только выдающийся российский психоаналитик, но и, наверное, самая известная жертва Холокоста, погибшая на территории бывшего СССР.
Впервые я услышала о ней от ныне покойного Сергея Аграчева, первого постсоветского президента Московского психоаналитического общества — наследника созданного в начале 1920-х Русского психоаналитического общества. «У нее была странно-пропорциональная во временном отношении жизнь, — рассказывал Аграчев. — Первые 19 лет: детство и юность в Ростове, средние 19 — годы учебы и работы в Европе, последние 19 лет — возвращение в Советскую Россию: успехи, потом фактический запрет на профессию, ведь психоанализ был запрещен в 1930-х, переезд в родной Ростов и, наконец, смерть от рук фашистов в 1942 году».
Через два года после этого разговора, в 1998 году, 46-летний Сергей Аграчев умер от сердечного приступа. В России психоаналитик — профессия повышенного риска. Предшественник Аграчева на высшей позиции отечественного психоанализа, создатель Государственного психоаналитического института и глава Международного дома-лаборатории «Международная солидарность» (на расцвет тому и другому были отведены лишь два года, 1923–1925) профессор Иван Ермаков погиб в саратовской тюрьме в 1942 году. Были репрессированы и другие столичные психоаналитики.
Шпильрейн по возвращении из Швейцарии (в 1922–23-м она преподавала психоанализ в женевском Институте Руссо и, в частности, выучила Жана Пиаже, ставшего величайшим в истории педологом, исследователем детства) — тоже сначала работала в Москве. В той же самой «Международной солидарности». Там она была старшей коллегой и наставницей молодых Льва Выготского и Александра Лурия; оба стали столпами советской психологии, но уже в другую эпоху.
Чем она делилась с ними? В ее багаже было многое. Медицинская степень Цюрихского университета (1909), курс истории искусств в Мюнхенском университете и членство в основанном Фрейдом Венском психоаналитическом обществе (1911), работа в хирургической клинике в Лозанне и изучение музыкальной композиции (1914–1915), опыт практики в Берлине (1917): после революции купец первой гильдии Николай Шпильрейн уже не мог поддерживать дочь материально. Странствия по всей немецкоговорящей ойкумене: Германия, Австрия, Швейцария. И главное: написание в канун Первой мировой войны работы «Разрушение как причина бытия». Именно из работы «малышки Шпильрейн» — так неполиткорректно венский мэтр называл коллегу — Фрейд почерпнул идею о роли Танатоса, влечения к смерти, во всем психологическом «дизайне» человека.
Стоит сказать, что подход Шпильрейн к теме был не так угрюм, как у Фрейда. Шпильрейн видела в разрушении не повод для мировой скорби, а часть программы, причем не только биологической. И в психологическом смысле человеку, если он хочет быть счастлив и здоров, нужно радикально поступиться частью самости: индивидуум «умирает» в паре, пара — в потомстве, наличное — в становящемся. Гётевское «Умри — и стань!» прямо-таки звенит в этой работе.
Фрейд мысль Шпильрейн развил по-своему; некоторые считают, что он ее идейно обобрал и затер. Вряд ли это так, но он совершенно точно выговаривал ей за ее реющее, пламенное увлечение германским миром, германским мифом. «Я желаю Вам с успехом отбросить Ваши инфантильные мечтания о германском победителе и герое, на которых основана вся Ваша оппозиция по отношению к Вашему окружению и происхождению», — писал ей Фрейд в 1914 году.
А у Шпильрейн были причины мечтать о «германском победителе и герое». Она любила своего старшего коллегу Карла Густава Юнга. Когда в августе 1904 года ее, потрясенную смертью младшей сестры, привезли в цюрихскую клинику душевных болезней Бургхёльцли, Юнг не только на ней первой опробовал свой аналитический метод, но и вылечил ее. В апреле 1905-го эта чистая душа отправила документы — аттестат ростовской Екатерининской гимназии — в медшколу Цюрихского университета, честно указав в качестве обратного адреса Бургхёльцли. Выпускницам российских императорских гимназий, к слову, вход в европейские университеты был открыт; а Шпильрейн была золотой медалисткой.
Кира Найтли в роли Сабины Шпильрейн в фильме «Опасный метод»
В 2011 году вышел голливудский фильм Дэвида Кроненберга «Опасный метод»: там любовная история Юнга и Шпильрейн включает секс и сцену порки. Но одноименная книга нью-йоркского психоаналитика Джона Керра, по которой снят фильм, — интеллектуально-документальный бестселлер, основанный на письмах двоих, ясно говорит лишь о тайне. Этот российско-европейский роман, как и история Тургенева и Виардо, парит в воздухе. Все «было», и ничего «не было».
И вот эта женщина, писавшая в своем дневнике «Зигфрид жив, жив, жив» и «Разум! Есть ли такая вещь?», оказалась в Ростове, где в середине 1920-х работал, к примеру, завотделом партийной жизни краевой газеты «Советский Юг» молодой Александр Фадеев. Что она делала там?
Работала врачом в поликлинике. Была тем, кем она и была, — педологом. Ее последняя научная статья в европейском журнале Imago вышла в 1931 году. Свидетельства запечатлели образ немолодой и немодно одетой женщины, что-то пишущей в блокноте. Казалось, личная жизнь — а у нее были и муж, врач Павел Шефтель, и две дочери, Рената и Ева, — кончилась в 1919 году, когда прервалось ее общение с Юнгом.
Накануне Первой мировой Юнгу было два видения: дважды кровавые потоки заливали Европу. Первый, 1914–1918 годов, миновал Шпильрейн. Второй достиг Дона в июле 1942-го.
Ни в одной семье, пережившей ужас фашистского наступления на Дон, он никогда не будет забыт — он будет рассказан, передан, истолкован, вручен потомкам как ключ с обязательством передачи. Передаю.
Вермахт лета 1942 года уже не был вермахтом октября 1941-го: скорая кампания не удалась, противник озверел. Накануне сдачи городов гражданские власти и военное командование предупреждали население о той прямой и непосредственной угрозе жизни, которую представляло гитлеровское войско, в частности для еврейских семей и семей командиров Красной армии, всех «военспецов». Но бежать на юг, в Баку, и дальше, морем, в среднеазиатский Красноводск — могли не все. Решались — не все. Война — момент предельной цены решения в условиях неопределенности.
Момент, когда принимать решение уже поздно, всегда наступает внезапно. 24 июля в Ростов-на-Дону вошли немцы.
«Отказ Шпильрейн уехать — это пример завораживающей нас слепоты выдающегося ума; это своего рода самоослепление Эдипа, — говорил Сергей Аграчев. — Она не поверила в то, что немцы могут совершать все то, о чем рассказывала газета «Правда».
Газета «Правда» в те дни была похожа на вагнеровскую партитуру, по накалу оркестрового тутти. Судьба мира лежала на весах: выход фашистов к бакинской нефти предрешал исход войны. Пробиваясь вперед, терзая и мучая, враг шел на Баку.
Предание сохранило ошеломительную отповедь Шпильрейн немецкому солдату: она жила в Германии, немцы — культурный народ, как может он творить эти зверства?! 11–12 августа те, к кому она обращалась, повели ее и еще 27 тысяч ростовских евреев к пригородной Змиёвской балке. Рядом с Сабиной Шпильрейн шли ее дочери, Ева и Рената. Изучавшая композицию, она ушла в контрапунктный, поворотный момент планетарного противостояния и борьбы. Не в тишине анонимности и в безвестности, а в страшном шуме, в мелодическом хаосе, сопровождающем уход настоящего героя.
Пауза, тишина, долгая фермата перед очередным вступлением оркестра.
В 1974 году в подвале женевского здания, где располагался Институт Руссо, нашли коробку, собственность доктора Sabina Spielrein. В архиве были ее дневники, копии ее писем к Юнгу и Фрейду, оригиналы их ответов.
«Зигфрид жив, жив, жив» — она ведь считала «Зигфридом» свою героическую судьбу, а не Юнга.
Она немного чужая всем. И родному еврейству, с ее обожанием «Зигфрида», и родной России, с ее зримым одиночеством в ней, и германской «второй родине», где она была вечным мигрантом. Помнить ее мы можем только вместе, евреи, русские, немцы.
Елена Бердникова,
специально для «Новой»
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»