Ким Смирнов: ЧИТАЮ «БЕСОВ» ДОСТОЕВСКОГО. Из личного дневника.

**_Почему читаю, а не смотрю? Ведь только что прошла ТВ-премьера одноимённого четырёхсерийного фильма Владимира Хотиненко.  Дело в том, что его я пока не досмотрел до конца. Пришлось переключаться на другой телеканал, где в финале мирового хоккейного первенства встречались Финляндия и Россия…_**

**20 июля 1990 г. Пятница. Порхов.**   Сижу в саду под яблонями. Читаю «Бесов» Достоевского по питерскому изданию нынешнего года – купил в местном книжном магазине. Вокруг глубокая тишина основанного ещё Александром Невским уездного Порхова, наливающиеся желтизной и целебными соками плоды антоновки – нигде на свете, на мой вкус, нет такой замечательной антоновки, как здесь, на рубежной псковской земле.

Но странное ощущение: читаю, и с каждой новой страницей окружающий меня мир становится всё более тревожным, словно бы стоящим  накануне каких-то новых великих потрясений, которые коснутся и этих отрадных моему сердцу краёв с тихоструйной Шелонью и отражённой в зеркалах её вод древней крепостью. И словно бы тревога эта каким-то магическим способом проистекает в реальную округу со страниц, написанных много-много лет назад человеком, жившим недалеко отсюда, в Старой Русе, но давно покинувшим земные пределы…

**5 декабря 1990 г. Среда. ** В наше время грядущих и уже начинающихся полураспадов и распадов всего и вся – от невидимой чернобыльской заразы до  осязаемой, корчащейся от боли, режут ведь по живому, плоти человеческих сообществ – вполне объяснимы и сегодняшняя востребованность «Бесов» Достоевского, и то, что блуждающим из газеты в газету сюжетом нынче стала притча о том, как на встрече выпускников киевской гимназии одноклассники наркома просвещения Луначарского посоветовали ему написать на открытом по его инициативе памятнике писателю: «Фёдору Достоевскому -- от благодарных бесов».

В таком варианте я впервые встретился с этой байкой на страницах питерского «Литератора». А потом встречал её ещё добрый десяток раз. И каждый раз «советчики» менялись. Константой оставалась сама надпись. Не исключаю, что со временем, когда сей исторический анекдот, заматерев, обретёт весомость аксиомы, не требующей доказательства, доведётся прочесть и о том, что автором надписи был сам Луначарский.

Менее известен другой, куда более значительный и фантасмагоричный сюжет. Когда в 1935 году издательство «Aсademia» готовило к выходу в свет роман «Бесы», на страницах «Правды», фактически с требованием запретить роман, резко выступил Д. Заславский. Буквально следом, 24 января 1935 года, в той же «Правде» ему ответил Максим Горький:

_«Моё отношение к Достоевскому сложилось давно, измениться не может, но в данном случае я решительно высказываюсь за издание «Академией» романа «Бесы», а также однозвучных с ним романов: Писемского «Взбаламученное море», Лескова «Некуда», Крестовского «Марево», т. е. контрреволюционных романов. Делаю это потому, что я против превращения легальной литературы в нелегальную, которая продаётся «из-под полы», соблазняет молодёжь своей «запретностью» и заставляет её ожидать «неизъяснимых наслаждений» от этой литературы. <…> В оценке «Бесов» Заславский хватил через край, говорил: «Хорошо известно, что «Бесы» -- как раз наиболее художественно слабое произведение». Это – неверно. Роман «Бесы» написан гораздо более чётко и менее неряшливо, чем многие другие книги Достоевского и, вместе с  «Карамазовыми», самый удачный роман его»._

Самое бесовское в этой истории заключено в том, что тогдашние кремлёвские вожди нашли дьявольски изворотливое решение, удовлетворившее и Горького, и Заславского. Первый получил в свою личную библиотеку экземпляр только что вышедших тиражом якобы в 3 тыс. экз. «Бесов». А второй хорошо был осведомлён, что отпечатано было всего несколько экземпляров – дальше печатать книгу не стали.

Отношение Горького к Достоевскому было далеко не однозначным. В 1905 году в «Заметках о мещанстве» он, например, писал:

«_Толстой и Достоевский – два величайших гения, силою своих талантов они потрясли весь мир, они обратили на Россию изумлённое внимание всей Европы, и оба встали, как равные, в великие ряды людей, чьи имена — Шекспир, Данте, Сервантес, Руссо и Гёте. Но однажды они оказали плохую услугу своей тёмной, несчастной стране. __<…> _

_Тяжёлые тучи реакции плыли над страной __<…> __В это печальное время духовные вожди общества должны бы сказать разумным и честным силам его: «<…> Боритесь же за торжество свободы и справедливости…!_

_— Терпи! — сказал русскому обществу Достоевский своей речью на открытии памятника Пушкину._

_— Самосовершенствуйся! — сказал Толстой и добавил: —- Не противься злу насилием!_».

Алексей Максимович «Бесов» не очень-то жаловал. В 1913 году даже резко протестовал против появления на сцене МХТ инсценировки по их мотивам, а 15 лет спустя в статье «О том, как я учился писать» назвал этот роман «самой талантливой и  самой злой из всех бесчисленных попыток опорочить революционное движение семидесятых годов». Тем не менее он полагал, что государственным деятелям и правителям необходимо в целях самообразования изучать «Бесов» Достоевского.

 На самом деле кое-кто из государственных деятелей, правителей, диктаторов если не изучал, то уж читал его непременно. Но что-то я не слышал, чтобы в ХХ веке это привело хотя бы одного из них к очистительному катарсису, покаянию и самоотречению от власти. Всё они, как и раньше, шли по роковой, словно бы на века предопределённой колее, о которой сказано поэтом:

_«Мне кажется._

_что власть и почести –_

_вода солёная_

_морская:_

_чем дольше пить,_

_тем больше хочется,_

_а жажда всё не отпускает»._

И всё кончалось большой кровью. Двумя гигантскими её Ниагарами и великим множеством  больших рек и малых, так называемых «локальных» и «региональных» их притоков.

Куда полезнее, думаю, в целях подлинного гражданского самообразования было бы  чтение и изучение «Бесов», не навязываемое, но и горячо рекомендуемое,  для обыкновенных и необыкновенных «простых» людей, которых ход истории соединяет в сообщества, содружества, народы. Может, если бы побольше читали они Достоевского и почаще задумывались о прочитанном,  меньше было бы в мире нынешних разрушительных полураспадов и распадов.  

**10 ноября 2011 г. Четверг.**  Думается мне, Михаил Бахтин не совсем прав, когда не соглашается с Леонидом Гроссманом, считавшим «вихревую композицию» важной особенностью романов Достоевского: _«…едва ли вихревое движение событий, как бы оно ни_ _было мощно, и единство философского замысла, как бы он ни был глубок, достаточны для разрешения той сложнейшей и противоречивейшей композиционной задачи, которую так остро и наглядно сформулировал Л. Гроссман.   Что касается вихревого движения, то здесь с Достоевским может поспорить самый пошлый современный кинороман. Единство же философского замысла само по себе, как таковое, не может служить последней основой художественного единства»._

Имеется в виду следующее утверждение в «Поэтике Достоевского»  Л. Гроссмана: «… основной принцип его романической композиции: подчинить полярно не совместимые элементы повествования единству философского замысла и вихревому движению событий».

Понять Бахтина можно. Его проникновение в сокровенные философские и художественно-композиционные кладези Достоевского куда более объёмное, глубинное, чем у Л. Гроссмана и многих других его современников. И всё же у последнего, а особенно у более поздних отечественных исследователей и толкователей того, о чём писал и даже думал болезный Фёдор Михайлович, немало собственных, самоценных открытий.

Вряд ли «любой пошлый современный кинороман» может на самом деле поспорить с гениальной вихревой композицией «Бесов». Ибо она неотделимо срослась именно с философским узлом, завязываемым (или развязываемым?) здесь писателем, чего исходно, заведомо нет в этих самых «пошлых современных кинороманах».

Архитектоника  «Бесов» далека и от той античной композиционной стройности, коими отмечена проза Пушкина и Лермонтова, и от того свободного разрастания образной ткани в купольные широкошумные кроны высоких вековых дерев, чему уподобил бы я архитектурные своды «Войны и мира» и «Анны Карениной».

В архитектонике «Бесов» нет, собственно говоря, никакой архитектоники, никакой музыки, застывшей в камне. В ней – музыка бесовской, завьюжившей, закружившей весь мир метели. Второй эпиграф к роману – из Евангелия  от Луки – очевидно обнажает заглавную мысль писателя и даже акцентирует её, повторяя евангельскую цитату в тексте, на страницах, предшествующих смерти Степана Тимофеевича и имеющих ключевое значение для понимания авторской позиции. Но есть ещё другой, первый эпиграф:

 

_«Хоть убей, следа не видно,_

_Сбились мы, что делать нам?_

_В поле бес нас водит, видно,_

_Да кружит по сторонам._

_………………………………._

_Сколько их, куда их гонят,_

_Что так жалобно поют?_

_Домового ли хоронят,_

_Ведьму ль замуж выдают?»_

 

Ну, конечно, Пушкин. Конечно, его «Бесы». Ключ к имени романа. Это – на поверхности. Но – копни глубже, и вдруг поймёшь: эти четверостишья до рези в глазах точно, сфокусированно высвечивают всё то наважденье, которое творится на страницах романа.

В чернобыльской трагедии одной из наиболее трудно преодолимых бед стала летучая концентрация радиации. Там, где её ещё полчаса назад вообще не было, ветер может свить её смертоносное гнездо. А ещё через полчаса на том же месте опять ничего не будет. Вот это и есть композиция «Бесов», где во вьюжной круговерти сюжета зло, бесовщина непредсказуемо концентрируются то здесь, то там и в домашних очагах, и в душах, чтобы назавтра распасться во прах, а послезавтра снова сгуститься в новую спираль вселенской вьюги, порождающей вселенское зло.

«Бесы» — пророческий роман о круговой поруке бездуховной стадности, толкающей человека на любое преступление или молчаливое согласие с ним.

_«Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. Высокий уровень наук и талантов доступен только высшим способностям, не надо высших способностей <…> В стаде должно быть равенство»._

Это Пётр Верховенский – о теоретических изысканиях другого героя «Бесов» — Шигалева. И это самое страшное, как и та лёгкость, с которой у нас в 30-е годы ХХ века на митингах и собраниях, толпой благославляли власть на политические убийства. И далеко ведь не всегда под давлением страха. Чаще даже – под давлением стадно понятого гражданского долга.

В романе на малой временнóй площади скапливается, взаимопроникает сразу несколько сюжетов, завязок, кульминаций и развязок. Кульминация вдруг взрывается сразу же в начале, вскоре после неторопливого развёртывания экспозиции, в момент появления молодых Верховенского и Ставрогина. Пощёчина Николаю Ставрогину – что это: завязка или кульминационный взрыв? Скорее – последнее.

Но потом, на протяжении всего романа, такие кульминационные взрывы следуют один за другим. И так – до самого конца, до самоубийства Ставрогина. Более того – это, оказывается, ещё не конец. Потому что есть ещё не включавшаяся ранее в канонический текст «Бесов» (в последних изданиях эта несправедливость исправлена) глава «У Тихона». А в ней – кульминация всех кульминаций. И вообще, говоря словами одной из посетительниц московского Музея Достоевского на бывшей Божедомке, «он изображает жизнь во время землетрясения».

Ничего подобного не было ни в теории, ни в практике построения и российской, и мировой классической прозы. Это смущало и даже шокировало самых тонких ценителей. Хотя они и понимали (чувствовали, во всяком случае), что перед ними – творение гения, тем не менее им представлялось, что Достоевский творит не по правилам, против правил, смешивая жанры и сюжеты, втискивая в один роман сразу несколько, по крайней мере.

Словом, не так уж однозначна у Достоевского эта винтовая, вихревая композиция. Тем в большей степени это относится и к единству философского замысла.

К пониманию этого противоречивого единства с двух разных сторон ближе всего подошли, по-моему, двое из наших духовных поводырей. Оркестрованный верой в Бога ум Сергея  Булгакова прежде всего выделял в мировоззренческой доминанте писателя библейское начало, Голгофу в его  сердце. Это особенно явственно в его киевской речи на вечере памяти Достоевского 25 февраля 1906 года:

_«Слышать и понимать, а следовательно и разделять, и нести на себе все скорби и грехи всего мира есть дело Бога, и мы приближаемся здесь к страшной тайне Гефсиманской ночи, кровавого борения и пота. Но к священной ограде Гефсиманского сада, из которого есть только один путь – на Голгофу, приближается всякий в меру своего страдания за других, бескорыстной, самоотверженной скорби боли за человека. И близко, ближе многих других, подошёл к ней Достоевский, и это-то и почувствовала в нём своими неокаменевшими ещё сердцами молодёжь. Достоевского, <…> «жестокий талант» которого мучит этой своей мукой, исторгает слёзы, жжёт своим огнём, этого Достоевского не в состоянии искренно отвергнуть человек, он может от него заслониться, не допустить его до своего сознания, но святыни этого человеческого страдания и любви к человеку он не может сознательно отвергнуть, как не может сознательно отвергнуть Того, Кто мучился за людей и молился во тьме Гефсиманского сада. И Голгофа, которая была в сердце у Достоевского, крест, который был в нём воздвигнут, вот что повелительно склоняет нас перед Достоевским».  _

А вот Виссарион Белинский, центральная, по определению Тургенева, фигура в духовной жизни 30-40 годов позапрошлого века, вообще первым открыл в Достоевском и для своих современников, и для нас, ещё не родившихся,  по существу, то же самое, но с другой, реалистической, социально-житейской стороны, написав о самой первой опубликованной повести Достоевского «Бедные люди»: _«Честь и слава молодому поэту, муза которого любит людей на чердаках и в подвалах и говорит о них обитателям различных палат: «Ведь это тоже люди, ваши братья!»_

Вряд ли, правда, Достоевскому не претила та неистовая энергия, с которой Белинский стремился увлечь его под знамёна «натуральной школы» -- даже молодой, до «казни» (между прочим, одним из обвинений, предъявленных ему на процессе петрашевцев, было публичное чтение письма Белинского к Гоголю),  Достоевский был, всё-таки, шире любых социальных, эстетических, этических рамок, до которых и тогда, и позже его пытались сузить многие.

Впрочем, позже, уже в «Дневнике писателя», он оставит строки «с выражением любви и признательности к кумирам юности» -- Ж. Санд и Белинскому. И в зрелых дневниковых записях окажется весьма созвучен именно Белинскому:

_«Я никогда не мог понять мысли, что лишь одна десятая_ _доля людей должна получать высшее развитие, а остальные девять десятых должны лишь послужить к тому лишь материалом и средством, а сами оставаться во мраке»._

И всё же ни Белинский, ни С.Булгаков не выражали истину о Достоевском во всей её полноте, во всей вершинности. Ибо в своих отношениях и с христианским вероучением, и с демократическим вектором интеллектуального саморазвития русской жизни Достоевский всегда был сам по себе, сам собой. Был личностью. Был расширяющейся и множащейся вселенной, которую, несмотря ни на какие «надо бы», пока не удалось «сузить» никому.  Даже самому Достоевскому.

Сегодня изучение его влияния на духовные искания человека, людских сообществ, да и всего современного человечества достигло у нас, может быть, своего экстремума в работах прежде всего Юрия Карякина (читайте «Достоевский и апокалипсис»!), Людмилы Сараскиной (только что вышла её книга в ЖЗЛ, уже третья о Достоевском в этой серии – разных авторов; видать, даже не столь отдалённые от нас, но всё же разные времена требуют своего осмысления его творчества, его личности, его судьбы, и прижизненной, и посмертной), Игоря Волгина, Карена Степаняна, Татьяны Касаткиной, других исследователей. Но я вспоминаю, каким откровением стало для меня ещё в перестроечные годы первое знакомство с такими вот строками Карякина: _«Да здравствует солнце, да скроется тьма!» -- под этими пушкинскими словами стоит подпись и Достоевского <…>. И нельзя же выдернуть из текста этого одно словечко – «тьма», да ещё с восклицательным знаком, да ещё прочитать весь текст так: «Да здравствует тьма!» Другое дело (и труднейшее), что мало кому солнце доставалось так дорого, как Достоевскому. Разве ещё Гойе <…>._

_Чем могущественнее было жизнелюбие, жизнетворчество Достоевского, тем более чутким становился он и к смертельным опасностям для рода человеческого. И наоборот: чем очевиднее, ближе, страшнее становились эти опасности, тем больше находил он в себе и в людях, тем неистовее искал силы спасительные, силы спасительные, силы сопротивления смерти._

_Потому-то он один из самых мужественных людей в истории человечества, не признающий безвыходных ситуаций. Он не только гений предупреждения о смертельных опасностях, но и гений преодоления их, гений выхода, а не тупика»._

Врезалось в память и то, что говорила Людмила Сараскина  в десятилетней давности беседе с Леной Дьяковой на страницах нашей газеты:      

_«И пока Раскольников занят только собой и один идет на дело, — это «Преступление и наказание». А когда пять Раскольниковых объединяются в группу и решают, что процентщицу можно убить во благо угнетенного народа, — это  уже «Бесы». А потом мир грязных денег и мерзких обстоятельств губит всякого чистого человека, в него попадающего, — и это уже «Идиот»_

_И вот мы по-прежнему живем в атмосфере Достоевского. Я не вижу, чтобы шло какое-то социально-психологическое выравнивание. К сожалению. Мне, наверное, хотелось бы, чтоб Достоевский с этой точки зрения оказался писателем, принадлежащим уже к истории литературы. Я была бы счастлива... Это значило бы, что Россия выздоровела. Что Россия усвоила уроки Достоевского. А она их не усваивает»._

**5 июня 2014 г. Четверг.** Не ведаю, какие бесы формировали «карту» передач на разных ТВ-каналах в воскресенье 25 мая, но без них, видать, не обошлось, если получилась так, что одновременно на разных каналах в этот день шли премьера «Бесов» Владимира Хотиненко и финальный матч хоккейного первенства мира между Финляндией и Россией. И тем самым миллионы моих сограждан были поставлены перед непростым выбором. Лично я поступил «двурушнически»: начал смотреть «Бесов», а потом, когда подошло время матча, переключился на спортивно-патриотическое зрелище.

Умозрительно понимая, что совершаю грех перед блистательной плеядой и уже ушедших, и ныне живущих наших достоевсковедов (не путать с достоевскоедами!), тем не менее ни в чём не раскаивался – настолько прекрасным оказалось моё «грехопадение». Тем более один знакомый меня утешил: «Старик, не переживай! Был бы жив Фёдор Михайлович, он поступил бы точно так же».

Это я к тому, что, хотя на том отрезке сериала, который успел посмотреть, он меня – с поправкой на специфику выразительных средств кинематографа в отличие от художественной литературы – он меня от себя не отвратил. Мне, например, понравилась работа Антона Шагина и Максима Матвеева, играющих Верховенского и Ставрогина  (не согласен с теми рецензентами, которые полагают, будто они играют не «главбесов», а «полубесов» и даже «мелких бесов»). Однако судить по принципу: «Я фильм не досмотрел, но скажу…» не имею привычки. Поэтому дождусь сегодняшнего вечера, когда на «Культуре» завершится второй его показ. А что пишу дальше, — пока всё же больше о самом романе, хотя и понимаю, что не случайно сериал Хотиненко вызвал такой большой зрительский интерес. То, что характер печатных откликов во многом критический, тоже вполне объяснимо.

Во-первых, «Бесы» — одно из тех литературно-философских произведений, что весьма непросто переводятся в сценическую и кинематографическую форму, несмотря, казалось бы, на «криминально-детективную» канву его сюжета («Идиот» в этом отношении куда податливее). И сценаристам, режиссёрам приходится искать «подпорки» для такого перевода (как, например, у Хотиненко введение следователя Горемыкина, персонажа, в романе отсутствующего), неизбежно «нарываясь» на упрёки в искажении или упрощении Достоевского.

Во-вторых, в постперестроечные годы Достоевский наконец-то начинает занимать в народном самоосознании  не антиподное, а вполне законное своё место рядом с Пушкиным, Толстым, Чеховым. Пока ещё не скажешь о нём, как об Александре Сергеевиче: сколько в мире людей, читающих и мыслящих по-русски, столько в нём и Пушкиных. Но дело к этому идёт. Так что когда на ТВ появляется очередное прочтение «Бесов», претендующее на всеобщее внимание, найдётся  у нас немало телезрителей и в их числе профессиональных критиков, сценаристов, режиссёров, у которых «свой», отличный от хотиненковского Достоевский.

Да при этом и по сей день мы не изжили ещё привычку сходу судить всё и вся по своим личным или «корпоративным» вкусам и критериям, не попробовав сначала следовать мудрому совету, начертанному на одной из древних берестяных грамот, что извлекают из культурного слоя новгородской земли: «Суди, но сначала выслушай».

И в-третьих: как ни пытаются наиболее мудрые толкователи Достоевского разъяснить нам, что глубинный, потаённый смысл его «Бесов» не сводится ни к нечаевсому процессу, ни к другим политическим  реалиям его или нашей жизни, но мы почему-то и по сей день убеждены (или предубеждены?), что текст романа буквально нашпигован политическим динамитом. Ищем его там и… «находим».

Действительно, оттолкнувшись изначально, в первоистоке от реалий нечаевского процесса, «Бесы» потом неоднократно резонировали с революционными и всякими иными великими потрясениями в России и в мире.  В том числе и с сегодняшними. Нынче вот в связи с телеэкранным их показом опять поминается Анатолий Чубайс, который, конечно, и тут во всём виноват, в том числе и в том,  что когда-то признался: он испытывает к Достоевскому «почти физическую» ненависть.

Не один он такой, между прочим, и это ещё ни о чём не говорит. Многим просто категорически ближе Лев Толстой с его «сопрягающим» отношением к жизни. Но поскольку резко отрицательно к писателю относился и Ленин, один нынешний наш философ делает далеко идущий вывод: «Очевидно, что заявление Чубайса о Достоевском содержит в себе косвенное признание относительно того, что и по сей день глава «Роснано» не расстаётся с миссией быть «Лениным сегодня».

Слава Тарощина в нашей газете написала о телепремьере «Бесов», как всегда, блистательно, но жёстко и даже жестоко не оставляя никаких уголков-чуланчиков для милосердия по отношению к режиссёру, актёрам и к чисто художественной составляющей сотканного ими «полотна». И информационнно-событийные поводы для этого, конечно, были, начиная со «случайного» совпадения премьеры с днём президентских выборов на Украине. Как ни убеждает нас сам Владимир Хотиненко в том, что «Бесы» -- это про природу человеческую, а не про сегодняшние события».

Вот слышу в одном из донецких репортажей: «Во вспышках боестолкновений всё яснее  видно, как закручивается на Донбассе вихревая бесовская спираль». Что-то очень знакомое… Ах, да, это же терминология давнего, вполне мирного, чисто филологического спора о вихревых композициях романов Достоевского!

Да и сам для себя я всё никак не могу определить,  чем являются бои под Славянском по отношению к совпавшей с ними премьере начавшим сниматься за три года до этого (так сообщают СМИ), когда даже Евромайдана ещё не было и в помине, хотиненковским «Бесам» -- увеличительным стеклом или мощным электромагнитным полем, искажающим философско-художественную первооснову сериала. Или наоборот …

Обе враждующие стороны по всем правилам ожесточённой информационной войны отожествляют сегодня с бесами именно своих врагов. Мне же вспоминаются слова, сказанные когда-то в нашей с ним беседе Туром Хейердалом: «Есть только один убедительный способ доказать, что дьяволов нет ни по одну, ни по другую сторону любого конфликта – поставить собственную жизнь под эксперимент». Так-то оно так, если дело идёт даже о небезопасных, но мирных по своему целеположению морских путешествиях. Но больно уж кровавым оказывается в данном конкретном случае «эксперимент», который одна сторона называет антитеррористичской, а другая – наоборот – террористической, карательной операцией. Больно уж повязаны кровью участники этого «эксперимента».

Конечно, никто, никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие коврижки не заставит меня поверить в то, что русский и украинский народы якобы исторически обречены смотреть друг на друга сквозь оптику снайперских винтовок и смотровые щели танков и БМП. Этому неодолимо препятствует одно осново-вернее, душеполагающее обстоятельство. Слишком давно и неотвратимо я люблю Украину. И слишком люблю Россию.

Но так же и  никто, никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие коврижки не заставит меня услышать трепет ангельских крыл за спинами конкретных людей, сбившихся в конкретные, кинокамерами зафиксированные толпы, колонны, стаи и скандирующих: «Москаляку на голяку!» и «Бандера приде, порядок наведе». Не заставит по тому же самому душеполагающему обстоятельству.

Что «Бесы» пророческий роман – это уже сказано-пересказано. Это очевидно и многоповторяемо. Но важно то, что его пророчества – особого рода. Не ищите в них нострадамусовых предсказаний  буквальных дат и событий. И как раз потому, что мы слишком часто ждём от Достоевского именно такого буквализма, потом застываем вдруг от изумления, от неожиданного прозрения, поражённые грозным, вселенским характером свершившихся его пророчеств, не замеченных, не предугаданных, не предупреждённых нами вовремя.

Легко сейчас сопоставить пророчества Фёдора Михайловича, запрограммированные в его гениальных «Бесах», с тектоническими сдвигами истории, уже свершившимися десятилетия назад, позавчера, вчера, сегодня. Но он ведь предупреждал о будущем не только тех, кто для него были потомками, а для нас успели стать предками. Тут нам дано лишь извлекать (или не извлекать) уроки из своего минувшего. Важнее другое. Он ведь и нас предупреждал о нашем, **сегодняшнем** будущем.

И вот в чём вопрос: почему мы до сих пор не научились извлекать **уроки на будущее**  из великих прошлых пророчеств-предупреждений и с таким упорством, как верно было замечено ещё в перестроечные времена, всё наступаем и наступаем на одни и те же исторические грабли? Я пока не знаю более адекватного ответа на этот вопрос, чем тот, что дал Юрий Карякин в своей работе «Бесы». Как работает роман сегодня»: _«__… роман этот, сразу же, с первого дня его рождения, слишком, так сказать, заземлили, «зазлободневили», всё искали, на чью конкретную «мельницу» льёт Достоевский воду, и в результате проглядели, что он в конце концов сумел подняться от злобы (от буквальной злобы) дня до высших, вековечных, «последних» забот, что работал он «на мельницу» своего народа, России и человечества: предупредить, спасти и возвысить хотел, вернее – спасти путём возвышения, одухотворения, подвига__»._

Всё. Точка. Иду смотреть по телику последнюю серию хотиненковских «Бесов». Жаль, не видел их в версии Анджея Вайды. Было бы с чем сравнить. Но благо -- для просмотра нет нынче никаких серьёзных помех: первенство мира по футболу начнётся уже после завершения показа…