«… Тебе, я знаю, письмо — источник жизни», — писал поэт жене, Марии Илларионовне, и это с полным правом могли бы повторить миллионы солдат, знавших, чем были для близких незабвенные треугольники тех военных лет.
Конечно, в письмах все не скажется, как говорилось тогда же в стихах Константина Симонова. И цензура бдит, и сам пишущий далеко не все, что пришлось пережить, доверит бумаге, оберегая родных, которым и так нелегко.
«То, что мы видим, выезжая на позиции, не для писем…» — сказано в письме Твардовского жене в августе 41‑го года, а несколько недель спустя, с подвернувшейся оказией уже откровеннее: «Не в письме рассказать о том, что довелось видеть и т. п. при совершении «драп-кросса» из Киева. Не все мы вышли. Много осталось где-то в лесах, а то и в плену или убитыми и ранеными».
И тут же просьбы, чтобы жена «не преувеличивала опасностей»: «Машенька, я сейчас вне опасностей, которыми подвергался прежде… Говорю тебе правду, мы живем по обочинам войны… То же, что доводится испытывать при бомбежке, под обстрелом где-нибудь, — все это не больше того, что испытывают самые мирные люди — жители, дети и женщины, не успевшие выбраться с линии фронта».
Сердце болит за участь своей эвакуированной «маленькой, одинокой семейки» в глухом прикамском Чистополе (младшей дочери, Ольге, еще и года нет). «Дорогая моя, я почти бессилен тебе чем-нибудь помочь теперь, — мучается Александр Трифонович первой военной осенью. — …Ты постарайся там получше окопаться на зиму (печка, дрова и т. п.)». И в глубоком тылу шла своя жестокая война — с голодом, холодом и тьмой всяких нехваток.
«Впряжена в тот воз одна, разве не устанет?» — будет с болью говориться о женах-солдатках в «Книге про бойца» — «Василий Тёркин». «Решил тебе сделать маленький подарок — написать тебе специальную главу Тёркина, — читаем в письмах 1943 года. — …Она не только посвящена тебе, но и родилась из мысли о тебе».
Помнятся сетования иных коллег автора на отсутствие у него стихов о любви. Что ж, такой был склад таланта, такой характер, целомудренно избегавший прямого выражения чувств.
Однако в пору, когда «у войны короткий путь, у любви — далекий», когда Мария Илларионовна, по словам Александра Трифоновича, уже «прошла все испытания» и сохранила семью «с таким мужеством и с такими затратами души», — сдержанность поэту изменила.
Любовь, нежность, тревога звучит в его посланиях в «Чиполь» (как выговаривала название города Оля): «Дорогая моя девочка… Дорогой мой ребенок… Бесценный друг мой Машенька… Моя терпеливица… Дорогая моя мученица… Милые мои глазищи… Мой печальный друг… Целую тебя, моя маленькая и усталая огородница…» (последнее — по поводу заведенного ею крохотного «сельского хозяйства»).
А вот строки, поначалу способные озадачить: «… Торгуй, чем можешь, налево и направо (я имею в виду дела фирмы)». Но заглянем чуточку выше:
«Машенька, умоляю тебя (потому что приказать — не послушаешь), умоляю, сбрось лишний груз забот, живи легче, трать деньги…»
Это великое беспокойство за пошатнувшееся здоровье жены, обремененной не только домашними хлопотами, но и «делами фирмы», как именуется ее участие в литературной работе мужа (слово «творчество» он целомудренно избегал).
Мало того, что она перепечатывала его рукописи и имела дело с редакциями в его отсутствие, — это первый читатель поэта, советчик, а то и критик.
«Так хочется порадовать тебя новыми хорошими главами, — писал он, работая над «Василием Тёркиным», — еще бы лучше всего было самому прочитать их тебе и с тобой поговорить с глазу на глаз, как в старину, когда писалась «Муравия» (поэма 30‑х годов «Страна Муравия». — А.Т‑в)».
И хоть не с глазу на глаз, но в переписке на протяжении всех военных лет их разговор не прекращался. «Будет свободная минута, разберись в этой штуке, — просит Александр Трифонович, посылая «Балладу о товарище». — За разбор «Легенды» (стихотворения «Легенда о Москве». — А.Т‑в) тебе большое спасибо».
Первой же доверительно сообщается Марии Илларионовне о новом обращении к Тёркину и эволюции, какую претерпевает этот персонаж, возникший под пером Твардовского еще в финскую кампанию 1939—1940 годов, но теперь из лубочной фигуры удачливого богатыря-весельчака превратившийся в народного героя, в чьих мыслях, чувствах, поступках солдаты-читатели радостно узнавали свои собственные. Послан план задуманной книги и «черновик вступления» со ставшими знаменитыми словами о необходимости «правды сущей… как бы ни была горька».
Со своей стороны и Мария Илларионовна не изменяла традициям «фирмы». «Письмо твое очень хорошее, — благодарно откликается поэт. — Беглые замечания о Тёркине взволновали меня — все очень правильно и умно. Главу о немце («Поединок». — А. Т-в) ты буквально угадала наперед… Относительно главы «Про солдата-сироту» ты совершенно права: она совсем сырая… Очень хочу знать, как встретишь главу «По дороге на Берлин». — И впоследствии: «Я так рад, так рад, что она тебе понравилась». «Письма Марии Илларионовны пока не опубликованы (за исключением нескольких напечатанных в сборнике «Александр Твардовский. «Я в свою ходил атаку…». — А. Т-в) — это еще впереди. Но ее образ зримо присутствует в книге…» — справедливо пишут в своем предисловии дочери поэта, подготовившие оба издания.
Это образ жены, друга и сотрудницы, чья поддержка была особенно необходима в пору, когда судьба «Тёркина» складывалась нелегко. Стремительный, все возрастающий успех у фронтовиков соседствовал с многолетним хождением по мукам в различных инстанциях — когда «приходилось переваривать ежедневную порцию какой-то отвратительной микстуры бюрократизма», — исходящие с верхних этажей власти «пожелания» (словцо, иронически подчеркнутое в письмах А. Т.).
«…Начальство, поначалу приняв мою книгу за этакое поучительное для младших чинов чтение, — писал Александр Трифонович, — уже замечает, что автор имеет какие-то иные, и не всегда дозволенные задачи… С Теркиным у меня по-прежнему радости мешаются с огорчениями… Три дня ходил как больной… на меня свалились новые «замечания», которые буквально измучили меня», — говорится то в одном, то в другом из писем.
Стопорится публикация новых глав, прекращается их чтение по радио. «Меня основательно забыли вместе с Тёркиным, о котором где-то кто-то сказал, что он чего-то не отражает и т. д»., — читаем в письмах последних месяцев войны.
Огорчения огорчениями, но поэт твердо стоит на своем: «Я должен делать и делать, следуя внутреннему чувству правдивости, естественности… Сказать откровенно, мне даже нравится, что она, работа моя, идет не под сплошные аплодисменты… Я бодр и силен, я иду своей дорогой дела, а дело все решает».
И как весело и победительно звучит в одном из весенних писем 45‑го года: «На днях получил глупую телеграмму, кажется, от Красноармейского радио, через ГлавПУРККА: «Шлите телеграфом главу: «Тёркин на первомайском параде в Москве». Чиновники-идиотики все знают, какие мне главы писать, а то я без них не знаю. (Тут вспоминается и горделиво сказанное ранее: «Не на каждой кочке я могу вдруг запеть».) Одно во всем этом интересно, что у меня просят Тёркина, — это впервые за два года (когда, по словам поэта, просили: «Дай, что хочешь, — только не его — Васю», а секретарь ЦК и начальник ГлавПУРККА Щербаков «спустил указание» — кончать поэму. — А.Т‑в)».
«Прости, что написал кратко и бессодержательно», — завершается это последнее послание с войны. Дабы читатель сам мог судить об этой «бессодержательности», приведу несколько строк оттуда:
«На всю остальную жизнь, коль так уж суждено мне остаться живым на этой войне, на всю оставшуюся жизнь мне хватит думать и выражать то почти невыразимое, чем наполнилась моя душа за эти годы… Ну, будет. Терпеть, Машенька, осталось недолго. Ожидая меня и горюя обо мне, ты знай, что я… может быть, очень даже счастливый и гордый своим счастьем. Не то удивительно, что я не пропал на этой войне физически — ведь я не воевал, а то, что я не пропал как поэт и как поэт пригодился множеству людей, живых ныне и мертвых также, пока они были живы. Впрочем, это уж, кажется, гордыня».
Какой характерный для совестливейшего Твардовского отказ причислять себя к фронтовикам-окопникам! Он еще в октябре 41‑го писал: «Мы быстренько подъезжаем к тем ямочкам и окопчикам, в которых сидят воюющие люди(курсив мой. — А. Т-в), быстренько расспрашиваем их, прислушиваясь к канонаде и невольно пригибая голову, когда свистит мина. А потом, провожаемые незабываемыми взглядами этих людей, убираемся восвояси».
И почти что клятва верности всему пережитому, передуманному за войну, сдержанная поэтом и в творчестве, и за редакторским столом.
Андрей ТУРКОВ,
специально для «Новой»
«Александр Твардовский. Письма с войны 1941—1945». М., Книжный клуб 36.6, 2015
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»