В бомбоубежищах — уже не протолкнуться

Сначала мы слышали только далекие разрывы. Доносились они с юга, один за одним — с интервалом в секунду-полторы. Но теперь мы слышали разрывы все ближе и ближе, гремело в самом центре. Мы отошли от гостиницы совсем недалеко, и портье махал нам руками, выскочив на крыльцо: быстро назад. Несколько человек бежали по тротуару в сторону набережной. Британский журналист кричал по-русски таксисту, что надо поехать и посмотреть, куда падают снаряды. «Да иди ты на…! Сам езжай», — говорил таксист. Все, кто был поблизости, забегали внутрь отеля. «Тысяча плачу!» — «Ты придурок! У меня только одна жопа, больше не будет!» Громыхнуло совсем рядом, метрах в пятистах. Портье успокаивал кого-то внутри, что задеть гостиницу не должно, потому что по соседству с отелем нет никаких локаций ДНР, которые могли бы обстреливать военные. В холл прибежали еще люди, Где-то дальше, над Артёма, поднимался столб пыли.

Мы выждали некоторое время, после того как затихли последние взрывы, и когда водитель согласился, выехали в центр. Центральные улицы были совсем пусты. Несколько человек, оказавшихся на Артёма, прятались за колоннадой драмтеатра. Больше в центре никого не было. Донецк обезлюдел еще несколько недель назад. Те же, кто остался, выходят из домов только за продуктами — в городе продолжают работать несколько магазинов. При этом центр города считался в плане артобстрелов наиболее безопасным районом. Сюда почти ничего не долетало. Был лишь один случай в начале августа, когда снаряд угодил в жилой сектор на улице Панфилова — рядом со зданием СБУ, контролируемым людьми Стрелкова-Гиркина. Но сегодня снаряды накрыли сразу несколько кварталов исторического центра. Проезжая, видим, как досталось учебному корпусу Донецкого политеха — выбиты окна, уничтожена аудитория. Через дорогу — разрушенная стена офиса местной аптечной сети. На уровне 20–23-го этажей вылетели стекла в высотке «Грин-Плаза». Но самые серьезные разрушения — на улице 25-летия РККА. Вся она усыпана осколками из стекла, камня, порубленными ветками. Под подошвами хрустят куски шифера, слетевшего с крыш. У отделения банка ВТБ на одной петле пошатывается дверь. В молчаливом оцепенении люди разглядывают повреждения, кто-то несет домашний веник и начинает мести тротуар. Гудит автомобильная сигнализация. В стене пятого дома — пробитая снарядом дыра. А под домом накрытое одеялом в цветочек тело мужчины. Женщине с порезанными ногами помогают дойти до машины, парень, прислонившись к дереву, прикладывает кусок уже красной тряпки к голове. Кто-то в порванных брюках прихрамывает, собирая разлетевшиеся бумаги.

— То по прокуратуре целились, — объясняет жильцам дворник.

— А шо там, в прокуратуре?

— Ну сидят там эти дээнэры.

— Так это триста метров отсюда!

— Пацанье стреляет из аэропорта, шо вы от них хотите? Пацанье это, не армия.

— А это армия? Прячутся в городе среди приличных людей!

— Марина! Ну я тебя прошу, а…

— А шо Марина? Три стеклопакета выбило, а ты — Марина!

— Ну тут еще рядом общежитие у них, тоже не пострадало.

— Ну ты ж смотри, — сказала Марина и хлопнула себя по ноге.

В подъезде, куда ударил снаряд, с вениками суетятся женщины. На каждом этаже — аккуратные кучки из стекла и осколков. Хозяин квартиры с пробитой стеной Дмитрий, мужчина лет пятидесяти, ходит по комнатам, собирая куски мебели. Туда-сюда мельтешат фотографы, пихают друг друга, выбирая лучший ракурс для кадра с зияющей дырой в стене или воткнувшимся в диван осколком с кулак. Кто-то принес стремянку и снимает вид сверху. Самого владельца, кажется, вообще не замечают. Да и сам Дмитрий, будто оглушенный, лавирует между репортерами с совком. Я спросил его, все ли целы, нужна ли помощь.

— Помощь? А вы из России? — сказал Дмитрий, перестав бегать. — Хочу выразить вам огромную благодарность!

— За что?

— А вы посмотрите на квартиру, — сказал Дмитрий дрожащим голосом. — Я все откладывал большой ремонт, так теперь уже не отвертеться благодаря вам.

— Благодаря кому?

— Благодаря кому по нам стреляют! — закричал мужчина. — Зачем ваши пришли сюда с этой войной? Я тридцать лет работал конструктором, у нас с женой двое взрослых детей, нам ничего ни от кого не нужно. Пусть нас все оставят в покое!

— Мне очень жаль.

— Всем жаль, а что толку. Извините, мне надо убирать дальше.

Во дворе дома скопилась уже толпа зевак. Посмотреть на разрушения люди приезжали даже на машинах. Никто уже не подметал. Многие давали интервью. Туда-сюда по улице ходили несколько вооруженных дээнэровцев.

— За что нам такая участь? — кричала женщина на камеру LifeNews. — Не человеки они там, фашисты! Истребляют наши безоружные семьи, стариков и детей, за что, скажите?!

— Пусть будут прокляты их дети и внуки! — вмешалась в интервью женщина помоложе.

— Пусть стреляют и дальше, а мы будем стоять! Это наша земля, умираем за правду!

— Хотели бы вы передать что-то президенту Порошенко? — спросил зевак репортер.

— Убийца собственного народа! Сколько вам заплатили ваши заокеанские хозяева за этот геноцид?!

— Спасибо. Нормально, — сказал репортер. — Теперь: что вы думаете об ополчении? Помогают ли вам?

— Да они спасители! А что происходит с городами, куда приходят каратели? Они дотла выжигают эти города, мужчин угоняют в тюрьмы, младенцев вешают…

К вечеру после дневных артобстрелов в бомбоубежищах Донецка — уже не протолкнуться. С водой и пакетами люди идут прятаться в холодные подвалы. Идут с детьми и собаками. С подушками и своими одеялами, в свитерах и шапках. Но ночами бомбежки случаются очень редко. И по утрам люди снова разбредаются по квартирам. Остаются внизу, как правило, пожилые женщины и некоторые семьи с маленькими детьми.

Всего в Донецке сейчас оборудовано около 20 убежищ. И большая часть из них — неглубокие (около метра) одноуровневые бункеры, построенные еще в советский период посреди жилых кварталов. Это и есть так называемые гражданские убежища.

Гражданское бомбоубежище на Трамвайной разделено на несколько небольших помещений. Свет есть только в одной из комнат — от удлинителя горит лампочка и заряжается чей-то телефон. Сыро. Под лампочкой полукругом сидят несколько женщин с детьми.

Поначалу нас принимают с сомнением. К входу в бомбоубежище мы пробирались с включенными на телефонах фонариками. Кто-то из дежуривших у входа закричал: «Наводчики!» Дальше в окружившей нас через секунду толпе состоялся небольшой допрос.

— Зачем фонариком светили?

— Посылали сигнал для самолетов карателей?

— Да не спрашивай, завесь сразу в хлебало!

Но настроения меняются, когда в толпе узнают в нас российских журналистов.

— Братаны, не обессудьте, — говорит старший по убежищу Максим, крупный парень лет тридцати. — Сами понимаете, кругом правосеки шныряют…

— Никогда бы не подумала, что прятаться будем, что война приключится.

— Скажите, когда перестанут бомбить? За что они нас?

— Мы проголосовали, баба Валь. Мстят нам, суки, — сказал Максим.

— По телевизору тоже говорят, что за референдум. Но мы же не войны хотели! Нам говорили, будем жить — сами себе хозяева, пенсию поднимут, детям — стипендии, мы и голосовали!

— Они ненавидят русских, баб Валь, ты пойми! Не хотят укры нам жизни, Америка их подначивает!

— Да как же так, мы же одно целое всегда были…

— Мы и сейчас одно, — сказал в полутьме парень лет двадцати. — Мы все украинцы.

— Слышь, ты, закрой рот. Какой ты украинец? — сказал Максим.

— По конституции мы все одинаковые…

— Я конституцию твою затолкаю сейчас тебе в…

— Не шумите, мальчики, голова болит, — сказала баба Валя. — Напишите, что сил нет, бояться уже устали. Идем с внучкой гулять, вдруг дверь в подъезде хлопнет, внучка хватает меня за руку и говорит: «Побежим прятаться, бабушка!»

— Да бесполезно тут прятаться, — сказал Максим. — Прямое попадание, и всем конец.

На бомбоубежище дээнэровцев в районе набережной Кальмиуса набредаем случайно уже перед самым началом комендантского часа. В центре снова слышны разрывы снарядов. На Трамвайную решаем не возвращаться. Прятаться идем за стену высотки. Но на въезде в подземный паркинг по соседству с ней нас встречают несколько автоматчиков. Приказывают поднять руки. Обыскивают. «Вам здесь нельзя находиться, — говорит один из боевиков. — Объект военного значения». Где-то из глубины огромного пустующего паркинга играет музыка. От одного из караульных немного тянет алкоголем. Спрашиваем, как скорее дойти до гостиницы.

— Заяц, ты местный, объясни, — говорит без акцента дээнэровец с автоматом.

— Да чё, три месяца, и уже местный? — хохочет выпивший Заяц.

Больше всего достается западным и южным районам Донецка. Петровский, Куйбышевский, Кировский и Буденовский районы — наиболее обстреливаемые в эти дни. Болванки от «Градов» торчат из асфальта на въезде в город со стороны Мариуполя. Чем ближе к блокпосту ДНР «Широкий», тем больше вокруг воронок.

Полевой командир боевиков с позывным «Кот» везет нас на блокпост в своих старых «Жигулях». На заднем сиденье и под ногами — острые металлические осколки. Раньше Кот работал дальнобойщиком, живет в Донецке, в ополчение записался после первого крупного боя в городе — за аэропорт. От случайных пуль, говорит нам Кот, тогда пострадало несколько его друзей. «Когда они начали бить по городу, я понял, что война придет ко всем, не сегодня — так завтра. Не бандеры, так американцы! Это они объявили нам войну». Спрашиваем, как часто блокпост оказывается под огнем.

— Нормально, если раз в день. Главное, если обстрел, слушать меня! — перекрикивает громкий мотор Кот. — Тогда будете жить. Обычно стреляют как раз в это время.

— Стреляют по расписанию?

— Нет, но я всегда успеваю понять.

— Как?

— Небо говорит. Я его слушаю, — заявил Кот.

— То есть?

— Слушает он! Да твое небо тут всем говорит! — вмешался другой дээнэровец, обвешанный гранатами. — Когда летят, вся округа слышит. Главное, пацаны, вовремя прыгнуть в окоп.

Частный сектор по соседству с «Изоляцией» (одна из тюрем для политзаключеных ДНР) — одно из самых обстреливаемых мест в Донецке. В саму «Изоляцию» журналистов пускают не далее КПП. Здесь мы оказываемся, разыскивая пропавшего художника Сергея Захарова. Представители ДНР арестовали его две недели назад за карикатурные граффити на Стрелкова-Гиркина. Но о местонахождении его сепаратисты до последнего не сообщали ни родственникам, ни прессе. По одной из версий, Захарова могли держать как раз в «Изоляции». Но проверить это так и не вышло. Запустив нашу группу на территорию (двое русских и бельгиец), тюремщики поставили нас к стене и пригрозили расстрелять. Звучало это совсем дежурно и значило скорее, что надо немного подождать. Вскоре из здания действительно показался человек — одетый в штатское. За поясом у него торчала рукоятка пистолета. Представился «оперуполномоченным»

— Активисты есть, волонтеры есть, блогер один сидит. Художников нет, — сказал нам «оперуполномоченный». — Журналистов тоже нет. Но сейчас будут.

— Нет тут вашего Захарова, — сказал караульный на КПП. — Валите отсюда.

Улица Большевиков находится прямо за «Изоляцией». За последнюю неделю ее обстреливали уже трижды, в последний раз погиб местный житель. Когда приехали мы, в домах оставались только три семьи. Но калитку открыли только в одном доме — на Большевиков, 2. Высокий жилистый мужчина с усами вышел голый по пояс. Вся правая сторона его туловища была в царапинах, замазанных йодом.

— Второй раз уж прилетело, — сказал человек, улыбаясь. — А Бог, говорят, любит троицу?

Зовут его Василий Петрович. Работал шахтером. Показывает нам свой дом и участок, куда прилетел «град» — воронка всего в двух метрах от дома. Разбиты окна, стена сильно накренилась вовнутрь.

— Надо бы к зиме новую стену класть, — говорит Василий Петрович. — Но подожду, может, и не надо уже будет.

— Думаете, война не закончится?

— Да хорошо бы было, но кто победит и что потом будет? Все равно партизанская война, кто бы ни победил. Будут все со всеми воевать потихоньку.

— Это как — потихоньку?

— Ну, дулю в кармане-то подержим! А чего лезть…

**Донецк — Москва**