Родилась в 1928 году в городе Соломбала (Архангельская область).

26 сентября 1946-го — ученица первого курса архангельской театральной студии, Валентина была арестована в числе девушек, посещавших Интерклуб, созданный в Архангельске для развлечения моряков северных конвоев. Как и остальных, ее обвинили в шпионаже для английской и американской разведок. Следствие проходило в Архангельской внутренней тюрьме КГБ. Доказать факт шпионажа не удалось, и обвинение было переквалифицировано на статью «антисоветская агитация». «Агитацией» стали разговоры Валентины с тюремной «наседкой» — специально подсаженной соседкой по камере.

10 января 1947-го — приговор военного трибунала: шесть лет исправительно-трудовых работ и три года поражения в правах.

Февраль 1947-го — этапирована в Молотовск. Работала на цементном заводе, в прачечной, в санчасти, на шпалозаводе, лесоповале. Из-за отказов от работы Валентину постоянно этапировали из одного лагеря в другой.

1949-й — этапирована в Лабытнанги, работала на разных лагерных командировках в клубе, в лагерном театре, затем — счетоводом, заведующей каптеркой, нормировщицей…

1952-й— освобождена в связи с окончанием срока.

1959-й — реабилитирована.

Работала официанткой, горничной гостиницы, играла в театре московского Дома железнодорожников.

Живет в городе Щербинка.

Самые красивые девочки Архангельска ходили в Интерклуб, и всех посадили.

Интерклуб сделали во время войны, чтобы иностранные моряки, которые по ленд-лизу привозили нам продукты, могли где-то отдохнуть. Они шли через моря, под бомбами везли нам помощь… Естественно, для них было все.

Как-то идем мы с подругой и слышим — очень красивая музыка. Не наша. Подошли — швейцар не пускает, говорит: вход только с иностранцами. Мы, разочарованные, пошли. Вдруг два иностранца идут, спрашивают: «Хотите в клуб?» И провели. С тех пор этот клуб был моим домом. Меня сразу начали провожать, на следующий день всегда было назначено свидание… Обстановка там была такая красивая: барский особняк, кругом ковры, диваны даже из Москвы выписали. Мы, девочки войны, ничего этого не видели…

Музыка хорошая, танцы каждый вечер, поклонники… Русские поклонники у меня тоже были. Один, знаете кто? Из органов. В морской форме с кортиком, стройный, красивый. Но — больной сифилисом. Столько девок в Интерклубе перепортил! Специально, чтобы потом говорили, что они от американцев заразились.

Скоро видим: одна девочка исчезла из клуба, вторая, третья… Аресты.

Директор Интерклуба вызвал меня к себе: «Вы знаете, все иностранцы больные, сифилисные. Вы заболеете, искалечите всю свою жизнь». Наверное, хотел предупредить об аресте. Я и без него понимала: всех арестовывают, а я чем лучше? Знала, но все равно ходила.

Мама, конечно, меня отговаривала. И просила, и умоляла, и плакала. Но что можно сделать с одержимым человеком? А я была одержима.

Скоро иностранцы узнали, что девочек арестовали. Англичане даже устроили бунт, что их русских жен не выпускают из СССР, а что толку? Жен тоже посадили.

Кого-то брали за шпионаж, кого-то — за измену родине. А мне дали «антисоветскую агитацию». Первый раз хотели арестовать в 16, но отпустили, я была малолетка. В 17 я родила дочь, и как только исполнилось 18, меня арестовали.

Забрали из дома, привезли в какое-то учреждение, завели в кабинет. Все ушли, я села на диван и жду. Вошел мужчина, сел у стола, стал что-то читать. На меня — ноль внимания. Час сижу, два, три, наконец спрашиваю: «Почему меня сюда привезли?» Он поднял глаза: «Я ваш следователь. Ордер предъявим». И ушел. А я три дня сидела в кабинете. Спала на диване, охранники приносили мне из буфета кисель и булочки. Через три дня мне предъявили обвинение в шпионаже для американской и английской разведок.

Сначала меня вызвал следователь, говорит: «Вы знаете, что вход в Интерклуб — это переход границы?»

— Вот уж не знала, что наша граница так плохо охраняется, что можно свободно ходить туда и обратно, — говорю. Следователь как заорет:

— Не остри! Да я тебя сгною!

Допрашивал он меня ночами, требовал, чтобы я созналась в шпионаже, но ни про что конкретное не спрашивал — понимал, что это все враки. Соседка по камере все время уговаривала: «Подписывай! В лагере такая же жизнь, а если не подпишешь, тебя никогда не выпустят».

Потом соседку увели, а меня обвинили в антисоветской пропаганде. Я действительно говорила ей, что русские солдаты за бутылку водки готовы сделать что угодно, а американцы не такие. Этого оказалось достаточно: «Дискредитация советских военных». И все. Про шпионаж уже и не вспоминали.

Меня судил военный трибунал. Прокурор потребовал 10, суд дал шесть. Я приняла их как… как ожидаемое.

Дали последнее слово. Ничего не стала говорить, только: «Отдайте мои фотографии». Судья: «Это не наше дело, это к следователю». А следователь сказал, что «все сожгли, как не относящееся к делу». Такая меня злость взяла! Папины фотографии они сожгли! Сначала самого расстреляли, теперь карточки его сожгли.

Папу арестовали в 38-м. Он болел как раз, его забрали с постели и увели, за что — не знаю. Мама носила передачи в тюрьму. Одну передачу приняли, две, три. А на четвертую вернули папин костюм и сказали больше не приходить. Они, наверное, расстреливали в кальсонах.

Я никогда ничего не боялась, была отчаянная: что будет — то будет. И жизнь самоубийством кончала, и стреляли меня, и резали — ничего не боялась.

В первый же день в лагере нас отправили на цементный завод. Я должна была грузить цемент в тачку и отвозить на котлован. Первый раз нагрузила, а сдвинуть не могу. Бросила тачку — и за шесть лет больше не работала ни одного дня. Травилась, мастырку делала, но на работу не выходила.

Что могут сделать отказникам? Ну, посадят в карцер на 300 грамм хлеба. Посижу, стану доходягой — меня сразу в госпиталь, на усиленное питание. А там всегда находился какой-нибудь мужичок, который начинал меня подкармливать: может, заключенный, а то и вольнонаемный. Конечно, в лагере каждая старалась найти себе поклонника. Чтобы под крылышко, чтобы защищал. Уголовницы как говорили: «Начальничку надо дать, помощничку тоже…» Каждый человек умеет приспосабливаться. Да и просто бабы хотели мужчин. Жизнь есть жизнь.

Один раз на лесоповале замерзла, пошла к костру. Там бесконвойники сидят. Подсела, греюсь и вижу: конвоир бежит, аж винтовка трясется. Подбежал — и давай меня бить, прямо прикладом. Оказывается, я перешла заграждение. Поднял меня, повел к бригаде. И вдруг говорит:

— Сходи с насыпи. Иди к лесу.

— Зачем?

— Сходи!

Я пошла — а он из винтовки мне в спину. Но у него осечка! Он снова стреляет — пуля мимо уха прошла. Третий раз — осечка. Он со злости как закричит диким матом: «Давай назад!»

Оказывается, он сам заключенный, за поимку беглого его досрочно освободят. Не будь осечки, меня бы как раз у леса нашли… В общем, дали мне 15 суток карцера за побег. Сижу избитая, голодная… Думаю: нет, не могу я так все шесть лет! Вышла из карцера, вижу — бочка с негашеной известью стоит. Подбежала, зачерпнула — и выпила. Так было больно, внутри все жгло! Лежу, больно невыносимо, вода обратно носом идет, фельдшер из санчасти не знает, что со мной делать. Лет 20 я потом мучилась, у меня сужение пищевода было. Но после того как один раз пытаешься, больше никогда не будешь кончать с собой. Потом я уже поняла, что и в лагере можно жить, можно любить.

Большая любовь у меня одна была — Боря Михайлов. Не знаю, за что он сел. Вор, наверное. Когда мы встретись в Лабытнанги, он уже был бригадиром. По утрам говорил моей бригадирше, что забирает меня к себе, а после работы возвращал обратно.

Мы с ним встречались, потом нас разводили, потом снова встречались… Однажды, когда мы были на разных лагпунктах, мне приснилось, что с ним что-то случилось, что он меня зовет. Я надела на себя четыре или пять платьев, примазалась к бесконвойным, когда их выводили за зону, — и ушла в побег.

Ночь, в лесу темно, снег, серебристый иней на деревьях, красиво… Иду по пояс в снегу, одежда намокла, шуршит, а мне кажется, гонятся за мной. Утром дошла до какой-то колонны, зашла на вахту, говорю: «Я жена Михайлова, беременная, хочу его видеть. Мне сказали, что его убили». «Беременная» — это чтобы не били.

Меня обыскали и повели в кондей (карцер. — Авт.). Смотрю на решетку и вижу — Боря! Прямо как в сказке! Я ведь даже не знала, его ли это лагпункт, туда ли я иду.

Ночью Боря договорился, чтобы кондейщики пустили его ко мне в камеру. А на следующий день приехали надзиратели с моей колонны, привезли меня на зону и избили всем взводом.

Скоро нас с Борей развели совсем: на Волго-Доне открылась новая стройка, и его отправили туда. Там он и встретил себе жену. Молоденькую девочку, москвичку… Когда освободился, женился на ней. Но даже ей обо мне рассказывал. Большая, сильная любовь у нас была. А остальные… Просто чтобы не быть одной.

У нас была такая Клава Шпунтик, вор в законе, вся в наколках. Будь я мужчиной, взяла бы ее на одну ночь, чтобы прочесть все надписи на ее теле. Она с восьми лет моталась по лагерям, сидела уже лет 15. А у нее был любовник — вор, Татарин. Он ей слал записки, а она читать-то не умела! Я была у нее секретарь, жила кум королю.

Урки меня уважали, говорили: «Валька фраерша, но духовитая» — то есть смелая и сильная. Я ничего не боялась. Никогда. Слово «страх» мне не знакомо. Надо — значит надо. Хочу — значит хочу.

Помню, девка одна, сволочь, мне гадость сделала. Носила моему парню — цыгану Яшке Иванову — записки в мужскую зону, и с ним сошлась. А мне рассказали. Один раз приходит она ко мне: «Записочку отнести?»

— Да, — говорю, — отнесешь.

Пошла к параше, взяла — и вылила ей на голову.

— Вот тебе записочка, передай.

Домогательства, конечно, были. Но я такая отчаянная была, никогда не поддавалась!

На лагпункте в Лабытнанги работал вольнонаемный, начальник бытовой части Капарулин. Он дал мне блатную работу — заведовать каптеркой. И еда в моих руках была, и одежда. Как раз прислали наволочки: красивые, ситцевые, цветные. Я нашила себе из них длинных платьев, красивая была, как королева.

А тут у меня подмокли три ящика макарон. Пришла к Капарулину их списать, а он — вольный, женатый, с детьми — вдруг начал объясняться в любви! Я возмутилась и пошла списывать макароны к начальнику пересылки Комарову. Зашла, подала заявление, а тот бросился меня обнимать! Тут распахивается дверь и врывается Капарулин, как будто случайно. Видно, караулил под дверью.

Однажды вообще случай был удивительный. Начальник спецчасти капитан Дедовцев, который принимал этап, увидел меня и увез к себе домой. Благоустроенная квартира, старушка мать. Посадил за стол, накормил и говорит: «Ты мне нравишься. Могу тебя досрочно освободить, если ты будешь со мной». Вдруг стук в дверь — его вызывают принимать этап. Он ушел, а его мать все плачет, плачет… Спрашиваю: в чем дело?

— Да как же, он, чтоб с тобою жить, отправил жену и двоих детей к теще.

Я сказала: «Не плачьте, я уйду». Как она умоляла меня остаться: «Он меня убьет, он велел тебя не пускать». Но я вернулась на пересылку.

Да-а-а… жизнь была интересная.

В театр меня взяли в Салехарде. Я же училась на актрису, мечтала о драматических ролях. Так радовалась, что могу теперь играть! Это великое счастье — играть!

Я себя считаю крепостной актрисой. После освобождения я играла в Доме железнодорожников, вела драматический кружок. Но пик славы был в заключении. Да, славы! Меня знали все. Подходили, узнавали, благодарили…

Выступали мы в клубе, под баян танцевали разные танцы: и яночку, и гопак. У меня была своя концертная программа: Лесю Украинку читала, финальную сцену из «Евгения Онегина»… Романсы у нас пел Леша Петропавловский, до ареста — директор филармонии в Чебоксарах. Он очень ухаживал за мной. Приносил мне, бедняжка, сахарный песок. В день выдавали по ложечке, он накопит за пять дней — и горстку несет.

Ну что рассказывать, как освободили: дали паспорт, билет до Архангельска — и езжай. У меня как раз был мальчик из соседней камеры, Миша, он тоже на свободу выходил. Хороший мальчик, чистый, невинный, я у него была первая любовь. Написал мне: «Что бы ни было в жизни, я тебя найду». И действительно, приехал в Архангельск, нашел мой дом. Но я уже переехала, а моя тетка почему-то не дала ему мой адрес. И он покончил с собой.

Мама умерла, два года меня не дождалась, дочку отдали в детдом. Сейчас ей 67 лет, и она ничего про него не помнит. Ничего. Память такая избирательная вещь…

Еще я никогда ни на кого не злилась. Когда я освободилась, та, которая на меня стучала, — Комарова… Я знала, что она стукачка, что она поиграла с моей судьбой немножко. И когда приехала в Архангельск, пошла к ней в гости. Ох, как она испугалась! Тут же позвонила по телефону, вызвала сына. Думала, я мстить буду. А я просто наслаждалась ее страхом. Не стыдила, ничего. Просто спрашивала: как жили, что новенького… Посидела, поговорила и ушла.

Я всегда с удовольствием о лагере вспоминаю. У меня была очень счастливая жизнь. Была у меня в Архангельске подруга, Лида, она за военного вышла и спилась. Красивая, хорошо играла на гитаре — и вот, пожалуйста… Так что кто знает, что со мной было бы, если б не лагерь. Да, много случалось несчастий, но я их преодолела. Я победила. Победитель не может быть несчастлив.

Вот вы говорите: «осудили несправедливо». Почему — несправедливо?! Если я жила в стране, в которой сказано, что с иностранцами встречаться нельзя, — значит нельзя, а я пошла и нарушила закон. Конечно, в законах такое не написано, но это ж война, там свои законы. Да, Интерклуб создали легально, потому что так было надо, так было выгодно. Но иностранцы, считай, уже были враги. Почему иначе холодная война началась? Так что наказали меня заслуженно.

Я ни о чем не жалею. Абсолютно. Интерклуб — это самые счастливые мои годы, с 15 до 18 лет. Три года. За них я готова еще шесть лет посидеть.

Одно меня только преследует… Когда меня арестовали, я собиралась на свидание. Меня грек ждал. До сих пор часто его вспоминаю, думаю: что с ним, как, жив ли… Он ведь не понял, почему я не пришла. Вдруг обиделся?..