Зачем детям все лучшее

Этот вопрос занимает меня с детства, только ответы на него возникают разные — по мере прохождения стадий взросления, а теперь уже и старения. Детство, прошедшее в Стране Советов, навсегда осталось в памяти контрастом пламенных лозунгов и убогой действительности. Я понимаю, что человек обязан помнить хорошее. Но куда девать кошмарные детские больницы и крикливых учителей, марши под барабан и классные часы про агрессию НАТО, несъедобную еду и отвратительную одежду, все равно не ясно.

Крылатая фраза «Всё лучшее — детям!» вполне безосновательно приписывается Ленину. Прикормленные советские писатели, получавшие неслабые гонорары на «ленинской» теме, постарались закрепить в сознании масс образ вождя, неустанно заботящегося о слабых и притесняемых. Дети оказывались удобным объектом приложения мифа: у них не было контраргументов, кроме игрового языка, который взрослые привыкли числить по разряду «глупостей». О добром дедушке в горошистом галстуке — состарившемся царе, который всегда отец своему народу, — в моей школе рассказывали гривуазные педофильские анекдоты. Это был стихийный протест против безошибочно понятого лицемерия. Если оставить в стороне эффектные образы советской мифологии, то Ленина вряд ли можно заподозрить в сентиментальности.

В 1920-е годы идея авральных инвестиций в детство имела внятное социальное происхождение. Стране Советов требовалось воспитать первое поколение новых людей, которые могли бы естественным, а не только насильственным, путем вытеснить ценности и привычки старого мира. На примере советской литературы от «Зависти» Юрия Олеши до «Судьбы барабанщика» Аркадия Гайдара можно видеть, что этот проект был успешно реализован. Но даже по достижении определенных успехов особый статус детства было уже не так-то просто отменить. Обрастание обитателей пролетарского государства мещанским жирком сопровождалось все более очевидным возвращением концепции семейного благополучия. Только теперь, на новом витке, государство уже обязано поддерживать, обувать, кормить, учить. Поэтому, если оно этого не делает, мы возьмем сами — что удастся схватить.

В отличие от взрослой жизни, наполненной обязательным подвигом и жертвами ради будущего счастья страны, детство было объявлено «счастливым». Война в многолетнем обрамлении Большого террора только добавила реальности квазиленинскому лозунгу. Нечеловеческие испытания, через которые прошел народ на войне, усилили стремление инвестировать в детей, создать им наилучшие условия — хотя бы потому, что впереди их с большой вероятностью ждут неприятности. Так в атмосфере компенсаторных инвестиций («У меня не было, пусть будет хотя бы у детей») вырастало первое мирное поколение — чуть запоздавшие современники американской эпохи Prosperity.

Извилистый, иррациональный, держащий потребителя в постоянном напряжении советский дефицит давал для этого ограниченные, но тем более ценимые возможности. Коляска из ГДР, польские тряпки, чешская обувь были «нулевым» уровнем успеха. Дальше — по возможности, смотря что пришлют еврейские родственники, что привезет дядя из загранки или, в конце концов, что на последние возьмет мама с черного хода универмага.

Нас все еще мучает страх перед будущим. У многих он соседствует с желанием пустить пыль в глаза — верный признак неустойчивого положения. Поэтому дети на улицах все наряднее, а взрослые, выросшие дети все чаще такие малосимпатичные.