Не мое дело раздавать титулы. Но наедине с собой все чаще думаю, что мой друг Сашка почти великий, а то и просто великий поэт. Почему не решаюсь произнести это вслух, чего Сашке не хватило для всеобщего признания? Мне кажется, великий поэт — это талант плюс судьба. Талант у Сашки был выдающийся. А вот судьбы не хватило. Не был гоним, не сидел, из страны не изгонялся, не рвал воздух на митингах, не клеймил конкурентов, даже в пьяных скандалах замечен не был. Стихи писал великие, а биография рядовая! Журналист молодежной газеты…

Странно и немного обидно, что масштаб поэта первыми разглядели не коллеги по жанру, не критики, даже не друзья, а редактор «Московского комсомольца» Паша Гусев. Сразу после смерти Аронова у входа в редакцию самой популярной газеты России повесили мемориальную доску. А мрамор — материал прочный, и сто лет продержится. Вот и получил мой друг Сашка свой билет в вечность. Дай бог, чтобы ему не было слишком холодно в этом одиноком пустом пространстве!

Шолом-Алейхем заметил: «Талант, как деньги: или есть, или нет». Аронов поправил: «Талант, как деньги: то есть, то нет». И он же, Аронов, говорил: «Поэтом нельзя быть. Поэтом можно бывать».

Он утверждал, что у поэзии есть только две настоящие задачи: побороть смерть и вернуть разлюбившую женщину. А однажды прибавил: «Странная это профессия… чтобы дописать стишок, к утру надо помереть. А потом встать и идти на службу».

До «МК» он работал матлингвистом в Центральном экономико-математическом институте АН СССР. В интернете удалось разыскать ответ Аронова на вопрос анкеты (начало 90-х, сборник к тридцатилетнему юбилею института).

«Что в ЦЭМИ было, по вашему мнению, наихудшим?» Аронов, как всегда, честен: «Работа, в которой ничего не понимал».

Ушедший в газетный народ этот король королем и оставался. Но почему-то это никого не оскорбляло.

«…Неуроненное Ароновым/Журналистики русской перо», — написал Евтушенко на стене его крохотного кабинетика.

Верно написал, но, увы, не про главное Сашино дело. По-честному, надо было бы «…Поэзии русской перо». Да, видимо, не легло в размер.

За что же этого, казалось бы, классового чужака любили газетчики от редактора до машинисток? За то, что был хорошим журналистом? Ну да, очень хорошим и очень честным. Только вряд ли дело в этом. В чем?.. А в том, что был по-детски открыт. И с любым, как ребенок, — на равных.

Он предлагал дружбу как норму общения, норму общежития. Дружбу и полцарства в придачу. И уж твое дело, отвергать или принимать то и другое. Он был подлинным эгоцентриком, но без единой капли эгоизма. Свой лирический эгоцентризм он распространял на ближних и дальних, всех, кого он с легкостью включал в орбиту своих переживаний и сопереживаний. Это было воистину по-королевски.

Его и держали за успешного, постоянно печатавшегося газетчика. И потому слава его была и впрямь какой-то уж слишком сокровенной.

Общение на его уровне общения предложить ему могли лишь немногие.

Веселая московская компания. Литературное объединение «Магистраль». Все молоды. Все — гении, или около того. Правозащитник Павел Литвинов (тот, что в том же 68-м вышел на Красную площадь, протестуя против оккупации Чехословакии) запомнил очень смешную эпиграмму и, когда я под рубрикой «Прозёванная классика» выложил в фейсбуке стихи Аронова про Николая I, бросил в комменты: «Сева Некрасов писал: «Очень много у Аронова Маяковским уворовано».

Что ж, Маяковский для Аронова — конечно, учитель.

Но Аронов даже по юности — не подражатель Маяковского. Он, может быть, единственный стoящий поздний его ученик. Но были и другие учителя. Разбирая ароновские рабочие тетрадки, я обнаружил нигде не напечатанное (даже и на пишущей машинке!) его стихотворение начала 80-х, его поэтическое кредо:

Виктор Шкловский в опоязовской своей молодости придумал понятие художественного остранения. Он полагал, что новизна прозаических (да и поэтических) текстов определяется тем начальным, остранённым взглядом творца, который становится и причиной, и основой высказывания. Но то, что для большинства стало приемом, для Аронова было естественной обыденностью его необычного зрения.

Поэт до мозга костей, и стихи, и окружающий мир он воспринимал не только в звуковом их трехмерии, но в том четвертом измерении, о котором говорил Мандельштам.

Потому-то его парадоксы столь неожиданны и столь естественны. И абсолютно неподделываемы. Они авторские, ароновские.

От редакции.

Александр АРОНОВ

* * *

Согласен в даль, согласен в степь, Скользнуть, исчезнуть, не проснуться — Но дай хоть раз еще успеть Остановиться, оглянуться. <Ок. 1960. Опубликовано в «Московском комсомольце» 10 марта 1968>

Но вот зеркальное стекло: А мы и вправду были рады, И много легче время шло, Улыбки добрые и взгляды Встречал он как само тепло, Но, в наше заходя село, Он жил без хлеба и пощады. <1978>

***

Будет плакать следователь На моем плече. Я забыл последовательность, Что у нас за чем. <Вторая половина 1950-х>

* * *

Тане Любимая, молю, влюбленный: Переходите на зеленый, На красный стойте в стороне; Скафандр наденьте на Луне, А в сорок первом, бога ради, Не оставайтесь в Ленинграде… Вот всё, что в мире нужно мне. <1 марта 1980>

* * *

Что часто злится он на девушек, Тогда как сам бывает плох… А мы-то ждали, мы надеялись, Что он нам скажет, есть ли Бог. <1975>