Неотправленное письмо Н.Я. Мандельштам о Пастернаке
В конце октября 1958 года Надежда Яковлевна Ман-дельштам осела в Тарусе. Здесь она прожила почти четыре года.
Смерть Бориса Пастер-нака 30 мая 1960 года застала ее в Тарусе. О состоявшихся 2 июня похоронах сообщили только литературные листки — и только за день до похорон.
Будь у Н.Я. хоть малейшая возможность приехать в Переделкино на похороны, она бы, конечно, пришла проститься с человеком, с которым О.Э. — да и ее саму — так много связывало, с тем единственным, кто пришел к ней, узнав о гибели ее мужа.
Осип Эмильевич и Борис Леонидович общались на «вы», а вот Н.Я. с Пастернаком перешла на «ты»: привилегия человека-моста, каковым ей пришлось быть в годы воронежской ссылки. И после смерти Мандельштама Пастернак воспринимал ее как прямое продолжение О.Э., делясь новостями и переживаниями.
Иначе с его женой. Сказать, что Зинаида Николаевна и Н.Я. недолюбливали друг друга, было бы неправдой: их взаимное чувство было сильнее — что-то между не терпеть и не выносить друг друга. Н.Я. не прощала З.Н. «культы» Сталина и Пастернака, а З.Н. находила обоих Мандельштамов недостаточно «комильфо» и даже опасными для их семьи: после того, как она попросила Н.Я. не приезжать в Переделкино, та и вовсе перестала звонить им.
Не приехала Н.Я. в Переделкино и на этот раз. Тогда она решила написать публикуемое здесь письмо, адресовав его старшему сыну Бориса Пастернака — Евгению Борисовичу, с которым тогда не была еще и знакома (знакомство, состоявшись, переросло в прочную дружбу).
По неизвестным причинам письмо так и не было отправлено, а в декабре 1961 года Н.Я. подарила его в Тарусе драматургу А.К. Гладкову, в архиве которого оно и сохранилось (РГАЛИ. Ф. 2590. Оп. 1. Д. 501. Автограф, синие чернила. От 3 июня 1960 года, с впечатанной на машинке пометой владельца: «Письмо Н.Я. Мандельштам сыну Б.Л. Пастернака Е.Б. Пастернаку...»).
3 июня 1960 г.
Дорогой Евгений Борисович! Я не могла приехать на похороны вашего отца. У меня бы не хватило сил, и я поздно узнала. Мне некуда было дать телеграмму — о вдове у меня сохранились такие воспоминания, что об этом не могло быть и речи. Сразу я подумала о вас, хотя мы с вами и незнакомы. Но не знала адреса. Это письмо поэтому опоздало, но пусть хоть поздно, но все же придет.
Вы, вероятно, знаете отношение О.М. к Борису Леонидовичу. Однажды он сказал Анне Андреевне: «Я так много думаю о Пастернаке, что даже устал»… Он писал о нем.
В те тяжелые дни, когда дошла весть о смерти О.М., ваш отец был единственным писателем, который ко мне пришел.
Ночью на следующий день после ареста О.М. в тридцать четвертом году его довез к нашему дому Демьян Бедный, и мы втроем (с А.А.) долго сидели и говорили «о жизни и смерти».
После постановления о журнале «Звезда и Ленинград» мы стояли с ним в подворотне возле дома на Лаврушинском, и он меня спрашивал, можно ли жить, если А.А. умрет. Тогда он хотел ехать к ней в Ленинград. А в подворотню мы спрятались, чтобы нас не видели вместе.
Когда -то я была у него в Переделкине, и от него я узнала, что такое книга стихов. Не цикл, не ряд стихов, а именно книга. Он говорил о «чуде становления книги». Когда О.М. был в Воронеже, они разговаривали через меня.
Были у нас трудные разговоры (у меня с ним), и он их помнил, и я их помню. С О.М. этого не бывало. О.М. считал, что Борис Леонидович «всегда прав». Это о «правоте» поэта. Речь у меня с ним шла о нашей жизни и о поэте в ней. Я рада, что под конец этого спора не было: поэт всегда прав.
Какие-то негодяи (Ошанин*, например) вытащили старый разговор Бориса Леонидовича вы знаете, с кем; они хотели использовать его против вашего отца. К сожалению, он меня не послушал — я предлагала (мы встретились в приемной у Суркова) записать этот разговор вместе, чтобы все знали, что было на самом деле. Но потом пошел весь этот шум, и мы не успели этого сделать. Вернее, хотя он и пожаловался мне на «слухи», он не учел того, что это надо было сделать. Жаль. Особенность этого разговора в том, что Б.Л. говорил со своим собеседником, как он разговаривал со всеми людьми — со мной, с А.А., с кем угодно. А кое-что было здорово сказано — неожиданно и точно до предела. И мы все трое — А.А., О.М. и я очень это оценили.
Последние годы мы уже не встречались. Он раз, кажется, пришел ко мне на Лаврушинский, где я живу у Шкловских. Но думая о нем эти дни, я представляю его себе не молодым, которым я его знала, а стариком. Могущественным и великолепным.
Я знаю, что он был чудом, самым обыкновенным чудом. С ним мы хоронили эпоху. Мы в ней бились и разбивали себе головы. И он гудел как орган.
Мне сказали, что в гробу он впервые стал евреем — еврейским пророком. Этот москвич, дачник, гуляющий по переделкинским рощам, этот ревущий орган, этот еврейский пророк — пусть он лежит в земле; он оставил нам страшно много и разбудил огромные массы людей. Я это точно знаю. Видела. У него было блестящее чувство времени, и то, что он сделал, он сделал вовремя. Последствия этого неисчислимы. Может быть, он сам их не понимал: ведь я говорю о том, что здесь. А не там…
Публикация и вступительная заметка
Михаила МИХЕЕВА
и Павла НЕРЛЕРА —
специально для «Новой»
* Именно Ошанина и иже с ним имела в виду Н.Я., когда писала: «Сейчас распространяются слухи, что Пастернак так струсил во время разговора со Сталиным, что отрекся от О.М.» («Воспоминания», глава «Истоки чуда»).
Спасибо, теперь на почту вам будут приходить письма лично от редакторов «Новой»