Ментальная яма

Реакция российского общественного мнения на события вокруг Крыма и Украины вызывает в современном мировом сообществе по меньшей мере недоумение. Попытки объяснить царящее сегодня в России (и пока не спадающее) патриотическое возбуждение и всплеск одобрения действий верховных властей приводят многих экспертов и комментаторов к таким маловнятным объяснениям, как «всеобщее помрачение», безграничное влияние на жителей России телепропаганды и даже некие «антропологические особенности» россиян, не способных, в отличие от «цивилизованного мира», к восприятию демократии и международных правил поведения.

Не чувствуя в себе особых антропологических деформаций и желая все-таки проникнуть в глубины российского общественного сознания, мы решили взять себе в проводники Алексея ЛЕВИНСОНА, известного российского социолога, знатока культурных кодов и «коллективного бессознательного», руководителя отдела социокультурных исследований Левада-центра.

— По исследованиям нашего центра, люди в качестве объяснения своей позиции по Крыму очень охотно принимают ответ, что Россия выступила «как великая держава». Это главное. То, что для демонстрации этого «величия» подвернулся Крым, — в известном смысле историческая случайность. Есть и второстепенные факторы (хоть их и выдают за основные), что, мол, Крым испокон века считался нашим, что Хрущев допустил ошибку, есть благостные воспоминания о поездках в Крым в советские времена и т.п. Однако два года назад никто не помышлял о том, чтобы из-за всего этого возвращать Крым.

— Это дало власти основание «крымский вопрос» быстро решить, а уж потом он оказался в публичном пространстве. Он сначала был решен, причем действительно быстро, без единого выстрела, никто не успел ахнуть — ни Запад, ни сами украинцы, — а Крым уже в составе России. Вот сама эта оперативность, сама готовность моментально среагировать вызвала у широкой российской публики одобрение. Хочу напомнить, что сейчас рейтинг Путина составляет 82—83%.

— Это доля людей, которые дали ответ «В целом одобряю» на вопрос «Одобряете ли в вы в целом деятельность Путина на посту президента Российской Федерации?». Абсолютный рекорд этого показателя был в сентябре 2008 года, сразу после российско-грузинской войны — почти 88%. Замечу, что для общества такой уровень консолидации — это как температура 40.

— Это показатель экстраординарного состояния общества. Считать ли его патологией — это уже вопрос оценки. Рейтинг Путина — это, вообще говоря, не атрибут Путина, а характеристика общества. Это температура не у Путина, а у общества. Реакция общества, конечно, связана с действиями Путина, но гораздо больше здесь от того, что в самом обществе в это время происходит и что оно прочло в путинских жестах.

Мне кажется, что эти события (Грузия и Украина) очень похожи по схеме. Есть некий субъект, вроде как «наш» или бывший наш, совершивший то, что нам кажется предательством, или вознамерившийся это совершить. Его за это надо наказать. Наказать по полной программе (захватить, разгромить) по многим причинам нельзя. Но оттяпать у него за плохое поведение что-то дорогое для него и небезразличное для нас — это очень хорошо и правильно. Потому что таким образом мы совершаем некий акт справедливости — вот тебе наказание за измену, за ЕС и США! Мораль, которую публично исповедует Владимир Путин, не прощает предательства, он неоднократно жестко высказывался о предателях — не о национал-предателях, а о предателях в своей среде, которые должны быть наказаны.

Публика это считывает, и это соответствует одному из вариантов морали, распространенных в обществе. Есть и другой вариант: встать на легистскую позицию, что вину, мол, устанавливает суд, что суд определяет наказание. То есть один и тот же субъект может встать и на ту, и на другую позиции. Санкции против одних, поощрения других и прочие жесты сверху указали, что надо рассуждать по-пацански, по-жигански, а не по-легистски. Именно это объявлено как «наше». Мол, вы там в Европе рассуждаете по законам, по правилам, у вас там этика, а мы здесь рассуждаем по понятиям, по силе, по-мужски. И, соответственно, будем поступать. А как и чем может быть оправдано такое поведение — это дело третье.

— Да, есть некий демон, который открывает то одно окошко, то другое. Кто этот демон — вопрос серьезный, и я не собираюсь утверждать, что это лично Путин. Но какая-то переключалка есть. Я считаю, что не только один и тот же человек, но одни и те же социальные группы, один и тот же народ могут идти и той, и иной дорогой, в них есть и тот потенциал, и этот. Конечно, есть группы, которые никогда не пойдут «иной» дорогой, не важно, кто они: демократы или отъявленные фундаменталисты. Такие есть везде, это «ястребы» и «голуби», сторонники мягкого и жесткого. Но судьбу страны определяют не они, а то, под каким знаком, под каким знаменем пойдет общественный мейнстрим.

— Попробую дать объяснение. Я думаю, что мы сейчас в очередной раз встречаемся с последствиями давних событий, и ближайшей аналогией мне кажется то, что происходит в демографии. Вот у нас сейчас демографическая яма. В этом не виноваты те, кто сейчас рожает или не рожает, хочет рожать или не хочет рожать. На это очень трудно подействовать деньгами или еще чем-то, потому что причины — три поколения назад. Тогда были военные потери, репрессии, уморили миллионы возможных отцов. Потом возникает демографическое эхо, когда не рожают те, кто не родился из-за того, что погибли их потенциальные родители. И так далее.

Так вот, мы сейчас ловим социально-политическое эхо событий 1985—1993 годов, когда наш народ испытал… хочешь, скажи: обольщение, хочешь — подъем, хочешь — расцвет гражданских чувств, хочешь, скажи: попал под влияние западной пропаганды — абсолютно не важно, какую ты видишь причину, если ты согласен, что это произошло. А произошло то, что в какие-то считаные исторические мгновения развалилась советская система. Это был серьезный кризис. И на ее место приходит идея демократического развития и свободного рынка. Ну вот, теперь мы заживем совсем не так, как жили. Заживем чисто, честно, вернемся на путь, которым шла Россия всю основную часть своей истории, придем в европейский дом, будем жить вместе со всеми цивилизованными странами и народами, на нас будут смотреть с уважением, мы будем на всех смотреть без зависти, мы перестанем быть жалкими и станем достойными. Ощущение этого «мы» было даже у тех, кто в это не очень верил или кто думал, что лучше бы все-таки к этому прийти через коммунистические ворота, а не так.

А затем в течение нескольких лет две трети населения страны въезжает «мордой в стену» — и те, кто обольщался, и те, кто не верил, и те, кто вообще не имел никакого мнения. Но как не иметь мнения, когда в аптеках нет лекарств, почта не работает, поезда ходят плохо, ну, в общем, развал и практически нет государства. И это был двойной кризис: поверили в одно — обломалось, в другое — обломалось.

Последствия этого двойного кризиса какие? Неверие. Ну остались идейные коммунисты, те, кто говорит: нет, надо было все-таки, как Ленин. Но их мало, и все меньше и меньше. Осталось очень немного идейных демократов. Их травят и над ними издеваются. А в массовом сознании залегла глубокая тень. Как тень на рентгене: что это — непонятно, но всегда очень плохо. Осталась масса не проясненных вопросов: что произошло, почему не состоялось, почему обещанное не вышло? Ответ не дан, да и вопрос толком не поставлен. И тогда появилась идея особого пути России.

Особый путь России — это путь, про который никому не известно ничего: куда он ведет, с какой скоростью по нему идти. И никто ведь не скажет: «Ребята, вы отстаете», потому что по этому пути мы идем одни. Отсюда недалеко до реализовавшихся в самое последнее время идей изоляционизма, ксенофобии как инструмента отношения к другим странам и народам, а не только к каким-то чужакам-приезжим. Идей, что нам все кругом враждебно и чем больше кругом враждебного, тем лучше. Потому что это закон жизни в осажденной крепости. А если нас все обижают, ну тогда, в общем, понятно, как жить, и все становится на свои места.

Когда я проводил фокус-группы, я просил людей нарисовать Россию. Так вот, они не рисуют маленькую Россию в окружении большого враждебного мира, они рисуют огромную Россию, но вокруг которой мелкая враждебная периферия, этакий пылающий кордон. И чем больше на нас жмут, тем мы более великие.

Мне кажется, вся эта синдроматика ждала какой-то реализации в натурном эксперименте. Я точно знаю, что, когда происходили события августа 2008 года, их интерпретация в публике была такова: наконец началась третья мировая война, и мы в ней побеждаем. Это такая война, которую абсолютно не надо бояться: то ли олимпиада, то ли спортивно-пионерская «Зарница». И не важно, что мы там завоевали. Главное — мы ИМ показали. Поэтому рейтинг взлетел тогда так сильно.

То же самое происходит сейчас с Крымом. Поеду я в Крым или не поеду, будут у нас оттуда груши с виноградом или нет — не важно. Главное — мы ИМ показали!

Теперь совсем другая врезка: о том, что произошло или не произошло с массовыми митингами в Москве в декабре 2011-го и в 2012 году. По данным, которые были получены уже тогда, мы понимали, что страна следила, затаив дыхание, за тем, что делается в Москве. До 40% было отвечающих, что они симпатизируют тем, кто выражает протест. Но сколько было еще тех, которые просто ждали, чья возьмет! И когда опять-таки «не взяла», произошел очередной «облом».

А рядом живет страна, которая является чем-то типа зеркала, этакого шаржа на русских, которая генетически близка. И когда в 2004 году их Майдан дает результат, когда там нечестные выборы встречают отпор гражданского общества, когда силовики его не наказывают и когда население выбирает тех вождей, каких хотели, — тут начинается паника в наших верхах по поводу того, что «оранжевая угроза» теперь и у нас на пороге. Ерунда, не было этого риска, но было много людей, которые думали: «Да что ж такое, украинцы могут, а мы нет?»

Вот это очень важная штука, потому что, повторенное сейчас, это превращается в горечь, желчь. Такие сильные антиукраинские настроения — это в очень большой степени перегоревшая зависть. Конечно, есть те, кто поверил, что там нацисты, фашисты, бандеровцы. Но те, кто в это не верит, видят, что украинцы сделали то, чего мы никак не можем.

— Уверен, что нельзя все валить на массмедиа: мол, есть хорошие люди, а им плохая пресса запудрила мозги, и эти хорошие люди стали думать плохое. Моя профессия социолога просто запрещает мне это делать. Я могу сказать, что телевидение и все, что там делают эти ребята, это в значительной мере отражение общественного мнения. Что не значит, что с них надо снимать ответственность. Но телеканал не все сам выдумал, он догадался, чего хотели бы его зрители, чтобы он выдумал. Конечно, многое было бы иначе, если был бы другой столь же доступный канал, который говорил бы то, что, например, говорит ваша газета, и нашлось бы изрядное количество людей, кто слушал бы и смотрел именно его. Этого нет, и за это, кстати, тоже кто-то когда-то будет нести ответственность. А было бы так, глядишь, и мы бы мирно продвинулись к тем рубежам, о которых мечталось двадцать лет назад.

Но мы имеем то, что имеем. Мне кажется, что массовое сознание сейчас пребывает в такой, как бы сказать, ментальной и моральной яме, из которой выбраться очень трудно. За последние несколько месяцев масса людей, прежде всего политиков и журналистов, но и простых людей, сказали себе и вслух такие вещи, позволили себе такое, позволили себе думать, вести себя так, как они считали ранее невозможным, непристойным, недопустимым. Как им от этого отмыться? Жар спадет, этих 40 градусов больше не будет, но сказанное сказано, сделанное сделано, жить с этим будет очень тяжело. Чтобы очиститься, вернуться к себе, обществу нужна будет какая-то ситуация катарсиса или великая фигура масштаба Сахарова. Который публично сказал честные слова про Афганистан с трибуны — и массовое сознание перевернулось. Пока такая фигура не проглядывается…