Как новая жизнь меняет наши представления о себе

Ну вот, все устаивается. Включая недовольство, возмущение, негодование той категории граждан, которые составляют устойчивое меньшинство. Что вполне устраивает власть. Ничего против того, чтобы меньшинство возмущалось и негодовало, она не имеет. За полтора десятилетия она убедила и довольных, и ропщущих, что действительность — не биология, а геология. Тут начало, тут и конец, двигаться некуда, перемен не может быть. К тому же начальству нажать кнопку — и все множество экранов мгновенно представит превосходящие силы большинства, возмущенного чего-то там кипятящимся меньшинством.

Устаивается новая реальность, не имеющая ничего общего с недавними похвальбами того рода, что мы-де не вы там у себя, в Париже. Запросто проживем на хлебе и капусте. Зато независимо, ибо особая раса. По прибаутке, необыкновенно популярной в моем детстве: что нам, малярам, день работам, два гулям… Хлеб и капуста — само собой, придется на них пожить. Но еще и не совсем в той стране, где хвалились. Сильнее, чем уровень жизни и эйфория патриотического подъема, упали карнавальные флаги, они же ориентиры, цветастость которых разогревала настроение. Разогревала и определяла. Помимо относительной беззаботности, чего сегодня будем кушать, вовремя ли включат батареи перед зимой и когда начинать вскапывать огород, устойчивому большинству необходимо было то, что, вообще говоря, вызывало у него раздражение. Чтобы у Абрамовича были «Челси» и яхта, Прохоров вывозил в Куршевель многолюдную плейбойскую компанию, и, да, устраивались корпоративы, на которых можно голыми возиться в скользкой массе созревающего сыра. Чтобы певицы и гитары пели за миллион в закрытых залах, и эту закрытость на несколько секунд, но отчетливо показывали по телевизору. Чтобы, короче говоря, пусть не нам, но кому-то из все-таки «нас» отпускалось веселье. В формах, которые по общему согласию признаются эталонами высшего, как в Париже, сорта удовольствий. Потому что хоть эти кто-то и не мы, но они проходили перепись населения ровно так же, как мы, и вместе с нами образуют одну страну, государство Российскую Федерацию.

Все, эта выставка закрылась. Никаких «Максимов» и «Яров», верениц официантов (один с подносом, другой перекладывающий на блюдо), плюс сомелье с бутылкой в салфетке, плюс наблюдающий в полушаге мэтр. Никаких немыслимых мод, несусветных барышень на подиумах, конюшен в кедровых рощах, вертолетной площадки на крыше трехэтажной подсобки для слуг, ДТП на «бугатти» и «поршах», никаких слуг. То есть у тех, у кого это есть, это и будет. Но формально. Кому оно нужно, если некому показать? А показать некому, поскольку зрение, воспитанное на хлебе и капусте, эти роскошества перестает опознавать. Никакой, словом, Рублевки. Вместо нее в лучшем случае сторублевки — которые, по моим наблюдениям, очень скоро превратятся в нынешние монетки по 10 рэ, еще недавно именовавшиеся купюрами.

Ничего страшного, что все это: неискоренимое наше бахвальство, крепкая рука, золотые краны — фальшиво и дешево. Фальшь и дешевка — такая же непременная часть мыслей, воображения, практики жизни, как, скажем, умствования горст-ки интеллектуалов, также граждан РФ. Пока (пока!) страха не вызывают даже растущая дороговизна и первые признаки продуктового дефицита. Голод и нищета эвакуации, не говоря уже об оккупации, в Отечественную войну были несоизмеримо страшней, но оказались как-то преодолимы. Кстати сказать, и тогда жизни сопутствовала «Рублевка» — например, в образе знаменитого писателя, подъехавшего на извозчике к длиннейшей очереди за медом. В Казани, на рынке, мед шел по заоблачной цене. Брали по сто грамм, по аптечным мензуркам, для детей и хворых — он спросил: «Сколько за бочку?», выложил деньги и увез. Проклинали, конечно, но как какого-нибудь иномирного Фантомаса, не без почтительности. Так что постепенное исчезновение «богатых и известных» из сознания бедных и безымянных вот уж несмертельно. Но страна после этого по атмосфере, по самосознанию, по самочувствию, согласитесь, не та. Ближе к Индии времен Неру. Но без Неру.

Предпосылок для пира во время чумы опять же незаметно: ни бездны, в которую заглянуть, ни удальцов, презирающих судьбу. Как-то подравнивается под изменения и начальство. Бунты не грозят. Рубль, нефть — отступать до настоящего, атлантидного обвала есть куда. Санкции, что говорить, неприятность, но даже зло берет, что эти ихние хваленые ястребы и санкционировать-то как следует не умеют, наши бы на их месте ух!.. А при всем этом и начальство утратило блеск, водится с кем-то в бурнусах, броски через бедро уже не демонстрирует. Что Обама слабак, а Меркель изменщица — ночью разбуди младенца грудничкового, ответит без запинки. Что Совет Федерации называет себя солидно сенаторами, а Дума себя нет-нет — и конгрессменами, нормально. Но все чаще хочется, чтобы это подтвердили со стороны. Ведь за то, что Совет дает согласие на введение войск в сопредельное государство, а Дума одобряет, могут и спросить. Да и спросили уже. И выглядели сенаторы и конгрессмены несолидно.

Есть у Запада намерение навредить России, нет ли — дело туманное. Но что у всех государств есть свои интересы, которые они будут защищать, это определенно. Начальство наше только и занималось подначками, подножками, наездами, вбиванием клиньев между Штатами и Европой. Фокусами с подачей газа. Войной с Грузией. Да одного бы Сноудена хватило. Украинские фермопилы были уже явно через край. Кто такое потерпит? Главное, есть же притча, и не где-нибудь, а в Евангелии: какой царь, идя на войну против другого царя, не сядет и не посоветуется прежде, силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами? Иначе пока тот еще далеко, он пошлет к нему посольство — просить о мире.

Маленько неадекватные оказались у нас — и у власти, и у публики — представления о себе и о них, западных. Сейчас обстоятельства начинают этот перекос исправлять, показывать, каковы должны быть адекватные. И на новых условиях новая жизнь так или этак, похоже, устаивается.