— Это сборник моих статей, впервые собранных в одну книгу, — предисловий, послесловий, статей для энциклопедий о Корнее Ивановиче и Лидии Корнеевне. Мне дали Солженицынскую премию, и через некоторое время ко мне на собрании подошел какой-то джентльмен и сообщил, что все, кто получил премии, должны опубликовать книгу своих работ. Я задрожала, потому что не писала никогда никакой книги, но потом собрала по сусекам материалы. Например, моя статья о Солженицыне «Вернуть Солженицыну гражданство СССР» вышла в 1988 году и была первой статьей, напечатанной у нас о нем после его высылки в 1974 году. В ней впервые упоминался «Архипелаг ГУЛАГ», и она вызвала взрыв откликов в «Книжном обозрении», поток писем, отрывки из которых я тоже привожу в книге, потому что эти письма хорошо характеризовали то время. Я пишу во вступлении, что это было замечательное время надежд, которое оказалось временем иллюзий.

— Корней Иванович отдыхал в Барвихе в 1962 году вместе с Твардовским, и Твардовский дал ему рукопись «Щ-854», под псевдонимом А. Рязанский. Корней Иванович был потрясен прочитанным и написал Твардовскому отзыв под названием «Литературное чудо», где утверждал, что с этой рукописью в литературу входит большой писатель и ее надо обязательно публиковать. Дальше было так: Корней Иванович был связан с западными славистами, и, занимаясь теорией художественного перевода, он смотрел, как нашу литературу переводят на иностранные языки. Ему прислали в 1963 году 5–6 переводов «Одного дня Ивана Денисовича». И он написал целую главу о переводах «Ивана Денисовича» для своей книги по проблемам литературного перевода «Высокое искусство». Как рассказывал Александр Исаевич, эту главу читали по радио, когда Солженицын ехал на велосипеде в Пушкинских горах. И он, услышав эту главу, решил приехать к Чуковскому познакомиться. Это было летом 1963 года. Знакомство состоялось, но оно было формальным, Александр Исаевич жил в Рязани, приезжал пару раз. А потом он приехал после конфискации архива, с чемоданчиком, в очень тяжелом состоянии, потому что опасался ареста: кроме романа «В круге первом» был конфискован «Пир победителей» — вещь по тем временам очень неподходящая. И Корней Иванович пригласил Александра Исаевича пережить это трудное время в Переделкине: во-первых, Солженицын написал наверх письма, требуя, чтобы ему вернули архив, и ждал ответа, а во-вторых, Корней Иванович считал, что здесь он будет в большей безопасности — в Рязани его могут схватить в какой-то сутолоке, тут надежнее. И он около месяца прожил в Переделкине. Потом он бывал у нас постоянно и после смерти Корнея Ивановича, в последний год перед высылкой жил в Переделкине. Их отношения были, конечно, чисто литературными — все-таки они были людьми разных поколений, и Корнею Ивановичу было уже много лет, он отчасти ограждал себя от каких-то тяжелых впечатлений. Он читал рассказы Солженицына, высоко их ценил — есть его отзывы, где он сравнивает Солженицына с Толстым, он читал «Раковый корпус», но не читал «В круге первом» и об «Архипелаге» не знал.

— Да, именно так, потому что примерно в это же время, когда Александр Исаевич гостил в Переделкине, мама пригласила его к нам в Москву: он же жил в Рязани, ненавидел находиться в Москве, поэтому приезжал по делам на день-два — по делам и за продуктами. И наш дом был для него очень подходящим, потому что во дворе стоял дом, где жил Копелев, «Новый мир» был, можно сказать, за углом, он приезжал, кидал свой портфель, бегал по делам и уезжал.

— Лидия Корнеевна всю жизнь вела очень подробные дневники, причем если дневник Корнея Ивановича полностью издан, то ее дневник не может быть напечатан, во-первых, из-за своего объема — у нее написано раз в десять больше, чем у Корнея Ивановича, а во-вторых, она частично сама опубликовала эти записи: три тома записок об Анне Ахматовой, дневник о Пастернаке, о Тамаре Габбе, но расширить эти выборки у нее просто не хватило времени и сил. У нее эти тетради не хранились дома, для того чтобы ей что-то сделать, надо было их принести-унести, плюс она составляла конспекты, потом их теряла, и, в общем, она с трудом закончила три тома записок об Ахматовой. Она сама пишет, что дневник надо раз в сто сокращать, отбирать, и я старалась идти вслед за ее пожеланиями.

Я очень расширила эти выборки, и в таком расширенном виде это публикуется впервые. Например, записей о Солженицыне раза в два больше, чем раньше. Отрывки из дневника о Пастернаке, Бродском тоже сильно дополнены. Включена новая глава о безуспешных попытках Лидии Корнеевны в годы оттепели напечатать свою потаенную повесть «Софья Петровна».

— Бродский — это три года ее жизни. Рядом жили Копелевы, мама очень дружила с Вигдоровой, и после суда они чуть ли не каждый день встречались, совещались, писали какие-то письма, ходили по инстанциям, снаряжали ему в Коношу посылки: пишущую машинку, книжки, встречались с ленинградцами, которые участвовали в этой битве… У Лидии Корнеевны была большая папка этих писем и документов — «Дело Бродского». В конце концов они взяли Бродского на поруки, Корней Иванович писал в суд… Это была многолетняя история с переменным успехом, но первая большая общественная битва, которая кончилась победой общественности, и Бродского отпустили. Основную роль сыграла, конечно, Фрида Вигдорова, которая записала суд, и очень многие ленинградцы — Грудинина, Эткинд, Гордин.

— Да, так получилось, Корней Иванович его защищал, не видя и не зная его, — писал в разные инстанции, но лично они не сблизились. Когда Бродского отпустили и он приехал в Переделкино, читал стихи, Корней Иванович не увлекся его стихами, как-то не так их принял.

— Это было чудовищное дело — на улице схватили талантливого поэта, обвинили его как тунеядца, хотя у него были договоры и издания, и выслали на Север. Корней Иванович хлопотал, потому что считал, что Бродского надо освобождать, но никакой личной связи, в отличие от Вигдоровой или Лидии Корнеевны, которые с ним общались, у него не было. Для Корнея Ивановича это была несправедливость, которую он помогал преодолеть.

— Это было всегда — он и в процессе Синявского–Даниэля помогал. Он сам прошел очень трудный путь и прекрасно понимал, как это важно — протянуть соломинку в тяжелый момент. Особенно он заботился о литературных талантах. И с Зощенко было то же самое.

— Он звал приехать его в Переделкино в последние годы, но Зощенко отказался — он уже не ел, был в тяжелом психическом состоянии, Корней Иванович посылал ему деньги, хлопотал о пенсии, о том, чтобы его напечатали… Но вытащить его все-таки не удалось. Зощенко затравили — ведь после постановления о журналах «Звезда» и «Ленинград» был второй тур его травли — в 1954 году приехали английские студенты и попросили встретиться с Зощенко и Ахматовой, встретились и спросили: «Как вы относитесь к постановлению?» Ахматова встала и сказала: «Считаю постановление совершенно правильным» — и села. А Зощенко сказал, что не может согласиться с тем, чтобы его называли подлецом. И после этого началась новая травля, и это его уже утопило. Корней Иванович подробно описывает в дневнике, как это происходило, как Зощенко уже не мог войти в рамки нормальной жизни.

— Из тех, кого я знаю, как ни странно, была семья заместителя Орджоникидзе, некоего человека по фамилии Гуревич, которого арестовали и расстреляли, Корней Иванович был с ним знаком по Кисловодску. Как вспоминали его жена и дочка, он помогал деньгами, добывал квартиру, в общем, пытался облегчить жизнь. Известно, как он помогал Валентину Берестову в Ташкенте — талантливому тринадцатилетнему мальчику… Эта помощь была частью его жизни. У него была прицеплена к шкафу железная рука, в которой постоянно висели разные бумаги, по которым он звонил, писал, куда-то ездил… Хотя он никогда никаких постов не занимал, просто был человеком известным и очень артистичным (он ездил с просьбами, не любил обращаться по телефону, считал, что лучше уговорить, побудить, охватить). И ему удавались простые вещи, и непростые тоже. Например, за мамину подругу Александру Любарскую он ездил хлопотать к Вышинскому, и ее, обвиненную как японскую шпионку, освободили. Он очень смешно пишет, как чуть не зарыдал на плече у Вышинского… Он же хлопотал о моем расстрелянном отчиме, но ничего нельзя было сделать — его уже не было в живых. Он обладал умением пройти в нужные кабинеты, и очень этим пользовался.

Мама подробно об этом пишет в «Памяти детства» — что с поля проигранного сражения он дезертировал, не любил рассказывать о неудачах, но всегда старался сделать что мог.

— Да-да, так и есть. Как ни странно, мне трудно рассказывать про него истории, потому что это была повседневная часть жизни. Например, он никогда не гулял один. Он выходил на дорогу с кем-нибудь из домашних, или выходил один, и к нему немедленно бежали дети, собаки, из Дома творчества шли писатели, и в конце концов он прогуливался с огромной толпой. У него был неподдельный интерес к людям, и они это чувствовали. Я часто думаю, что в послевоенном Переделкине все со всеми общались: приходили Нилин, Фадеев, Катаев, Кассиль, к Всеволоду Иванову Корней Иванович ходил сам, дети приходили на костры, играли в волейбол — то есть это была такая общность, которая совершенно закончилась примерно в восьмидесятые годы, когда все засели за заборами, дети перестали играть вместе, и мимо понеслись машины. А мы, переделкинские дети, которым уже за 80, до сих пор иногда общаемся. Сейчас это, мне кажется, потеряно. И писатели так не ходят друг к другу.

— Хорошая книжка Лидии Корнеевны, но мне нравятся и дореволюционные статьи, где его ругают, — они живые: «Чуковский как критик-карикатурист» Лукиана Сильного, например. Интересные воспоминания Павла Бунина, художника, с которым он дружил одно время, писателя Валентина Берестова, секретаря Корнея Ивановича Клары Лозовской. Но когда мы готовили книги воспоминаний, очень бросалось в глаза, что пишут люди, которые запомнили Корнея Ивановича с 50-х годов, в образе преуспевающего патриарха детской литературы. А ведь до революции и после революции у него была совсем другая жизнь и совсем другое отношение к нему, но ничего мы уже не могли с этим сделать: это поколение или расстреляли, или они уехали. А если они и писали, то, например, как Полонский, — очень враждебно: к нему было настороженное отношение, потому что он был «из бывших», и в него только ленивый не бросал камни — хотя он всегда выплывал.

— По моим домашним впечатлениям, этот переход произошел в 57-м году. Во-первых, уже не было Сталина, что очень существенно, во-вторых, до революции он шел в гору (если представить, с чего он начинал и что имел за плечами — неоконченную гимназию), и это было закономерным этапом его пути. До революции он еще не был детским писателем, но уже в 1909 году он обратился к родителям с просьбой присылать все, что их заинтересует в своем или чужом ребенке, к нему уже шли потоком письма родителей. Он изучал детский язык в связи с языком футуристов — потому что футуристы строят свои тексты по законам детского словотворчества. В 1911-м вышла книжка «Матерям о детских журналах», в которой он анализировал тогдашнюю детскую литературу, и «Крокодил» написан в 1916 году — то есть он уже до революции подступился к этой теме. Он сначала изучал современную детскую литературу, потом — детскую психологию, то есть он очень хорошо понимал, каким размером надо писать, что нужны глаголы, не нужны прилагательные, что детские стихи должны быть очень образны — в каждой строке рисунок и так далее. Он уделял огромное внимание детскому восприятию на примере своих детей, которых к тому моменту было трое, и вообще был всегда с детьми — в детских библиотеках, на улице.

Может, поэтому его сказки такие живые и до сих пор востребованные: в нашей стране Корней Иванович в последние годы остается самым издаваемым детским писателем.