Миссия Ханы Сенеш

В тот день кабинеты тюремной администрации уже были пусты. На полу валялись бумаги. Последние грузовики вывозили архивы. Красная армия вела бои в 100 километрах от Будапешта. Адвокат Ханы откровенно сказал ее матери, что война заканчивается. В таких условиях нескольким людям, ответственным за дело Ханы Сенеш, ничего не стоило без всякого ущерба для себя просто забыть ее в тюрьме и таким образом спасти ей жизнь. Но они этого делать не стали. Наоборот, в последние дни и часы своей власти они изо всех сил торопились убить больше людей, сильнее загрузить концлагерные крематории. Женщину-польку, которая сидела вместе с Ханой Сенеш в тюрьме, эти исполнительные и верные своим обязанностям люди успели отправить в Освенцим. И двоих ее детей тоже.

Два прощальных письма Ханы Сенеш забрал себе следователь Шимон, ведший ее дело и собственными глазами видевший ее расстрел во дворе тюрьмы. В ноябре 1946 года он исчез из Будапешта и никогда не был найден.

Хана Сенеш была одной из 37 евреев-парашютистов, в 1944—1945 годах заброшенных англичанами в оккупированную немцами Европу. Из 250 добровольцев в Палестине было отобрано 110. В окончательный список вошли 37 человек, они проходили подготовку на базах Управления специальных операций в Египте. Из этих 37 двенадцать попали в руки немцев, семь были убиты, тела четверых так и не были найдены.

Мы очень мало, почти ничего, не знаем об этих людях. Часто — ничего, кроме имени. С Ханой Сенеш — другой случай, потому что эта необыкновенно одаренная девочка из интеллигентной семьи была известна в Венгрии еще до войны как литературный вундеркинд и надежда венгерской поэзии. С 13 лет и до того дня, когда английские инструкторы начали учить ее обращению с оружием, радиопередатчиком и парашютом, она вела дневник, который дошел до наших дней. Тонкая, необыкновенная душа чувствуется в этом дневнике, хотя одновременно это дневник обыкновенной девочки, которая пишет о товарищах по школе, о пинг-понге и теннисе, о концертах и, конечно, о мальчиках.

Четырнадцатилетней девочкой в Будапеште, с гордостью написавшей в дневнике про свое розовое платье и про то, как мальчики смотрели на нее в синагоге, Хана Сенеш ясно видела то, чего не видели многие взрослые и умудренные опытом жизни люди. Ребенок, зачитывавшийся «Синей птицей» Метерлинка, испытывал ужас перед войной. «Об этом и подумать страшно. Как скоро люди забывают. Ведь до сих пор еще все страдают от результатов последней мировой войны. Зачем эта бойня? Во имя чего ведут на смерть молодежь? Если бы ей предоставили идти по пути мира, она могла сделать для человечества много полезного и прекрасного. По-моему, нет ничего отвратительнее политики».

Влиятельные друзья семьи гарантировали ей, что ее примут в университет, несмотря на антиеврейские законы, действовавшие в Венгрии. Она отказалась от подачки. В 17 лет, с одним чемоданчиком, эта поэтическая девочка, носившая розу на поясе и слушавшая в опере «Севильского цирюльника», села в поезд на восточном вокзале и покинула свой уютный, добрый, комфортный дом. Ее путь лежал в Палестину. «Сионизм и социализм — это у меня вроде инстинкта».

С дальнего берега Средиземного моря, из палатки и барака и сегодня существующего кибуца Седот-Ям, Хана Сенеш наблюдала то, что происходило в Европе, и мучилась этим, и не могла понять и принять. Невозможно понять, как маленький ничтожный человек с комплексами, видными с первого взгляда, и с бурым месивом в плоской голове может обмануть миллионы людей и втравить их в войну. Она изнуряла себя работой в коровнике, где из шланга мыла коров, на сортировке грейпфрутов и на кухне, работой, от которой ее тонкие руки девушки из интеллигентной семьи, умеющей играть на пианино, покрывались волдырями и мозолями, — но даже работая по 12 часов в сутки, она не могла отрешиться от мыслей о том, что происходит там, за морем, в Европе. Она принимала в свою чистую и невинную душу всю боль изничтожаемых евреев и неевреев и всего сошедшего с ума, гибнущего, умирающего человечества. Как остановить это? Что может сделать с гигантской всемирной мясорубкой один-единственный человек, со своими слабыми силами? Но любой, даже самый большой риск казался ей лучше, чем бездействие. И поэтому, когда приятель сообщил ей — по секрету, потому что такие вещи делались без огласки, — что англичане набирают добровольцев для операций в Европе, она испытала почти облегчение и ни секунды не думала.

Собираясь прыгнуть с парашютом в европейскую ночь, в кошмар и ужас войны, Хана Сенеш в последние дни в Палестине написала брату в прощальном письме, которое не было отправлено: «Поймешь ли ты, что нечто большее, чем страсть к приключениям, чем детская романтика, привело меня туда? Поймешь ли, почувствуешь ли, что я не могла поступить иначе, что именно так я должна была действовать?

Есть события, в свете которых человеческая жизнь теряет свою ценность; человек превращается в жалкую игрушку, и возникает требование: необходимо что-то делать, даже ценою жизни».

В то же время, когда Хана Сенеш работала то птичницей, то прачкой в коллективном хозяйстве кибуца и беспрерывно, упорно, настойчиво думала о происходящем в Европе, — за тысячи километров от нее в том же состоянии страдания за человечество пребывала француженка Симона Вейль, автор книги «Формы неявной любви к Богу». Если Хана Сенеш искала и нашла свою родину в Палестине и еврейском народе, то еврейка Симона Вейль искала себя и свою духовную родину во вненациональном классе угнетенных, а потом в среде тех особенных христиан, которым не нужно крещение, чтобы быть с Богом. У Ханы Сенеш ломило тело от работы в коровнике с шести утра до шести вечера; Симона Вейль едва могла стоять, отработав смену на заводе, куда она пошла, ибо там были униженные и оскорбленные, которым она сопереживала. Во время войны она эмигрировала в Англию. В середине 1943-го она свела свой ежедневный рацион к минимуму, не будучи в состоянии есть больше узников концлагерей. Это подломило ее и без того слабое здоровье.

У Ханы Сенеш было крепкое здоровье — она отлично плавала и участвовала в пеших походах и дальних поездках по стране. Тяжело ей было не только от тяжелого физического труда. Со всех сторон ее светлую, чистую душу сдавливал кошмар происходящего в мире. Сама мысль об этом становилась мучением. О жизни в кибуце она писала в своем дневнике: «Сегодня выстирала 150 пар носков. Думала, что рехнусь. Но это неверно. Я ничего не думала. Я работала, не замечая времени, автоматически, без какой-либо попытки думать. Тысячу раз я себе твердила: «Хана, ты должна думать. Хана, ты должна составить план, чему-то учиться, что-то читать, что-то делать». И я начинала думать, но это длилось лишь минуты, а потом у меня опять была пустая голова».

На фотографии начала 1944 года мы видим уверенную в себе девушку в английской военной форме. У нее полные щеки с ямочками и веселые глаза. Пилотка щегольски сидит на пышных волосах. Она улыбается. Она смеется. Все, кто ее знал, говорят, что она всегда была энергичной, оптимистичной, толковой, деловой, умной. Она всегда, с первых классов школы, отлично училась и легко схватывала на лету. Вопросы, которые она задавала своим учителям, английским офицерам на курсах разведчиков и диверсантов, всегда были точные и по делу. Она была душой группы парашютистов, в составе которой ей предстояло прыгать в Европу, это признают все. Она не раз говорила своим товарищам, что после войны они поедут в экскурсию по стране на автобусе, и эта экскурсия была для них всех прекрасным образом будущего счастья, до которого обязательно надо дожить. В ходу у них была присказка о том, что умирает только тот, кто хочет умереть.

На аэродроме в Южной Италии, где группа готовилась к последнему броску на Югославию, Хана Сенеш встретилась с другим парашютистом, тоже ждавшим своего самолета. Это был итальянец Энцо Серени, такой же интеллектуал, как она. Он принадлежал к знаменитой семье, имевшей в роду раввинов, врачей и ученых; как и Хана, он был сионистом и эмигрировал в Палестину. Ему предстояло прыгать в Северной Италии. Этот мудрый, уже много повидавший и испытавший человек был старше Ханы на 16 лет. Они гуляли по окрестностям аэродрома и спорили о том, есть ли Бог.

Разговоры о Боге двух очень умных, образованных, хорошо начитанных и тонких людей не сохранились, исчезли, перешли в атмосферу. Они очень хорошо представляли, на что идут, и это должно было придавать их беседам особую глубину. Потомок раввинов Серени стоял на позиции, что Бог есть. Я бы очень хотел услышать его аргументы. Хана, молодая и веселая, с пышной и вьющейся шапкой волос, с узкой талией, перетянутой офицерским ремнем, утверждала, что Бога нет. Здесь опять она представала в глазах других свободной, сильной, легкой и цельной, но дневник ее говорит, что она совсем не была уверена в том, что говорила Серени. Постоянные сомнения были частью ее внутреннего мира. «Верю ли я в Бога? Не знаю. Мой Бог очень сложный. Он скорее символ и выражение тех моральных сил, которые, на мой взгляд, существуют. Я верю, вопреки всему, что мир создан для добра, и нет такого зла на свете, из которого не прорывались бы частицы света, добра. — Все это слова, одни слова».

В самолете британских ВВС, взлетевшем ночью с аэродрома в Южной Италии курсом на Югославию, семь парашютистов сидели молча, потому что рев моторов был такой, что говорить невозможно. Товарищ Ханы, выживший и оставивший воспоминания о ней, написал много лет спустя, что в парашютном шлеме у нее было лицо младенца. Когда летчики открыли люк, парашютисты сначала сбросили вниз тюки с оборудованием и амуницией. Первым прыгал товарищ Ханы. Прежде чем шагнуть в черный прямоугольник, он посмотрел на нее, а она улыбнулась ему, подняла руку и молча показала поднятый большой палец.

Югославские партизаны, в расположении которых приземлился отряд, сделали все, чтобы Хана Сенеш не попала в Венгрию. Венгрия только что была оккупирована немцами. Приграничные районы оцеплены войсками, повсюду комендатуры и патрули. Идти туда было самоубийством. Три месяца югославы, как могли, тормозили переход и пытались уговорить ее остаться с ними, но она все решила с самого начала, еще в Палестине. Она называла то, что должна сделать, — «миссия». Ночью перед переходом границы она попросила товарища дать ей с собой капсулу цианистого калия, но он отказался.

Хана Сенеш была захвачена сразу после перехода границы, в первый же день. Ее выдали местные жители. Навыки и умения, которыми она так хорошо овладела под руководством английских офицеров — стрелять, взрывать, передавать информацию, — ей не пригодились. Другая женщина среди парашютистов, выброшенная в Словакии, — Хавива Райк, прежде чем погибнуть, выполнила то, к чему готовилась: создала боевую группу, приняла участие в восстании, стреляла в немцев, вела партизанскую войну. Хана ни в кого не успела выстрелить, словно провидение вело ее путем чистой жертвенности и безвинной жертвы.

Катерина Сенеш, мама Ханы, во время войны жила в Будапеште и носила на платье желтую звез-ду. Она была очень удивлена, когда однажды к ней в дом пришел агент госбезопасности и попросил следовать за ним.

Но она еще больше была удивлена — нет, не удивлена, а потрясена до глубины души, до тьмы в глазах, до полуобморока, — когда открылась дверь и в комнату ввели ее дочь, про которую она знала, что она в Палестине. «Ее ввели четверо. Если бы я не знала, что это она, то, возможно, с первого взгляда не узнала бы Анико, с которой рассталась пять лет тому назад. Ее давно не чесанные волосы были растрепаны, изможденное лицо выражало перенесенные страдания, под глазами и на шее виднелись синяки. Только я успела заметить все это, как Анико, оторвавшись от конвоиров, стремительно подбежала ко мне, обняла и зарыдала: «Мама, прости меня!»

Я заметила, что у нее не хватает верхнего зуба, и причину нетрудно было угадать по следам побоев на лице. Присутствие агента сковывало меня, но я тем не менее спросила: «Зуб ты, конечно, потеряла здесь?» — «Нет, не здесь», — ответила она коротко».

В тюрьме Хана делала из тряпочек, бумажек и комков ваты кукол для двух детей польки, сидевшей в соседней камере. Куклы были такие выразительные, что восхищали даже тюремщиц. Она сделала куклы Кармен и Баттерфляй, а еще куклы жителей кибуца. Возможно, с куклами Ханы в руках эти дети вошли в Освенцим. В камере она была водоносом, это значит, что она могла выходить в коридор к крану. Подавленности и страха в ней не было, она была общительной, активной, даже веселой, спорила с женщинами-коммунистками и помогала всем, кому могла помочь. Есть сведения, что допрашивавшие ее люди — венгр, следователь Шимон, и немец из СС Зейферт — сообщили ей условия, на которых ей будет сохранена жизнь. Она их не приняла. Когда после расстрела маме Ханы выдали в тюремном складе одежду дочери, она нашла в ней записку со стихотворением.

Энцо Серени, с которым Хана говорила о Боге, потерпел неудачу. Что явилось причиной неудачи — неправильное расположение самолета в небе или неожиданное изменение обстановки на земле, мы не знаем. Сразу после приземления он был захвачен немцами, отправлен в Дахау и расстрелян 18 ноября 1944 года, через 11 дней после того, как в Будапеште была расстреляна Хана Сенеш. Хавива Райк и Стефан Рейс были расстреляны 20 ноября в Словакии. Другие погибли чуть позже. Цви Бен-Яаков убит в декабре в Маутхаузене, Аба Бердичев, летевший в одном самолете с Ханой, убит 26 января 1945 года в Маутхаузене, Перец Гольдштейн, который чуть позднее был сброшен в тот же район, что и Хана, умер 1 марта 1945-го в концлагере Ораниенбург.

В чем была миссия Ханы? У нее было конкретное задание: искать сбитых британских летчиков и спасать их. Еще: спасать евреев. Но эта девушка, читавшая Толстого, работавшая в кибуце, учившаяся стрелять и прыгать с парашютом, жила не только в мире конкретных дел и заданий, но еще и в мире своей собственной души и высоких, идеальных представлений. В мире идеалов и идей ее миссия означала жертву во имя всех тех людей, которых ежедневно убивали, сжигали, мучили, расстреливали, морили голодом и холодом. Миссия Ханы Сенеш состояла в том, чтобы победить зло. Свою возможную смерть она видела как часть такой победы, как символ и знак для тех, кто останется жить. «Хочу верить, что я действовала и действую правильно. А остальное доскажет время» — это последняя запись в ее дневнике от 11 января 1944 года.

Считается, что история учит, что история — это урок. Ничего подобного. Мы часто используем историю как способ отчуждения прошлого — ну что-то было когда-то, было не с нами, было в то время, когда люди еще не знали интернета, хай-тека и телевизоров с диагональю 100 см, — и поэтому прошлое кажется нам наивно-допотопным, в чем-то ущербным, не столь динамичным, стильным и умным, как наше искушенное настоящее. Но на самом деле это не так. Настоящее ничего не гарантирует. Зло снова самоуверенно и самодовольно рассуждает о праве на аннексию, о переделе границ, об особом генетическом коде одного народа и прочих политических пошлостях, которые, кажется, уже невозможно произносить и слушать после того, что случилось с людьми 70 лет назад. Войну снова устраивают, как рукотворное дело, как подлость по вызову.