Чтобы попасть в Москву, детям с родителями сначала надо добраться до Донецка, а оттуда уже с сотрудниками «Справедливой помощи» они едут шесть часов автобусом до Ростова. Из шестнадцати детей двое — с ранениями, остальные с тяжелыми заболеваниями, которые требуют лечения в Москве: кардиология, неврология, онкология… Каждый ребенок в сопровождении мамы или папы, с ними Елизавета Глинка, исполнительный директор МОО «Справедливая помощь», Николай Беляков, сотрудник организации, и бывший министр здравоохранения «ДНР», а теперь — представитель «Справедливой помощи» в Донецке Андрей Пруцких. У автобуса их встречают волонтеры. Доктор Лиза в синей куртке быстро выходит из автобуса, здоровается с волонтерами и направляется в здание вокзала, а волонтеры получают яркие косынки и жилетки с надписью «МОО «Справедливая помощь» — Доктор Лиза».

— Месяц назад около магазина я увидел украинскую машину скорой помощи, — говорит волонтер Антон, — на машине было написано «Доктор Лиза». Я знал про нее, смотрел репортажи, поэтому подошел и спросил, могу ли чем-то помочь, оставил телефон. Недели две назад мне позвонили и сказали, что прибывает группа детей, нужна физическая помощь и помощь с питанием.

Волонтеры помогают мамам и детям сесть в поезд, приносят в коробках еду. Еда приготовлена в соответствии с больничными нормами и разложена по порциям в одноразовые контейнеры — несколько коробок и пакетов. Когда все это заносят в купе проводников, где поедет Андрей, для него уже места не остается. Поезд трогается. Дети развлекаются после шестичасового сидения в автобусе — кто-то пытается прыгать с полки на полку, кто-то уткнулся в планшет, а родители сидят тихие, усталые, погасшие. Мы раздаем еду, но ее остается еще на три вагона.

Доктор Лиза с Николаем и Андреем совершает обход и в каждом купе терпеливо повторяет инструкцию:

— В Москве вы из вагона не выходите, сидите и ждете, когда вас заберет бригада скорой помощи… Николай пройдет, раздаст вам телефонные карточки и наши телефоны… если что, подходите ко мне в купе, у меня дверь открыта…

Все дети в одном вагоне, кроме пятнадцатилетнего Вани с мамой. Идем к нему. Ване оторвало кисть, Елизавета Петровна осматривает руку.

—Что с рукой?— спрашиваю я у Андрея на обратном пути.

— Да снаряд с утеса потянул, а тот взорвался.

— Ой, не знаю, там этого дерьма столько валяется… А дети есть дети. Вон недавно двоих вывозили бортом, тоже подорвались.

Мы с Андреем присаживаемся в купе отдохнуть, и он говорит о том, что сейчас Доктора Лизу в Донецке знают все, а раньше было по-другому.

— Поначалу самый частый вопрос у родных, когда мы везли детей, был: «А вы нашего ребенка не на органы везете?» Потом, когда дети стали возвращаться, начали относиться спокойнее.

Несем еду Доктору Лизе в соседний вагон, но она отказывается и мгновенно решает, что надо сделать с остатками еды: вынести в тамбур на холод, а завтра отвезти в фонд и раздать бездомным. Андрею все-таки удается оставить на столике контейнер, и мы быстро уходим, пока Доктор не передумала.

В вагоне потихоньку идет своя жизнь. Николай проходит по купе и раздает родителям московские сим-карты и визитки со своим телефоном и номером фонда. Каждой маме говорит отдельно: звоните с любыми вопросами. А мне советует: если я хочу поговорить с Елизаветой Петровной, идти к ней сейчас, потому что она ляжет спать рано, чтобы наконец выспаться. При виде диктофона Доктор Лиза скучнеет, но добросовестно отвечает на вопросы. Иногда оживляется, вспоминая подробности прошлых поездок.

— Наверное, раз тридцатый.

— Раньше мы вывозили детей в основном с ранениями. Потом пошли дети, которым был необходим гемодиализ, а водонапорную станцию разбомбили и не было воды. Сейчас я больше вожу детей, которые уже родились во время войны. Диагнозы, по которым они поступают в Москву, требуют высокотехнологической помощи, и они не изменились — пороки сердца, врожденные катаракты.

— Система медицинской помощи в Донецкой области в неплохом состоянии — есть врачи, но не все, и нет материалов. Например, есть кардиохирург, но нет полноценной кардиохирургической бригады. В аппарат, который используется при операции на сердце, нужны комплектующие, которые за полтора года закончились. В реанимации недостаточно дыхательных аппаратов, недостаточно антибиотиков и других лекарств, потому что больницы перепрофилировались на травму.

— Люди не так испуганы, потому что меньше бомбят, нет того страха и паники, которые были, когда мы вывозили первых раненых и они вообще не знали, будет ли куда возвращаться и цела ли будет семья.

Несколько месяцев длится относительное затишье, и начались подрывы на неразорвавшихся снарядах, на растяжках. Люди еще не очень хорошо понимают, насколько это опасно, поэтому взрываются чуть ли не каждый день — те, кто живет в селах. Каждый день получают ранения и гибнут колхозники, трактористы — и в Луганской области, и в Донецкой.

В Мариуполе вот подорвались четыре человека. А те, кто в городах, ждут, что будет дальше. Они научились жить одним днем, не строят планов, потому что сегодня не бомбят, а завтра могут разбомбить.

— Да, меня это потрясло! Одного человека я знаю — Сергей довозил меня до границы, когда мы доставляли гуманитарный груз. Сегодня он привез с собой 14 человек, которые сказали, что они будут помогать, если я дальше буду возить детей поездом, — встречать в Ростове, выгружать и так далее.

— Полтора года я вожу детей, и восемь месяцев, с августа 2014 года до марта 2015-го я возила их донецким поездом до Константиновки. Но в конце марта была объявлена блокада, и пересекать эту территорию стало невозможно. С марта по октябрь мы возили детей самолетами МЧС. Сейчас я везу не настолько «тяжелых» детей, чтобы счет шел на часы. Но если дело коснется тех, кто не перенесет длительную транспортировку, мы снова будем летать самолетами МЧС.

— Равнодушие чиновников. Раздражает, когда приходится решать очевидные вещи с помощью телефонного права, через знакомства. То, что работало полтора года, вдруг по какой-то причине перестает работать, меняются правила, и нужна какая-нибудь новая справка. Это очень тяжело, потому что и так достаточно трудно вывезти их оттуда. Одно дело посадить на поезд или самолет в Ростове и привезти в Москву, и совершенно другое — вывезти из Донецкой или Луганской области и довезти живыми до ростовского вокзала или аэропорта. Это сложная система с документами, с прохождением блокпостов, с пересечением двух границ, поэтому любое нововведение, которые очень любят чиновники, усложняет нам жизнь. Плохие чиновники мешают жить не лично мне, а вот таким детям. Жить — в буквальном смысле, потому что иногда промедление смертельно опасно. Из-за того, что не была вовремя подписана бумага, у нас погиб ребенок, не дождавшись операции.

— Общение с любой мамой и любым ребенком — это радость, моя работа, то, что я умею делать. Тяжело объяснять какому-нибудь чиновнику или бригадиру поезда, вот как сегодня, что у меня раненые дети, что человек без ноги должен лежать на нижней полке.

— Бывает, конечно. В апреле бомбили центр, и мы с помощницей выскочили в коридор гостиницы и орали, забыв все правила из руководства «Что делать при обстреле». Куда бежать, как не забыть документы… Я не только документы — я ключи забыла! Конечно, бывает страшно. Я везла в Горловку медикаменты, мы с водителем были вдвоем в машине, и мы были единственные, кто ехал по этой трассе. И это было очень страшно, потому что это был момент, когда Горловку жутко бомбили… Страшно было в Славянске в прошлом июле, когда я передавала детей-сирот украинской стороне. По условиям передающих сторон мы там были вдвоем — только водитель и я… Иногда страшно за себя. Но когда перевозишь детей, то очень страшно за них, и если что-то пролетело, просвистело или вдруг тебя обогнала машина с надписью «Разминирование», становится жутко, потому что у тебя сзади 17, 20 или 30 детей. Мы им и стихи читаем, и песни поем — и я, и Николай, и Андрей…

Я иду по вагону. Для вагона, полного детей, необычно тихо — и дети устали, и родители. Я захожу к двум мамам.

— Да, но неизвестно, что будет дальше. Но у нас, например, в Красноармейске мир, семьдесят километров от Донецка — и люди не знают, что такое война. И сдают квартиры донецким по три тысячи гривен в месяц, процветает торговля, наживаются на этом. С 28 августа уже практически не стреляют — автоматы и пулеметы мы не считаем, я имею в виду «Грады», тяжелые.

Мамы в ответ смеются:

— То ерунда, то они просто балуются. Хотя вчера были такие взрывы в районе аэропорта, что не дай бог. Может, танк…

— У нас дома люстра упала, — подает голос дочка.

Мама кивает:

— Мы уже знаем, когда идет выстрел, а когда прилет.

— Это когда снаряд прилетает. Когда вылетает — один звук, когда приземляется — другой… От войны можно убежать, а от болезни куда убежишь? Никуда, поэтому для нас уже эта война — второстепенна. С прошлого июня начались обстрелы. Мы из городской квартиры переехали к маме в поселок. 29 августа прошлого года был обстрел, дети гуляли возле магазина, и дочь укрыла собой сестру, а бабушка — племянника, их засыпало осколками. Врачи говорят, может, стресс спровоцировал то, что сейчас с дочкой творится.

В соседнем купе — мальчик с оторванной кистью.

— Пятого августа зацепил заряд плоскогубцами, и он взорвался. Взрыв вырвал ему руку, осколок пробил легкое. Все осколки оставили, сказали, с этим можно жить. Донецк от нас не отказывается, но они готовы убрать только то, что сверху, а в легкие не заглядывают. И надо самим покупать нитки, лекарство, материалы. А купить там особо нечего — вон зеленку полдня искали. А когда он попал в реанимацию, нужна была десятипроцентная глюкоза, я весь Луганск обегала — нема, сестра из Петербурга прислала. У меня были наши, луганские, волонтеры, ополченцы сдавали кровь для Вани, если бы все эти люди не помогли, я б его не вытащила. Врач мне так и сказал: если у него начнет мозг отмирать, я его отключу от аппарата. Я, говорит, не люблю надежду давать, чтобы вы потом ходили и в душу мне смотрели…

Пока я хожу по вагону, Николай и Андрей пьют то ли седьмую, то ли восьмую чашку кофе за день. Я прошу Николая рассказать, как он попал к Доктору Лизе.

— Служил в МВД — был опером, потом работал в ЧОПе. Лет девять назад был период, когда риелторы обманным путем забирали квартиры у стариков, и они шли с этой бедой к Лизе. Она помогала с юристами-волонтерами, даже у себя дома стариков держала, в общем, ей стали поступать угрозы, понадобилась охрана. Я стал ее охранять. Прошло, может, месяцев десять, ей охрана уже была не нужна, и она мне сказала: бросай свой ЧОП, иди ко мне работать. И вот я с ней уже десятый год. Занимаюсь, как и все в фонде, всем: малоимущими, продуктами, детьми, работаю и сиделкой, и охранником.

— По-разному, люди разные. Некоторые, например, пускают бомжей в подъезд, звонят нам и говорят: мы их сами обуваем-одеваем-кормим, но нам надо помочь с лекарствами. А есть те, кто их обливает бензином и поджигает.

— Как вы в этом живете каждый день?

— Если эта маленькая хрупкая женщина так живет, стыдно быть мужиком и ныть.

Андрей добавляет:

— Бывают моменты, когда опускаются руки и хочется всех послать, но приезжает Лиза, начинаешь ей рассказывать, она слушает, кивает, что-то отвечает, поговоришь с ней и думаешь: сидит женщина и меня, мужика, успокаивает. Как-то неудобно становится… Она делится своей энергией и общается со всеми одинаково — и с бомжами, и с министрами.

Андрей как-то подсчитал, сколько человек занято в отправке хотя бы одного ребенка. Получилось около пятидесяти. Сначала в Донецке, когда мама обращается к Андрею как к представителю «Справедливой помощи», он общается с лечащим врачом, при необходимости организует дополнительные консультации, беседует с главным врачом — вытянут, не вытянут, какой запас медикаментов и специалистов нужен. Дальше фонд передает всю информацию в Москву, где московские сотрудники, не меньше трех человек, тоже подключаются к процессу. Затем данные поступают в Минздрав РФ, там тоже задействованы три-четыре человека. Потом информацию передают главному врачу больницы, куда отправляют запрос. Лечащие врачи смотрят выписки, дают согласие — это еще человек пять. В получении направления участвуют до десяти специалистов. После этого подключают скорую помощь с бригадой сопровождения, ГАИ «ДНР», ГИБДД Российской Федерации, таможенную службу, пограничников. Сегодня только для того, чтобы пересадить родителей и детей с автобуса в поезд и покормить, было задействовано 16 волонтеров. В Москве каждого ребенка встречает бригада скорой.

Если Доктора Лизу больше всего раздражают чиновники с бумажками, то Андрея и Николая — бюрократы от медицины, которые требуют отГлинки того, чем она заниматься не должна. Андрей рассказывает:

— Лиза с Николаем приехали из Москвы с гуманитаркой, мы все встали в три часа ночи: я — чтобы их встретить, они — чтобы долететь. В пять вечера только закончили разбираться. Поели мы в этот день впервые в семь вечера, домой я попал в одиннадцатом часу. Утром звонок. «Здравствуйте, я зав родильным отделением центральной больницы. У нас перегорели лампы для фитотерапии недоношенных». При чем здесь Лиза?! Есть Минздрав, есть главврач, у которого шесть замов… Надо понимать, с какими вопросами действительно нужно обращаться в фонд. Перегорели лампочки — это не к нам.

— А помнишь, как в Горловку ездили? — спрашивает Николай.— О! Сам заведующий приехать не мог, звонит нам — ничего нет, медикаментов нет. До Горловки тридцать километров, из них десять простреливаются снайперами. Мы приезжаем, и вот он начинает нам рассказывать: «Вы представляете, как летят снаряды?» Я его перебиваю: «Мы представляем. Скажите конкретно, что случилось, сколько у вас раненых детей?» — «А у нас нет детей. У нас трубы текут...»

…На ночь я распихиваю в тамбуре оставшуюся еду. Вагон уже спит. Единственная настежь открытая дверь — в купе Доктора Лизы. В Москву приезжаем рано утром. Мамы уже собраны, дети закутаны, сумки приготовлены. На перроне — толпа медиков и журналистов с камерами и микрофонами. Детей по списку передают экипажам скорой помощи, и они разъезжаются по больницам. Елизавета Петровна стоит около одной из машин и все так же терпеливо отвечает на вопросы. Прохожие удивленно оглядываются на ее маленькую фигурку в окружении камер и микрофонов.