Маугли русских джунглей

Мои дети — Мухаммад и Ахмаджан — 1 сентября пошли в школу. У них, конечно, есть родители, но они и мои тоже. Поэтому я ужасно довольна. Знали бы вы, чего это стоило. Всего у меня было три десятка детей, а в школу идут двое. Это не мало — это много.

Два года я учила детей мигрантов русскому языку. До этого я сама несколько лет была мигрантом, не понимала, что говорят вокруг, знаю, каково это. Но люди там, на чужбине, были очень ко мне добры. Поэтому когда я опять оказалась дома, в России, и услышала об этом волонтерском проекте, у меня даже вопроса не возникло, идти или нет — сразу пошла. Чтобы вернуть должок. Пусть не тем, так другим. В общую копилку человечества.

Проект назвали вот так вот просто — «Дети Петербурга», он возник, что называется, снизу, стихийно, и разрастался — простите — как снежный ком. Была пустота — и она заполнилась. Ведь это же так логично: если есть трудовые мигранты, значит, есть и дети, которые не говорят по-русски и не ходят в школу. И никаких государственных курсов для детей нет — ну в Питере точно.

Теперь представьте его, этого конкретного ребенка. Его зовут Сухроб. Ему 11 лет. Однажды весь его мир рухнул: родители взяли и увезли его далеко-далеко, в чужую страну, в чужой огромный город. Что дальше? Мама и папа уходят каждый день в 5 утра (они устроились водителем и кондуктором), а возвращаются поздно ночью, и так каждый день, без выходных. Ребенок остается в четырех стенах страшной съемной хрущевки. Один. Друзей нет. Книг нет. Родителей нет. Школы нет. Общения нет. Даже позвонить некому. Есть только четыре стены в старых обоях.

Почему школы нет? Сразу, как приехали, мама отвела его сначала в одну школу, затем в другую… — в пять школ. Но кому нужен ребенок, который почти не говорит по-русски. Их пять раз отфутболивали. Потом мама и папа начали работать (без выходных) — в шестую школу вести Сухроба было некому.

Так бы он и сидел один. Рос бы этаким маугли. Лет в 14 начал бы уже работать. Но ему повезло. Во-первых, его тетя, которая тоже жила и работала здесь (без выходных), родила — значит, временно не работала. Во-вторых, она узнала о нас. И вот с младенцем на руках, через весь город, с двумя пересадками она привезла племянника к нам в библиотеку, где мы, волонтеры, давали бесплатные уроки русского языка. Других счастливчиков привели родители: Ахмаджана — мама, Мухаммада — отец… Группа росла. Мы учили русский.

А как учить, если они не знают, что такое существительное и прилагательное, окончание и род? Приходилось выкручиваться: «Если видите в конце «а» или «я» — значит, это «она», если «о» или «е» — это «оно», если их нет — это «он». Телефон — это он, она или оно?» — «Он!» — «Почему?» — «Потому что ничего нет!» — Ирода разводит руками так эмоционально, что кому-то попадает в ухо.

«Скажи, какая на тебе одежда?» — «Кирасофка, тальстофка, джинесы», — отвечает Умар.

«Опиши себя». — «Это мая гилаза, это мое волос, это мой бироф», — отвечает Нилуфар. Вам не понять, наверное. Бироф — это бровь. Я бы тоже не догадалась, если бы не видела, как она показывает рукой.

«Кем работает твой папа?» — «Мой папа работает на заводе, он завискалад», — это Кодыр. Все понятно — завскладом.

«На чем мы ездим?» — «На автобусе!» — «На чем мы летаем?» — «На самолете!» — «Как мы ходим?» — «Пироста так». — «Нет». — «На ногах». — «Нет». — «А! пишком ходим!»

Однажды выяснилось, что дети живут в Петербурге, некоторые не первый год, и ни разу не видели Медного всадника. Оказалось, что они знают только дорогу от дома до библиотеки. Мы нарисовали маршрут и пошли искать главный памятник Петербурга. Была зима, мороз, но никто не жаловался на холод — они были в восторге, что гуляют. Когда, наконец, мы нашли Медного всадника, дети от радости стали бросать в воздух шапки.

Для большинства из них наши уроки три раза в неделю в библиотеке на Гороховой — это было единственное окно в мир. Ну что ж, надо было распахнуть его настежь.

Потом мы часто гуляли и много еще где были. Конечно, в Эрмитаже. Еще в Зоологическом музее, в Музее трамваев, в Петропавловской крепости. С последней вышло нехорошо. Денег у нас было на один музей, и дети выбрали тюрьму. На следующем уроке спрашиваю: «Где вы были?» Дети отвечают одновременно, перебивая друг друга: «В сердце Петербурга!» (из пафосного текста экскурсии, надо же — запомнили!), «В турме!» (по факту).

Как-то мы с учителями задумались: что же они от нас получают — знания по русскому языку или что-то другое? Сошлись на том, что все-таки больше другое. Дети перестают бояться, когда к ним обращаются по-русски. В библиотеке они себя чувствовали в безопасности. Но когда я смотрела из окна, как они после урока выходят на улицу и опять вжимают шеи в плечи, мне становилось грустно. И тут я обратила внимание на пустое футбольное поле в библиотечном дворе. На следующий урок я пришла с мячом.

Это было счастливое открытие. Два сезона мы играли в дворовый футбол вперемешку с местными мальчишками и сильно продвинулись в изучении русского.

«Экатэрина! Ой, осторожно! Ой, бить буду!» — кричал форвард Мухаммад, нападая на мои ворота с мячом, — страшно боялся, что мяч попадет в меня. «У него ботинка есть хочет!» — веселился Умар, подхватив фразеологизм у местных ребят.

Мы так разыгрались, что даже устроили дворовый турнир. Четыре команды, настоящий судья со свистком, настоящие болельщики, проливной дождь. Желтая и красная картонные карточки намокли и пришли в негодность, но удалять с поля мокрых и счастливых детей все равно было невозможно.

…Когда уже работало сарафанное радио, эти двое нашли нас сами, без взрослых. Они сильно отличались от других наших одиноких, выдернутых с грядок детей без шей — они дружили. Они всегда ходили вместе. Фаррух упорно представлялся Олегом, а его друг Ислам — Ильей. — «Зачем?» — бестактно спрашивала я. — «Вам так легче запомнить». Ага, конечно, в этом дело.

«Когда они начнут нас вешать, может, тебя пощадят, а ты спасешь и нас», — беззлобно ерничал один мой друг.

Почти все люди вокруг, узнавая, чем я занимаюсь, в той или иной форме фыркали. Кстати, поверьте, фырканье, облеченное в интеллигентную форму, расстраивало меня еще больше. Но нельзя ведь осуждать почти всех людей вокруг и со всеми расплеваться. Когда это почти все — то к ним, таким, привыкаешь.

Однажды мы с другими учителями сидели и рассуждали о том, зачем каждый из нас этим занимается. Ну я опять рассказала, что возвращаю должок. Кто-то сказал, что помогает этим детям «познакомиться с нашим обществом с доброй его стороны». Кто-то говорил о том, что если государство не делает то, что должно, то, значит, мы вместо него. Много чего говорили. А одна девочка, еще студентка, призналась: иногда из нее самой, откуда-то из глубины, вылезает ксенофобия, и хотя она ее никак не выражает вслух, но ей потом так стыдно, что она, наверное, затем и учит детей, чтоб излечиться от этой болезни. Тут и я задумалась.

Я вспомнила историю мальчика Сухроба и попробовала (как Фаррух и Ислам) заменить в ней имена. Как будто это мальчик Миша сидит один в облезлой съемной хрущобе, днями напролет один, без книг, выйти на улицу нельзя, позвонить некому, родители сутками на работе, школы нет, его лучшие друзья — Вадик и Данила — за тысячи километров… Пройдите и сами этот тест: ведь правда, читается по-другому?

Когда Ахмаджан видел, что его фотографируют, он стремительно сдергивал с себя очки. Я его очень хорошо понимала, я тоже в детстве так делала — страшно стеснялась, что я очкарик. Да, понимала. Но каждый раз, как он сдергивал очки, я внутренне вздрагивала — мне казалось, что сейчас его будут бить. Очкарику ведь очень важно успеть перед дракой сдернуть с себя очки и сунуть в карман. Со мной такого не было, я просто это знаю. Почему же я всякий раз сначала пугалась, а потом вспоминала, что он стесняется?

Ну неспроста, конечно.

Когда в ноябре стало темнеть заметно раньше, вдруг исчезли два брата, которые до этого не пропускали ни одного занятия. Звоню отцу: он мнется, обещает, что на следующее занятие обязательно придут, а они все не приходят. Наконец, отец сознается в телефон: «Поймите, мы уже потеряли одного». — «Здесь?» — в ужасе спрашиваю я. — «Там». Только тут я вспомнила, что они из Оша, а значит, не просто мигранты, а беженцы. Но этот страх — что это случилось здесь, пока он не сказал «там», — я его до сих пор помню… Ведь обзванивала же я родителей всех наших учеников перед погромом рынка, который погромщики накануне анонсировали в интернете, просила не ходить туда, быть завтра осторожнее.

Это осенью. А весной мы с детьми шли за мороженым. Джумагуль вдруг остановилась на перекрестке, повернулась ко мне и говорит: «Секонд-хенд двадцать, да?» Я не поняла. «Объясни, Джумагуль, что ты хочешь сказать?» Но Джумагуль повторяет и повторяет: «Секонд-хенд двадцать, да?» «Секонд-хенд — это одежда!» — объясняет мне Сухроб. «Нет, не одежда!» — волнуется Джумагуль. «Это магазин такой, ты про магазин спрашиваешь?» — «Нет, нет, не магазин! Это секонд-хенд! Это двадцать! Апрель! Это лысый! Да?»

Мы с детьми стоим на перекрестке — на самом неудобном месте — стоим как вкопанные, потому что разговор серьезный. «Да, Джумагуль, двадцатого апреля будет день рождения Гитлера. Скинхеды не лысые, Джумагуль, они бритые. В этот день будьте осторожны». «Я знаю!» — выдыхает Джумагуль. «На улицу нельзя, да?» — спрашивает Ахмаджан. — «Можно, но осторожно, днем. Вечером не надо».

Я оглянулась по сторонам. Вокруг не было ни одного бритого человека. «Почему ты об этом вспомнила сейчас, Джумагуль? Ты что-то увидела?» — «Нет, ничего», — спряталась Джумагуль, и мы пошли в магазин покупать всем мороженое.

Каждый ребенок школьного возраста, живущий в России, должен ходить в школу (из какого-то пафосного текста). Каждого не берут (по факту). Причем подростки, возможно, самая незащищенная и бесправная часть мигрантов. Взрослые все-таки выбирают свою судьбу сами. У малышей есть все шансы адаптироваться и попасть в школу. У 12—15-летних шансов почти нет.

Прожив один год в России, родители Сухроба не выдержали — нет, не работы без выходных с 6 утра до полуночи, а того, что сына так и не взяли в школу. Они уехали. Это редкая семья. Обычно из-за материальной нужды детскими нуждами жертвуют: все-таки первичная задача родителей — кормить, а не учить.

Нам было очень жаль. Сухроб уже здорово говорил по-русски, и мы понимали, что вместо него в Питере появится другой ребенок, опять «немой», опять запертый в четырех стенах, опять без шеи, потому что в городе с их отъездом освободились место кондуктора и место водителя, а так, как работали родители Сухроба, могут работать только мигранты. Теперь Сухроб живет в Самаркандской области и, конечно же, ходит в школу.

Ахмаджана нам все-таки удалось устроить в школу, так что он не учился только год. Его взяли в 6-й, на два класса ниже. Поначалу он звонил мне и молчал в трубку. «Тебе трудно в школе, Ахмаджан?» — «Да, очень», — говорил он и опять замолкал. Потом я узнала, что первое время его поколачивали одноклассники. Сейчас он пошел в 8-й класс и уже легко говорит по-русски. Это лето он провел у тети в Киргизии, но сказал, что «там так жарко, что невозможно дышать». «Он уже питерский, — шутит мама Одина. — Киргизский климат ему не подходит уже — болеет там».

Мухаммад перешел в 10-й класс. Джумагуль уже вышла замуж. Ирода в школу так и не пошла — крупную 14-летнюю девочку согласились принять лишь во второй класс.

Фаррух уехал. Он прожил в России четыре года и четыре года не ходил в школу. До сих пор помню его глаза, когда мы попали в одну настоящую школу на настоящий футбольный турнир. Такими глазами смотрел бы, наверное, тот мальчик, что из «…у Христа на елке», попади он внутрь. Помню, как он шел по школьному коридору, восхищенный, притихший и, не замечая, гладил ладошкой школьную стену. Только тогда я до конца почувствовала, как детям плохо без школы.

Его лучший друг Ислам остался в России. Девочка Нилуфар тоже до сих пор здесь, хотя отец хотел отправить ее в Узбекистан, чтоб доучилась все-таки. Жаловалась, что родители боятся за ее безопасность и не отпускают гулять, поэтому она все время сидит дома.

Кодыр, который после уроков сидел в библиотеке и по несколько часов переписывал русско-узбекский словарь, оказывается, уже тогда работал — уборщиком в электричках.

Кумуш отправили домой одну, теперь она живет с бабушкой, но зато ходит в школу. Родители говорят: «Очень тяжело жить без ребенка, но ведь это ненормально было — что она сидела дома». Это тоже редкая семья.

Как бы ни складывались наши судьбы, мы уже никогда не забудем наших уроков русского. Фаррух, я уверена, будет всегда помнить, как вез выигранный его командой футбольный кубок: всю дорогу он держал его над головой, чтобы все — и в вагоне метро, и на эскалаторе — видели его триумф.

У меня тоже есть любимые воспоминания.

Я готовила детей к «Маленькому принцу». Я им рассказывала, что удав — это такая бо-о-о-ольшая змея — заглатывает свою жертву — мышку какую или мишку, как повезет, — целиком, ну то есть не жует. А потом лежит брюхом кверху и переваривает еду. Если мышку, то полчаса. Если мишку, то полгода может лежать. Потом я им показала рисунок № 1 — шляпу. Дети кричали: «Это змея съел бо-о-о-ольшой зверь!!!»

В Большой театр кукол, что на Некрасова, мы пришли первыми и полчаса общались с дедушкой-охранником и автоматом по продаже шоколадок и пепси-колы. Перезнакомились, и Джумагуль сказала ему, что в Киргизии такие дедушки, как он, не работают. «Наверное, там работы нет», — понимающе вздохнул прекраснодушный дедушка.

Почему пришли так рано? Потому что в прошлый раз (на «Оловянного солдатика» там же) чуть не опоздали. Полтора часа я собирала детей в метро и вокруг (каждый из них понял время и место встречи по-своему), из 11 нашла только 9, телефонные переговоры звучали весьма комично: «Ты где?» — «Я здесь». — «Нет, тебя здесь нет, здесь я». — «Я Сенная площадь». — «Нет, это я Сенная площадь, а ты?» — «Я метро». — «Я тоже метро, прием…»

И вот спектакль. На сцене летчик рисует на листочке шляпу, показывает ее залу, и все мои дети до единого орут: «Сло-о-о-о-он!»

Уф! Да, иной раз выясняется, что они, маугли питерских джунглей, до сих пор не знают таких штук, о каких и сказать-то вам стыдно. Ладно, скажу. Ну вот что такое север и юг несколько человек не знали, но слона от шляпы они, в отличие от нас, взрослых, отличить могут! Я буду помнить и любить этот момент.

И еще одним поделюсь — самым сокровенным. Это случилось в другом театре на спектакле «Остров сокровищ». К нему мы не готовились — а зря, потому что, как только он начался, выяснилось, что дети не знают, кто такие «пираты». «А кто такие бандиты — знаете?» — шепчу я. Все кивают: бандитов знают. «Пираты — это бандиты, которые плавают на корабле». Ловко выкрутилась.

Смотрим. И вот посреди спектакля в зале зажигают свет, и вся эта толпа пиратов бежит в зал искать сокровища. И — о чудо! — один из них страшно косматый, настоящего бандитского вида, нависает над нашим Мухаммадом: «Ну-ка встань, мальчик!» Мухаммад встает. «Ну-ка подними кресло, мальчик». Мухаммад поднимает, показывает, что там клада нет. «Садись, мальчик». Мухаммад садится. И сидит, счастливый, ошарашенный — он все понял (понимаете?!), он все правильно сделал, он не растерялся.

Пираты уже вернулись на сцену. В зале гаснет свет. И Мухаммад, которому было очень тяжело, которому крепко доставалось от одноклассников и который всегда был замкнутый, напряженную шею которого мы не видели даже в библиотеке, вдруг в темноте на несколько мгновений положил мне голову на плечо. И на эти несколько мгновений, чтоб не спугнуть его, я забыла даже дышать.