Опера Берга в постановке Чернякова в Мюнхене стала международной сенсацией
Это четвёртый спектакль Дмитрия Чернякова в Баварской национальной опере – раньше были «Хованщина» Мусоргского, «Диалоги кармелиток» Пуленка и «Симон Бокканегра» Верди, все под управлением Кента Нагано. Знаменитый (но скучноватый) японец теперь трудится в Гамбурге, а в Мюнхене главным дирижёром Кирилл Петренко, родом из Омска, который за полтора десятка лет стал одним из самых почитаемых маэстро в мире. После «Парсифаля» – первой немецкой оперы, своеобычно поставленной Черняковым в немецкой столице, – внимание к его «Лулу», тоже такой немецкой-перенемецкой, особое. А с Петренко после его бешеных успехов в «Кольце нибелунга» Вагнера в звёздном Байройте и «Солдат» Циммермана в Мюнхене вообще никто глаз не сводит.
Спектакль получился феноменальный. По трём параметрам – режиссёр, дирижёр, примадонна. Всё остальное потрясающе – но эти трое заткнули всех самых блестящих за пояс.
Черняков поместил действие в огромные стеклянные выгородки, и мы сразу ощутили себя в мегаполисе. В этих больших поблёскивающих коробках с проёмами никаких аксессуаров. Нам как будто бы в изящных жёстких иероглифах, без всяких интерьеров и пейзажей, рассказывают историю выдающейся личности, женщины чуть за сорок, красавицы и невротички, историю, которая сводит с ума. Потому что больше нет Лулу из Франка Ведекинда и Альбана Берга, женщины-вамп, совращающей и губящей невинных юношей и гораздых мужиков, а есть редкой глубины «персоналити», которая, да, обольстительна и хороша собой, но свои главные достоинства скрывает не на блестящей поверхности, а в глубине мучительной психики, влекущего микрокосмоса – он за время оперы становится для нас макрокосмосом, образом сегодняшнего мира.
Лулу зациклена на докторе Шёне, они мучают друг друга своей любовью-ненавистью с изуверским умением, хотя в конечном счёте спектакль можно назвать в полном смысле монодрамой. Всегда одетая в белое, Лулу принимает разные облики, постепенно низвергаясь в бездну помешательства. Поразительна по внешней отточенности массовая сцена в третьем акте, когда Лулу сидит на стуле в шелках и мехах, одна-одинёшенька, а участники массовки шеренгой, почти неподвижной, комментирующей, судачащей, остаются за её спиной соглядатаями надвигающейся катастрофы. Даже в сценах финальных, когда безумная Лулу стала уличной женщиной, Черняков избегает вторжения быта. Только в двух-трёх едва заметных деталях угадывается эта «проза жизни». Потому что главная цель здесь у режиссёра – поэзия жизни и поэзия смерти, и язык его, не без помощи хореографа Татьяны Багановой, оберегает себя от натуралистических подробностей. Баганова и Черняков ставят интерлюдии как кордебалетный комментарий к главному действию, и пары разного возраста, то враждующие, то флиртующие друг с другом, окутывают фигуру Лулу своего рода дымкой, леонардовским сфумато.
Дирижёр Кирилл Петренко превращает музыку Берга, не такую простую для восприятия, в поток красоты и изящества. Каждая нота встраивается в связную драматургическую панораму. Трагедия находит своё жилище в грозных нагромождениях страшных вскриков, и они доводят нас до лихорадки. Музыка «Лулу» превращается в этом спектакле в символ нашего мира.
Немка Марлиз Петерсен не впервые поёт Лулу, и многие её прочтения ролей уже приносили ей лавры лучшей оперной певицы. Здесь снова триумф, но какой-то особенный, не столько театральный, сколько общечеловеческий. Конечно, она поёт зубодробительную партию с невероятным изяществом, как будто не напрягаясь ни на секунду. Все верхи восхитительны, фразы выточены тончайшей пилочкой. Но главное – внутренняя завершённость душевного облика. Есть единственная сцена в опере, когда Лулу появляется в чёрном, – она выходит из тюрьмы. Еле идёт, ноги заплетаются. И надо слышать, как она поёт: «Я два года не видела комнату». Ты сразу понимаешь, что такое тюремное заключение, что такое отсутствие свободы для любого человека.
Про сцену с массовкой я написал выше слово «сидит». Но внешний рисунок роли тут выстроен с такой невероятной тщательностью, с таким обилием изысков в языке тела, что скорее подходит другое, более ёмкое понятие – «живёт». В этом и есть человеческое высказывание всего спектакля – безграничность человеческого проживания.
Конечно, и у датчанина Бо Сковхуса – доктора Шёна – не отнять редчайшей театральной выразительности. Мы понимаем, что только такого героя могла выбрать себе в пассии разборчивая Лулу. Она и в злостном Джеке-потрошителе в конце спектакля узнаёт своего единственного. Она сама себя убивает, не виновная ни в чьей другой смерти. Она не может жить рядом с фальшивым Шёном, в фальшивом мире. В Мюнхене полностью удалась многочастная операция под названием «оправдание Лулу», которую осуществила русская постановочная группа. Это переживание можно смело назвать весьма патриотическим.
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»