Софья БОГАТЫРЕВА: Вместо «Алло» она говорила: «Здравствуйте, что случилось?»

— Мне кажется, я не встречала человека, поправлюсь — не встречала женщины, более неотразимой. Вот я сказала «человека», мне это не понравилось, потому что, говоря о Фриде Вигдоровой, нужно непременно подчеркнуть ее женственность. Но когда я сказала «женщины неотразимой», то спохватилась: «Нет, и это совершенно не подходит!» Давайте скажем так: личности. Личности столь гармоничной, до такой степени совершенной, что я даже не могу найти аналога. Не знаю — кого бы я могла, по ощущениям, рядом с ней поставить?

Из чего складывались ее неотразимость и гармоничность? Начать с ее внешности — вы, конечно, знаете портреты, фотографии, боюсь, они мало что передают. Она была маленького роста, метра полтора, наверное, аккуратная головка, мальчишеская стрижка и лицо, в котором мерцали сосредоточенность, серьезность, достоинство и лукавство. И это все было видно одновременно. Сияющие черные глаза, я даже не уверена, что они были черные, может быть, темно-коричневые, — сияющие темные глаза и черные волосы, которые на моих глазах стали седыми почти, после гибели Володи.

— Расскажите, пожалуйста.

— Володя Смирнов по прозвищу Кутька был моим товарищем детства, пожалуй, единственным моим другом, начиная с 6–7 лет. Вот этот мальчик, который прожил 19 лет, оставил такой след, что о нем писал Гаспаров, он был его близким другом со школьных лет. Когда я в связи с чем-то в письме к Омри Ронену его упомянула, то Ронен, который не мог ни по возрасту, ни по происхождению пересечься с Вовой Смирновым, сказал мне: «С ним ушла большая сила».

Как этот мальчик в 19 лет мог оставить такой след не только в моей душе? Володя увлекся астрономией, поступил на мехмат университета, при этом он играл в шахматы с Бронштейном, который тогда был претендентом на шахматную корону мира; при этом успешно занимался фотографией; делал попытки переводить Шекспира — словом, это был человек разносторонне одаренный, у которого все получалось замечательно и которого все любили.

Чтобы он не проводил летние каникулы возле телескопов, его родители решили отправить его с матерью в Дубулты, в дом творчества писателей. Там как раз была в то время Фрида Вигдорова со своими дочками Галей и Сашенькой. Ребята — Володя был самым старшим, затем шла Галя, и потом был какой-то еще мальчик, которого я не знала, — отправились в поход, километров за десять, к устью реки Лиелупе, где она впадает в Рижский залив. Сашу, «маленькую» (13 лет), папа с ними не пустил. Пошли жарким днем, остановились искупаться. Ну конечно, Володя — мужчина привлекательный, крупный, будущий астроном — он же не будет сообщать, что у него бронхиальная астма и ему нельзя купаться в холодной воде. Он нырнул и — не выплыл. Ребята испугались. Побежали в деревню за помощью, но это было бесполезно. Володя утонул. Ему не исполнилось двадцати.

— И взрослых там не было?

— Взрослых никого. Володя был старше всех.

— В 1937-м, а Володя, я думаю, в 1935-м. Вот это было то, что подкосило Фриду, — не сломало, ее сломать было нельзя, но это была глубочайшая травма.

Возвращаясь к тому, с чего мы начали: вот это совершенство Фриды Абрамовны, которое, по-моему, бросалось в глаза каждому, начиналось с того, что она была необыкновенно обаятельна внешне, что это был человек, исполненный веселости, мягкости, легкости, артистизма, — как говорится, все при ней. И в то же время она была человеком такой твердости, что каждый чувствовал: вот на кого можно положиться. В конце концов, вы знаете, как она, когда согласилась быть депутатом райсовета, стала самоотверженно биться за каждого из подопечных.

— Прошу прощения, а с каких пор вы знакомы?

— Боюсь, что не могу ответить точно. Дело в том, что Фрида Абрамовна не была моим другом, она была другом моих родителей. Они, я думаю, познакомились с Фридой Абрамовной в Переделкине, у Лидии Чуковской или в Доме творчества: Лидия Корнеевна была ближайшим другом моих отца и матери, наряду с Иваном Халтуриным (отцом Володи Смирнова), а когда Фрида Абрамовна появилась в нашем доме, точно сказать не могу.

Помню, что в конце сороковых она была одной из немногих, кто поддерживал отношения с моим отцом, когда его объявили космополитом. Дом был зачумленный, никто к нам не заглядывал; приходила Лидия Корнеевна два раза в неделю, несмотря на то, что она плохо видела, а мы жили в глухом темном переулке. И Фрида Абрамовна у нас в доме тогда появлялась, нечасто, но все-таки появлялась.

В основном она существовала в нашем доме в виде книг, которые мы очень любили: эти книги были хороши, и мы ценили, их независимо от нашего отношения к автору. Я помню, что в нашем доме было довольно жесткое правило: оценивать книги по их литературным достоинствам, не делая скидок на доброе отношение к автору: можно было любить человека и, увы, не любить его сочинения, избегать разговоров на эту тему. А каждая Фридина книжка радовала. В каждой была душа, была человеческая жизнь. Дети и родители, воспитатели и дети, оттенки человеческих отношений. И высокий профессионализм: чистый русский язык, логичное построение сюжета, ненавязчивая ясность позиции автора — все это было для нас драгоценно. Мы это читали и перечитывали.

В то громыхающее время, когда частная жизнь казалась чем-то неинтересным, почти неприличным, книги, посвященные человеческой душе, семейным взаимоотношениям, воспитаниям чувств, были для нас отдушиной. Забегая вперед, скажу, что с наслаждением читала недавно ее дневники в подготовленном для публикации виде.

— Как воспринимались ее статьи?

— Во всех творческих проявлениях этой личности присутствовало большое разнообразие, но неизменно — на высоком уровне исполняемого долга. Скажем, если то, что она писала, то, что было литературой в чистом виде, — это, надеюсь, было для нее радостью, то каждый раз, когда появлялась ее статья, это были радость и удивление для нас: мы узнавали, что те чувства, которые мы испытываем, наше отношение к жизни, порядочность — все такие элементарные вещи — они существуют не только внутри нашего дома, они могут быть сказаны вслух, и главное, услышаны.

Я до сих пор помню ее статью, десятилетия тому назад это было, где она рассказывала о каком-то конфликте в студенческой среде, это было комсомольское собрание, где кого-то исключали из комсомола, где она приводила слова какой-то девушки: «Это хорошие, добрые люди». И она говорила о том, что это понятие, понятие доброты — потому что все были недовольны тем, как эта девушка проштрафившихся студентов защищала, — что это понятие было скомпрометировано.

Это было в высшей степени важное и своевременное напоминание! Дело в том, что в нашей юности, то есть в 1950-е годы, были искажены основные человеческие понятия. Делалось это на лингвистическом уровне, путем прибавления эпитетов: «совесть» должна быть «комсомольская»; «добро» должно быть «с кулаками» — правда, это не эпитет, но определение; «долг» может быть «ложный» и «правильно понятый»; и «законность» должна быть «социалистической». Все было выворочено наизнанку, и Фрида Абрамовна была тот человек, который ставил эти понятия на место, когда у нее была возможность.

— У вас было ощущение, что есть несколько человек, которые занимали такого рода нишу? В какой-то ряд вы можете ее поставить?

— Нет, это была не ниша. Фрида Вигдорова была уникальна, ни с кем несравнима. Нет, ниши не было, были личности яркие, высочайший образец — это Лидия Чуковская.

— Мы читали «Новый мир», газет я никогда не читала: газеты были набиты сплошной ложью. Отец даже запрещал держать дома радио, чтобы это все дома не звучало.

Журналистика была лишь ручейком, небольшой частью того, что делала Фрида Вигдорова для человечества, для несчастных людей, живущих в несчастной стране. Я помню, как-то я у нее была, не припомню, по какому поводу (иногда так бывало, что мы встречались на улице, и она приглашала зайти к ней; кстати, я очень много ей рассказывала из студенческой и потом молодежной жизни, о себе и своих друзьях, и она меня всегда предупреждала: «Говорите мне осторожно, потому что я ворую» — в том смысле что она может это использовать в прозе, в статьях). Я была у нее как-то, раздался телефонный звонок, она подняла трубку и вместо «Алло» произнесла: «Здравствуйте, что случилось?» Вот она вся была в этом. Ей не нужно было, чтоб ее просили. Она кидалась на помощь.

Одно из самых ярких моих впечатлений — это ее поездка в Питер, в Ленинград тогдашний, на процесс Бродского. Об этом много написано — и Эткиндом, и массой других людей. Но я хочу рассказать о том, что произошло по приезде. Она пришла к моим родителям, в наш дом, в первые же дни. Она держала в руках блокнот с записями, читала оттуда выдержки, дополняя воспоминаниями, чтобы точнее передать обстановку, — я тогда не была знакома с Бродским, я даже тогда не знала его стихов, для меня это был только политический процесс. Она дошла до того места…

— «Я думаю, это… (растерянно) от Бога»?

— Нет, даже не это: здесь хорош Бродский. Я не о нем сейчас, я о Фриде. Она дошла до того места, когда вокруг в публике стали кричать: «Вот тут одна записывает, отнять у нее» — это было потрясающе! Она рассказывала: «Я встала во весь свой рост (во весь ее крошечный рост!) и сказала: «Попробуйте». В ту минуту я абсолютно четко увидела, как эта маленькая неотразимая женщина, среди стада быдла, среди кипящей ненависти (наверное, эти ребята, которых собрали на суд, не были виноваты, их так науськали) — и она, учительница, произнесла учительским голосом: «Попробуйте». И эти дылды, рослые, широкоплечие, накачанные, — отступили. В этом «Попробуйте» она вся, это одно из самых сильных впечатлений от моих встреч с Фридой.

А то, что она сделала для освобождения Бродского, хорошо известно.

— Вы помните ее рассказы об этом, эмоции? Ведь до дела Бродского было много всего, но это были совсем не такие известные, яркие люди. Для нее это дело было такое же, как и другие, когда обидно за мальчика, за девочку, или это значило для нее что-то другое?

— Я думаю, на сей раз она столкнулась с очередным актом вечной драмы: поэт и толпа. Возможно, она и приехала защищать обиженного преследуемого мальчика, но увидела она поэта и — толпу, которая терзает поэта. И она, как всякий русский интеллигент, всегда будет с поэтом против толпы. Когда она вернулась, Иосиф Бродский был для нее уже крупной личностью, и когда она о нем рассказывала, вот эти его слова: «Я думаю, это… от Бога» — она так замечательно, с таким восхищением, повторяла.

Рассказывала очень эмоционально, немножко даже слегка захлебываясь. Но абсолютно четко: профессионал, учитель, она не будет запинаться или искать нужное слово.

— Как вам кажется, ее много в этой записи? В этой четкости формулировок, чтоб было видно, какие на суде были типажи? Ведь она же должна была вспомнить все это, записать.

— С точки зрения точности, я уверена, отчет не должен вызывать сомнений: Фрида Вигдорова была честным журналистом. Она не позволила бы отсебятины. Эмоции были в ее рассказе, она могла, рассказывая в нашем доме, чуть педалировать, чтобы передать точнее обстановку и свои впечатления. Но не в том, что она писала. Отчет был исключительно добросовестный. Зная ее, я уверена, что это был четкий, честный отчет. А то, что потом было, когда она почувствовала масштаб этой личности… Надо сказать, что масштаб ощущался мгновенно. Вы чувствовали, с кем вы имеете дело. И надо сказать, что он и помогал вам это чувствовать.

Хотя, как мы знаем, в какой-то степени он оставался для нее мальчиком. Известны слова Фриды, прозвучавшие за несколько дней до ее кончины: «Как там наш рыжий мальчик?»

Я познакомилась с Бродским позднее, когда он вернулся из ссылки, вскоре после того. Когда я увидела Бродского впервые, эти слова пришли мне на ум, и у меня очень четко отпечаталось: «Не рыжий, и не мальчик». Не рыжий, потому что вошел с улицы, со снега, и намокшие волосы казались темнее, а «не мальчик», потому что я увидела в нем человека абсолютно взрослого. Это был взрослый, знающий себе цену человек, не скажу, что уверенный, потому что еще растерянность ощущалась — растерянность не из-за ареста, суда, а просто потому, что он еще не стал тем, кем он знал, что он станет. Это было видно с первого взгляда, вот тут вот, в прихожей. «Рыжий мальчик», похоже, остался в прошлом.

Кстати, я помню, когда он у нас жил в Москве, у меня, и я открыла резким движением ящик письменного стола, старинный был рассохшийся столик, дернула его, как иногда бывает, то, что лежало сверху, соскользнуло и упало на пол. Иосиф, вежливый человек, поднял — а это оказалась Фридина запись, перепечатанная мною, он сказал: «Ах, вот чем ты занимаешься». Мы с ним о Фриде впрямую не говорили, по крайней мере, я не помню ни одного такого разговора.

— О суде он вообще говорил? Или эта тема ему была неприятна?

— Нет, просто тема не возникала. О ссылке говорили, потому что он читал мне стихи того времени, которые я с тех пор полюбила, кроме одного, где как раз упоминается суд, отзвуки суда: помните, где бочка и он видит там лицо судьи Савельевой и дает ей по лбу — меня царапнуло, показалось, что это слишком мелко для него. Я ему, помнится, даже сказала: «Это не твой звук».

— Обсуждалось ли в вашем кругу то, что происходит вокруг, что происходит в стране? Дома об этом говорили?

— Об этом говорили всегда. Знаменитые наши «кухонные разговоры», хотя у нас дома они шли не на кухне.

— Это норма жизни?

— Да, норма жизни. Мы живем в сумасшедшем мире, мы стараемся с иронией относиться к тому, что происходит. Иногда это было так ужасно, когда происходило что-то необратимое. На моей памяти был космополитизм, и на моей памяти было постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград», но тогда — все-таки в пятом классе я училась, я не участвовала в этих разговорах. На моей памяти обычно говорили о том, что происходит в литературе.

— Вы сказали, что Вигдорова приходила в трудный для вашей семьи период. Это когда?

— Это 1949–1950-е и до смерти Сталина.

— Какие-то моменты, кадры вы помните, с ней связанные?

— Начиная с 1961 года я очень часто бывала у Фриды Абрамовны по той простой причине, что мы жили в соседних домах. Как-то очень запросто я к ней являлась, у меня было постоянное приглашение, заходила к ней с моим сыном. Вот я прихожу со своим трехлетним сыном туда, чтобы познакомиться с Галиной дочкой. Выходит Фрида, такая молодая, прелестная, в роли бабушки даже смешно ее представить, держит ребеночка, говорит: «Это ребенок Наталья». Рядом стоит Сашка. Этот ребенок Наталья тут же шлепает лапкой Сашу. И вот вам замечательная деталь. Фрида принимается гладить Сашу, приговаривая: «А я Сашу люблю, а я Сашу люблю». Младенцу что-то не понравилось, может быть, то было даже бессознательное движение, — а она тут же дитя воспитывает: не позволяет ребенку испытывать отрицательные эмоции на пустом месте. Очень мне это понравилось и запомнилось.

— Еще какие-нибудь кадры?

— Вспоминаю такую сцену молчаливую, в Доме творчества. Стоит Фрида Абрамовна, сияющая, прехорошенькая, и все время становится на цыпочки, чтобы быть повыше. Ну это такая прелесть! Вот она защищает весь мир от зла, вот она пишет замечательные книги, вот она бросается на помощь, вот она ладит с Александром Борисовичем, вот она учит добру Сашку и Галю, крошечную Наташеньку… И при всем том трогательно, по-женски, не забывает приподниматься на цыпочки, чтобы выглядеть повыше и постройнее.

Прелесть, а?