Зелизе и Опера

И писать про это больше вроде нельзя, столько тонн бумаги уже исписано и часов радио- и телеэфира наговорено. А не писать — что-то этим изображать, например, делать вид, что мы с нашей гималайски-корсунской духовностью чужды земной суеты и для нас террористический акт — обыденность. Но писать, не писать, умничать, суесловить — от мыслей о происшедшем и готовом сию минуту практически безнаказанно повториться не избавит. Потому что, может, и обыденность — но где!

«Три мушкетера» в детстве, «Граф Монте-Кристо» подростком, «Отверженные» в юности, не говоря уже о более полном каноне французской литературы, усвоенной в продолжение жизни, — и оказывается, все, что происходит в Париже, не чужое. Для тех же, кто в нем побывал реально, а какое-то время, возможно, и прожил, он внедряется в душу острее и глубже, чем самое-самое свое. Когда в булгаковском «Театральном романе» знаменитый писатель рассказывает о скандале, случившемся там с соотечественниками, восхитительность сцены не в фактах (кого-то в обществе вырвало, другой плюнул даме на шляпку), а в двух повторяемых топонимах — Шан-Зелизе и Гранд-Опера. «На Шан-Зелизе? — переспрашивают слушатели. — В Гранд-Опера?» — «Подумаешь. Там это просто», — торжествует рассказчик, захвативший всех — и захваченный сам — магией этих «зелизе» и «опера».

Несправедливо, но так. Теракт убогого норвежца, в 2011-м взорвавшего и расстрелявшего 77 человек, возможно, выглядит безумнее парижских атак 13 ноября, но он более изолирован от привычного, выведен в пространство полудачное-полупикниковое, не знамо где, и мог бы с таким же успехом сойти за антураж выдуманного детектива. Тогда как, рассматривая карту событий в Париже, я автоматически комментирую: площадь Республики, да-да, мадам с оливковой веточкой над Свободой, Равенством, Братством и дрессированным львом; бульвар Бомарше «иль перечти «Женитьбу Фигаро». Я ловлю себя на том, что Париж — это не столько то, что видели мои глаза и где шаркали мои подошвы, а то, что я прочел. Ведь что прочел — твое, не так ли?

Однако и то, что Париж реальный, место на земле, знаменитый город на Сене, не книга и не многотомная библиотека, а такое же средоточие дефектов человечества, как любая заплеванная захолустная автостанция, из вида не упускаю. Выпивший парижский буржуа может устроить для всей улицы представление на тему «Почему, почему она меня бросила?», но будьте готовы к тому, что улыбающиеся ему зрители, перехватив вашу улыбку, ответят акульим взглядом. Кровопролитие 13 ноября не чистый опыт переживания. И тяжесть переживания не ушла с кровопролитием. За все прожитые мной на этом свете годы не помню сколько-нибудь продолжительного периода благорастворения воздухов ни у себя в стране, ни в мире. Последние неполных два я живу в официально культивируемых вранье и злобе. Мне объявлено максимально авторитетными источниками, что правды как осмысляемой категории нет, а есть лишь то или другое мнение о ней. Что, принадлежа к 14% граждан, не принимающих эту мудрость, я оказываюсь один против шести соотечественников. А превыше всего — что как гражданин своей страны я якобы попал в кольцо ее врагов, и, хотя страна объявляет себя христианской, хватит придуриваться, будто христианам заповедано их любить.

Не выделяю наши внутренние обстоятельства как особо неудовлетворительные в противовес западным, более уютным и привлекательным. Теракт, как среднего веса метеорит, упал в болото более или менее заурядной повседневности. Накануне я был приглашен в институт культуры одной симпатичной западноевропейской республики на презентацию вышедшей там книги о еврейке, погибшей во Вторую мировую. Вечер шел, как все подобного рода, пока не выступил представитель нашей, как он объявил, компании, занимающейся разными делами, например, и изданием переводов. Некоторое затруднение, сказал он, представляет то, что, хотя тяжелые испытания выпали в те годы всем, евреи относятся к своей судьбе особенно болезненно. Его заместитель, выглядевший, будто только что снял китель и надел пиджак, сказал, что надеется, что им удастся — он показал руками — абортировать (или адаптировать — не расслышал) спорные места… Спросите у оставшихся в живых в станице Кущевской, почему они относятся болезненно к тому, что вырезали именно их семью. Спросите у французских властей, почему они только сейчас заговорили об опыте Израиля в борьбе с терроризмом, а до того так заискивали перед своими арабами, что попускали им публичные нападения на своих же евреев.

Перед визитом в институт я прочел пересланную мне статью с нашего фрондерской направленности сайта о том, как Россия погружается в экономический, политический, бытовой и прочий хаос. И как мудро поступили те, кто успел переправиться за границу. Тон был злорадный и самодовольный. Неотвязная греза немалой части наших эмигрантов: чем в России хуже, тем они проницательнее и умнее, тем нагляднее их выигрыш. Я вспомнил эпизод времен военной эвакуации. В Ташкенте в двухэтажном доме для эвакуированных на одном этаже поселили антифашистов, бежавших из гитлеровской Европы, на другом — обыкновенную советскую публику. Первые так ругались и дрались между собой, что Ахматова, жившая под ними, сказала: «Если такие антифашисты, какие же фашисты?»

История делается не на пятачке времени. Крестовый поход Европы в Палестину отделяет от нынешнего палестинского реванша почти тысяча лет. Как взывали ксендзы в «Золотом теленке»: «Опаментайтеся, пан!» Ревене-а-суа, мсье!