Доярка Аля Заварзина и президент

Голос уплывал за Пинегу, повисал над обнаженным осенним закатом лесом и тихо кружил вместе с журавлями, парящими в ясном вечернем небе.

Это было неотъемлемое право Алевтины Валериановны Заварзиной — петь песни Русского Севера. И она им пользовалась с невероятным тактом. Тратила свою бессмертную душу, вкладывая в мелодию столько печали, сколько отмерила ей судьба, и столько счастья, сколько заработала своим живым характером и открытым сердцем.

Тридцать лет она работала дояркой в колхозе. Вставала в четыре утра каждый день и крутилась до ночи, потому что ей надо было еще растить шестерых детей, а потом «наставлять» еще и тринадцать внуков. И мечты у нее было две: как бы из ребят лентяков не нарастить и хоть один раз выспаться досыта. Не все удалось.

Это пинежское выражение — примирение с обстоятельствами и протест — я полюбил, потому что полюбил людей, от которых его слышал.

На свадьбе в Карпогорах, куда случайно забрел, я и увидел Валериановну. Они с подругой Тоней Локтевой были главными действующими лицами (а не молодожены вовсе). Как нежно и ладно пели они за столом и как легко и отчаянно танцевали под собственные частушки!

Маленькая, плотная, рыжая Аля выбивала дробь на деревянном тротуаре так, что доски прогибались.

Эх, рожь густа, да не молотиста,

Ничего, что я толста, да поворотиста.

— Улицу всю сломите, как топчете, — иронически сказал не так чтобы вовсю трезвый дружка жениха, сидящий на крыльце с сигаретой в зубах и девушкой на коленях.

— А иди покажи, — ответила Аля, — или хероват по пляске? — И тут же:

Кака така изменушка? В восемнадцать лет посватали. Жених из другого села был — взрослый, двадцать семь лет. Председатель никак не отпускал ее из колхоза, такую доярку и певунью. Жених полтора года «выхаживал» и в конце концов сам перебрался к ней. Выходит, что любил. А дальше — дети и работа.

Так что уж…

В середине 90-х снимали на телевидении новогоднюю программу, и ведущие РЕН TВ пригласили своих героев. Знаменитые были — все, но, правда, и достойных среди них было немало. Я позвал из Архангельской губернии любимых своих Алю с Тоней. Ирэна Лесневская поместила их в «Шеротеле», машину приставила — гуляйте по Москве, девушки.

— Ты сфотографируй нас с Никулиным и Гердтом, — просили мои красавицы, обнаруживая точность вкуса. — Мы станем рядом, а ты невзначай щелкани.

Невзначай не получилось. Едва вошли они в депутатский зал аэропорта «Шереметьево-1», где проходила съемка, в старинных праздничных северных сарафанах, в головных уборах, украшенных настоящим речным жемчугом, зал несколько притих, а когда запели невыдуманные русские песни про любовь и печаль, их окружили все, кто понимал толк в настоящем, и просили: сними, мол, на добрую память. И Рязанов, и Горин, и Макаревич, и Гердт — много пленки извел.

— А озорные поете? — спросил Никулин.

— Как не поем. — И они грянули:

И дальше — как она кормила сноху и Триху (то есть Трифона). Тут воцарилось настоящее, а не поддельное веселье.

На ту пору на посадку шел сторонкой питерский мэр Анатолий Собчак. Я позвал его на съемку, и он, видя состав участников, с готовностью согласился: «Правда, следующим рейсом улечу», — и повернул было к столам, но помощник его или зам, вынырнув из-за спины, сказал:

— Не ходите туда, они неприличное поют.

И пошли они к самолету.

Упустил шанс будущий президент, а ведь мог дома иметь фотокарточку с Алей и Тоней, было бы чем по-настоящему хвастаться.

Так что уж…