Семен Самуилович ВИЛЕНСКИЙ — человек удивительной, если не сказать, уникальной судьбы. В 1948 году, 20-летним студентом, он был арестован в Москве за антисталинское стихотворение «Интеллигенты, быть тверже стали! Кругом агенты, а первый — Сталин». Лубянка, страшная Сухановская тюрьма, откуда почти никто не выходил живым, колымские лагеря…

Ему выпала участь предотвратить межнациональное столкновение заключенных, инспирированное гулаговским начальством. Он выжил, чтобы потом доносить до людей правду о ГУЛАГе. Начиная со второй половины 50-х годов Семен Виленский собирает архив воспоминаний узников ГУЛАГа, однако пройдет более 30 лет, прежде чем они начнут публиковаться на родине.

Возглавляемое им историко-литературное общество «Возвращение» является сегодня единственным в России, а может быть, и во всем мире, специализирующимся на публикации воспоминаний бывших заключенных сталинских и нацистских лагерей. «Есть всюду свет… Человек в тоталитарном обществе» — так называется составленная и изданная им хрестоматия для школьников, в которую помещены произведения крупнейших русских писателей о противостоянии несвободе.

О своем тюремном опыте Семен Самуилович рассказал в книге воспоминаний «Вопросы есть?», вышедшей двумя изданиями.

Предлагаем вашему вниманию беседу с Семеном Виленским.

— Знаете, я не думал о том, что потеряю свободу, но это предчувствие проступало в моих юношеских стихах. Однажды летом 1948 года, когда я переходил широкое Садовое кольцо у своего дома, оказавшись между двумя потоками машин, какой-то мужчина, стоявший рядом со мной, произнес: «Не подавитесь рыбной косточкой, за вами следят». Когда я потом вошел в подъезд дома, мне показалась, что какая-то тень метнулась передо мной. Но я отмахнулся от этого предупреждения.

Недели через две меня арестовали. Я был осужден на 10 лет особых лагерей, почти что каторжных. Мы носили номера на спине, по лагерю разрешалось ходить только строем. Рабочий день фактически 12 часов. Когда меня везли на Колыму и я оказался в огромном Ванинском пересыльном лагере, все жались в своих бараках, боялись отойти, и тут ко мне подошел молодой чеченец и говорит: «Хочешь идти с нами?» И я прошел всю эту пересылку вместе с чеченцами. Их боялись, никто их не трогал. Тогда я не задумывался, почему чеченцы позвали именно меня. У меня не было и мысли о предопределенности моей судьбы.

Там, в особом лагере на Днепровском, я, самый молодой среди заключенных, в основном фронтовиков, сыграл свою роль в предотвращении межнационального столкновения, провоцируемого гулаговским начальством через своих сексотов, утверждавших, что без этого нельзя поднять на Днепровском восстание, к которому присоединится вся лагерная Колыма. Подробнее об этом рассказано в моих книгах «Вопросы есть?» и «Стыковка лет».

Почти по всему ГУЛАГу после расстрела Берии в декабре 1953 года лагерная администрация прямо-таки ошалела. Этим людям казалось, что рушится незыблемый порядок. И они всячески пытались доказать свою нужность государству, и с этой целью провоцировали заключенных на неповиновение. В большинстве своем никчемные люди, они опасались, что могут лишиться привилегированного положения, если начнется массовое освобождение заключенных. Они не видели себя ни на какой другой работе, и в самом деле, куда им было деться!

— Конечно, изменил! Ну, во-первых, расширил. Чем дольше я находился в неволе, тем глубже узнавал людей. Если относиться к лагерной жизни как к пьесе с томительно длинным сюжетом, то, в конце концов, понимаешь, что она написана по-настоящему талантливыми авторами.

В обычной жизни многое не проявлено. Молодой человек, воспитанный в тоталитарном обществе, я преимущественно воспринимал мир в черно-белых красках, жил внушенными, навязанными представлениями, как и большинство моих ровесников. Лагерь все это изменил. Жизнь оказалась гораздо более сложной и в сущности интересной. Я встречал в лагере людей, в той или иной мере обладавших высокой степенью внутренней свободы, независимости от внешних обстоятельств, они жили в своем мире. В этом мире было место для самых высоких человеческих понятий — чести, совести.

Еще в 90-е годы наше общество «Возвращение» выпустило книгу этнографа Нины Ивановны Гаген-Торн. Ее лейтмотив — как в условиях лагеря остаться личностью и сохранить внутреннюю независимость. Со временем многие из нас, узников, поняли, что грань между добром и злом проходит не между мучениками по своему положению и мучителями. Среди мучеников было немало заслуживших возмездие, а среди мучителей встречались и такие, за внешней грубостью которых ощущались соучастие и душевная теплота. Со временем стало понятно, что государство с его институтами и заключенные — это два совершенно разных мира, что наихудшим образом относятся к своим собратьям те, кто придерживается идеологических догм, культивируемых государством.

— Я бы сказал, что правы оба. И Солженицын, отстаивая свою точку зрения, мог привести немало убедительных примеров, и не меньше неотразимых фактов в противовес ему мог привести Варлам Тихонович Шаламов. Но здесь, пожалуй, следует согласиться с Солженицыным. Лагерь — не только место выживания в экстремальных ситуациях, но и испытание духовной глубины и человечности.

В лагере я знал людей, на порядок лучше, чем на воле. Второе, что вырабатывает лагерь, — отнюдь не во всех своих обитателях, — это чувство солидарности, очень сильное чувство, иногда превосходящее страх смерти. За примерами далеко ходить не надо. Все лагерные восстания — и в годы войны на Усть-Усте, и широко известные Кенгирское и Норильское восстания после войны — отмечены высокой солидарностью и товариществом людей, от которых, казалось, трудно было бы этого ожидать, учитывая их прошлое.

И я это знаю не только из своего лагерного опыта, но и из проведенных обществом «Возвращение» четырех международных конференций «Сопротивление в ГУЛАГе». Как это ни странно прозвучит, но заключенные послевоенных лагерей, осужденные на 25 лет, имели как бы свою сословную гордость. Так, вольнонаемных, не прошедших сквозь ГУЛАГ, на лагерном жаргоне называли добродушно-уничижительно — «вольняшки». Сопоставьте это с песней «Ванинский порт», ставшей народной: «От качки страдали зэка, обнявшись, как родные братья, нередко у них с языка срывались глухие проклятья». Кстати сказать, эта песня подтверждает утверждение Шаламова, что никаких «зэков» и «зэчек» — как самоназвание или официальное название заключенных — не было. А было «зэка» (з/к). Именно это слово и рифмуется в песне.

Вообще-то шаламовский взгляд на людей, как правило, далеко не оптимистичен. Как у Леонида Андреева, его внимание сосредоточено на мрачных сторонах человеческого бытия. К тому же сама судьба Шаламова столкнула его с весьма мрачной колымской действительностью, которая и стала предметом его художественного исследования. Но если бы этого не произошло и он оставался на воле, тональность его рассказов вряд ли была бы иной.

Откровенно говоря, меня не столько интересовал спор между Солженицыным и Шаламовым, сколько судьба творческого наследия лагерного товарища Шаламова — Георгия Демидова. У Шаламова есть рассказ «Житие инженера Кипреева». Кипреев — это Георгий Демидов. В рассказе говорится о том, как в первый военный год Колыме грозило остаться без электрического освещения. В навигацию на Колыму доставили разные грузы, а о лампочках забыли. Как охранять заключенных?! Как работать? И вот зэка инженер Кипреев предложил начальству организовать цех по восстановлению перегоревших лампочек, при условии, что его за это изобретение освободят. Начальство согласилось, он действительно организовал производство. Он выполнил свое обещание, но в благодарность вместо свободы получил американские ботинки. Он предложил колымским чекистам самим носить американские. И в результате получил 8-летний дополнительный срок за антисоветскую агитацию.

Потом о заключенном Демидове вспомнили как о физике-теоретике, он был учеником Ландау. И его повезли в шарашку. В отличие от героев Солженицына, он сразу заявил, что все забыл: он просто не хотел на них работать. Его снова привезли в лагерь. Шаламов считал, что Демидов погиб, он отзывался о нем как о самом значительном человеке, которого встретил на Колыме. Но Демидов выжил в лагере, мало того, стал настоящим писателем. Они с Шаламовым потом в хрущевские времена встретились в Москве.

Эта встреча закаленных в чудовищных испытаниях людей закончилась яростной полемикой. Шаламов обвинял Демидова в том, что он не умеет писать, «это все розовые сопли — то, что ты пишешь». А Демидов говорил: «Нет, ты не прав, там была жизнь, и у тебя односторонний взгляд на все». В общем, они расстались, рассорились на всю оставшуюся жизнь. Они используют, можно сказать, один и тот же жизненный материал. Действительно, там, где у Шаламова тьма, у Демидова — свет.

— Я с ним познакомился, когда был составителем магаданского сборника «Ради жизни на земле» в 1963 году, в котором предполагалось издать, наряду с «благополучными» советскими авторами, также и писателей — узников Колымы, я чуть позже расскажу об этом более подробно. В этом мне помогал Илья Эренбург. Он поручил своему секретарю Наталье Столяровой связать меня с освобожденными репрессированными писателями, а также с семьями погибших в тюрьмах и лагерях, посоветовав включить в сборник стихи Бориса Слуцкого. Я позвонил Слуцкому.

Он сказал мне, что он не сидел, на что я ему ответил, что не одни сидельцы будут представлены в этом сборнике. Тогда он спросил: «Вы читали рассказы Шаламова? Без Шаламова этот сборник будет неполным». Дальнейшее было делом техники. Я связался с Варламом через издательство «Советский писатель», поехал к нему домой. Колымчане, мы встретились хорошо, лучше, наверное, нельзя было встретиться. Он мне читал свою поэму «Гомер на Колыме». И все смазала концовка этой встречи.

Шаламов пошел меня провожать до трамвайной остановки. И вот, когда мы ждали трамвая, он спросил меня: «А кто из местных литераторов магаданских будет участвовать в этом сборнике?» Я назвал ему первую попавшуюся фамилию: «Нефедов». Лицо его изменилось, он сказал: «Срать рядом с ним не сяду!» После этого он написал письмо Солженицыну, в котором предупреждал его, что если я обращусь к нему с просьбой дать какие-то материалы для магаданского сборника, то ничего мне не давать, так как он никак мою идею не может приветствовать, потому что я решил собрать под одним переплетом «чистых» и «нечистых».

Откуда я знаю об этом письме? Мне помогал готовить этот сборник Лев Копелев. По моей просьбе он съездил в Рязань к Солженицыну — предложить ему дать для сборника какой-нибудь рассказ.

Солженицын вышел в свет благодаря Копелеву, иначе об этом учителе вряд ли бы кто-то узнал. Позиции у них разные, но лагерная дружба крепкая была. И Солженицын показал ему письмо Шаламова...

Потом Шаламов мне прислал книгу своих стихов с новогодним поздравлением — перед тем как его положили в больницу...

А теперь возвратимся к «магаданскому сборнику». В 1962 году я познакомился с Юрием Борисовичем Лукиным, который работал в «Правде», редактором М. Шолохова, номенклатурным работником; он мне помог получить командировку на Колыму от «Литературной газеты». На Колыме я договорился с первым секретарем обкома Афанасьевым об издании в Магадане первой книги, в которой были бы представлены и репрессированные авторы. Он сам придумал название сборника «Ради жизни на земле». Некоторые из номенклатурщиков того времени были уверены, что разоблачение культа личности — это политика всерьез и надолго, и стремились заводить друзей среди бывших репрессированных. Благодаря этому мне удалось договориться об издании сборника в Магаданском книжном издательстве, я стал его составителем. В Магадане была создана общественная редколлегия сборника во главе с Николаем Владимировичем Козловым, тогдашним секретарем магаданского отделения Союза писателей.

Кончилось дело тем, что кто-то из идеологического отдела Магаданского обкома партии написал донос о подготовке в Магадане издания сборника, который еще хуже идеологически вредных «Тарусских страниц». Из ЦК партии затребовали этот сборник, потом распорядились исключить из него всех «непрописанных» на Колыме. Книгу пересоставили без участия Козлова, и этот, по его выражению, «кастрированный» сборник вышел в свет. Для Козлова это обернулось тяжелым нервным расстройством, его привезли в Москву как страдающего «манией борьбы за справедливость».

— Тайное общество — это уж слишком сильно сказано. Просто лагерное землячество. В конце 50-х — начале 60-х годов власть стала более «вегетарианской». Людей, конечно, несправедливо осуждали, но уже не в былых масштабах — не десятками и не сотнями тысяч. Более того, сами карательные органы в это время занимались несвойственным им делом. По всей стране при территориальных отделениях КГБ были созданы отделы реабилитации. Это, наверное, единственный случай в мировой истории, когда реабилитацией людей занималось то же ведомство, которое их губило.

Родство по ГУЛАГу очень сближало людей — по сути дела, это был пароль. Душой «колымского товарищества» была Берта Александровна Бабина. Женщина и в старости статная, необычайной духовной красоты. Знавший ее знаменитый авиаконструктор Туполев позвонил в прокуратуру и выразил удивление, что она, мать его помощника, бывшая левая эсерка, до сих пор не реабилитирована. Именно на предмет реабилитации ее пригласили в Главную военную прокуратуру. Молодой прокурор, которому поручили ее дело, позвал на эту встречу своих коллег, чтобы взглянуть на саму историю. «Бабушка, как вы относитесь теперь к вашей бандитской организации?» — спросил он. «А вы — к вашей?» — ответила она.

— В 1989 году в издательстве «Советский писатель» вышел в свет 100-тысячным тиражом составленный мною представительный сборник воспоминаний узниц ГУЛАГа «Доднесь тяготеет». Вскоре последовала еще при советской власти, в марте 1990 года, официальная регистрация общества «Возвращение», ведущего свою историю с начала 1960-х. В то время разрешение на регистрацию общественных организаций выдавал Моссовет, называлось это «согласование». Нас зарегистрировали, в нашем уставе было записано право издавать книги за свой счет.

Это была такая широкая формулировка, которую можно было понять и так, что мы платим государственному издательству, и они издают наши книги; или это можно было интерпретировать так, что мы имеем право заниматься самостоятельно издательской деятельностью, чем мы вскоре и воспользовались.

Придумал эту формулировку мой сокамерник, племянник Мартова, Юрий Яковлевич Цедербаум, очень талантливый юрист. А название «Возвращение» предложил мой друг, правозащитник, математик Александр Павлович Лавут. С тех пор мы выпустили много книг, 10 номеров журнала «Воля», провели четыре международные конференции «Сопротивление в ГУЛАГе».

Одной из первых наших книг была книга Татьяны Ступниковой «Ничего, кроме правды». Она, молодая девушка, фронтовая разведчица, была переводчиком на Нюрнбергском процессе. Об этом процессе над главными нацистскими преступниками существует огромная литература, но книга Ступниковой — пожалуй, одно из самых глубоких и пронзительных свидетельств. Недавно она была издана в Германии на немецком языке.

Вообще, немало книг «Возвращения» переведено на иностранные языки. А сборник «Доднесь тяготеет», ставший двухтомником, переведен на все основные европейские языки. Теперь, при ретроспективном взгляде на более чем 20-летнюю издательскую деятельность «Возвращения», с 1992-го по 2014-й, можно считать главным ее достижением то, что удалось вырвать из небытия произведения крупного русского писателя XX века Георгия Демидова.

Все его рукописи были арестованы КГБ. При жизни автор не увидел ни одной напечатанной строки. Потом, в годы перестройки, с помощью А.Н. Яковлева, тогда секретаря ЦК партии, КГБ вернул дочери Демидова рукописи отца. Мы издали в серии «Memoria» три его книги повестей и рассказов с предисловиями Мариэтты Чудаковой. А недавно опубликовали его роман «От рассвета до сумерек». Много объясняющий в нашей истории, можно сказать, художественный документ эпохи. Но, пожалуй, главной книгой, которую я стремился издать многие годы, стала составленная мною хрестоматия о ГУЛАГе для школьников и студентов «Есть всюду свет… Человек в тоталитарном обществе». В этой книге с новым поколением разговаривают достойные и талантливые писатели XX века. Прочитавшие ее никогда не будут Иванами, не помнящими родства. К настоящему времени общий тираж ее составляет 32 тысячи экземпляров. Из них в 2012 году 5 тысяч бесплатных экземпляров для московских школьников издано на средства московской мэрии.

Дмитрий БЕЛАНОВСКИЙ — специально для «Новой»

29 октября, в канун государственного Дня памяти жертв политических репрессий, с 10 утра до 10 вечера, сменяя друг друга, из года в год мы читаем у Соловецкого камня имена людей, расстрелянных в Москве в годы советского террора. Мы проводим акцию уже восьмой раз, имена звучат 12 часов без остановки, но мы не дошли еще и до середины списка. За годы террора только в Москве были расстреляны более 40 тысяч человек.

Имя, фамилия, возраст, профессия, дата расстрела — тысячи имен прозвучат в этот день над Лубянской площадью. Людей расстреливали тайно — мы сделаем память о них публичной.

Приходите в любое время в течение дня к Соловецкому камню на Лубянской площади и присоединяйтесь к ежегодной памятной акции Международного «Мемориала»!

В тот же день, в сквере у Соловецкого камня, откроется выставка «Город как учебник истории», призванная помочь москвичам ощутить связь времен в своем родном городе, связь с теми, совсем недавними поколениями, которые жили в этом городе 80 лет назад, поколениями наших предков. Судьбы этих людей вершились в конкретных домах — мимо многих из них мы ежедневно ходим.

В 14.00, 16.00 и 18.00 пройдут экскурсии «Топография террора. Лубянка и окрестности», подготовленные в рамках семинара «Москва. Места памяти».

На сайте акции www.october29.ru целый день будет идти прямая трансляция с Лубянской площади.