«Новая» виновата перед Щербаковым. Год назад мы уговорили его поделиться мыслями о детдомах и психушках, куда сирот запирают за дурное поведение. Еще раз: не потому, что они психбольные, а потому, что, по мнению воспитателей, плохо себя ведут. Для острастки. После выхода текста Щербакова перестали пускать к детям.

— Думал уже, что я совсем распоследний мерзавец, чего только о себе не наслушался. Хороший такой тренинг стрессоустойчивости. Для меня закрылись два интерната 8-го вида. Стоял, помню, перед вахтой на улице, ожидая, когда начальство решит, можно ли отпустить со мной А. Он тем временем через дыру в воротах получал от меня и разносил детям подарки: давно я там не был, уже у семерых знакомых дни рождения прошли. Стоял тогда и вспоминал отца из «Старшего сына» Вампилова: «Вы — мои дети, потому что я люблю вас». Вот это — по мне, потому что все мы и в самом деле — родственники… Кстати, колючую проволоку с интернатского забора после статьи убрали, а часть его покрасили веселым желтоватым цветом. Так что позитивное влияние прессы налицо.

Щербаков, конечно, этого так не оставил. Он добился приезда в Красноярск комиссии Независимой психиатрической ассоциации России (НПАР), в нее вошли специалисты Московского НИИ психиатрии. Проверяли соблюдение прав сирот при оказании им стационарной психиатрической помощи. Работу эту санкционировал уполномоченный по правам ребенка в крае и согласовал Владимир Лукин, тогда уполномоченный по правам человека в РФ.

— Нашу публикацию перед приездом комиссии заставили читать всех руководителей заведений для сирот, после чего некоторые из них говорили мне разные неприятные вещи. Зато местные психиатры при ближайшем рассмотрении оказались весьма здравыми людьми, способными к рефлексии и позитивным изменениям, спасибо им за открытость и разум. Чего про директоров детдомов и их начальников из Минобра не скажешь: ругались, одергивали, пытались забалтывать и скрывать, хотя проверяли-то врачей, не их. Система напряглась и стремилась меня деморализовать, но мне как-то не до того было: дети кругом, хозяйка нашей съемной квартиры через месяц приезжает, а мы еще жилья не нашли, «вина выжившего»… «Сколько их…» — так начинается фильм Досталя про Варлама Шаламова, — и видны сотни и тысячи безымянных крестов на заснеженных колымских холмах. Когда понимаешь, что за тобой столько душ, да еще детских, — как-то перестают срабатывать разные защитные функции. Какие-то уже родовые и видовые, природные силы начинают действовать: головы особо не теряешь, но идти готов до конца.

Практика пока такова, что ребенка изымают из привычной среды и против его воли, без объяснения причин помещают в ПБ, где с ним проделывают разные процедуры, кормят препаратами, будто он тупое бессловесное животное. Дети вспоминают месяцы, проведенные в скрюченном от нейролептиков состоянии, — со смесью ужаса, стыда и отвращения. Дети не понимают: ЗАЧЕМ их отвозят в психушку и месяцами там держат?! Почему, им понятно: «Вел себя плохо», «Натворил то-то и то-то» и тому подобное — то есть осмысливают создавшееся положение в пенитенциарном ключе. Но ЗАЧЕМ, каков смысл и желательный результат для них и окружающих от их помещения в ПБ? Для успешного лечения прежде всего необходимо, чтобы сам человек понимал на доступном ему уровне, относительно каких ЕГО дефицитов и потребностей это лечение проводится. Врачам нужно больше общаться с детьми и учиться быть для них авторитетными взрослыми.

Благодаря приезду комиссии главное мы сделали: детей из интернатов у нас если и кладут в ПБ, то ненадолго: чтобы понять, в каком лечении ребенок нуждается. Это мы знаем точно, поскольку постоянно на связи с детьми и их воспитателями. Был по итогам комиссии у главного детского психиатра края Е. Володенковой. «Только реактивный психоз может являться показанием к стационару», — сказала она. Вышел из кабинета этой очаровательной женщины, а в душе звучала музыка Таривердиева, под которую Штирлиц вывозил в Швейцарию радистку с двумя малышами.

Николай ЩЕРБАКОВ— психолог Красноярской региональной общественной организации «Кризисный центр для женщин и их семей, подвергшихся насилию «Верба»; учитель краевого Центра психолого-медико-социального сопровождения; педагог-психолог Центра дистанционного образования детей-инвалидов; старший преподаватель кафедры психологии развития и консультирования Сибирского федуниверситета; психолог фонда «Счастливые дети».

Трудился в детсаду, школе, интернате. После двух лет работы в интернате уволился и занимается сиротами на общественных началах: «Находясь «снаружи», полноценнее себя чувствую и могу больше помогать тем, кто «внутри». Всегда ощущал, насколько наше показушное образование на деле фальшивое и тошнотворное. Как там у Гиппиус: «Непереносное, ложное, ложное!». Всех бы — на длительную психотерапию! Все образовательные (и не только) организации должны дышать и пульсировать тренингами, группами, супервизиями, должна быть отстроена качественная обратная связь между «верхами» и «низами». А у нас все те же, что десятилетия назад, полутюремные установки, патологические личности и нездоровая атмосфера».

О деньгах: «Мы-то что. Вот когда связался с НПАР, выяснил: люди, благодаря которым нашу психиатрию еще серьезно воспринимают в мире, два года живут без финансирования, работают без зарплаты, у них долги по аренде помещения, грозят выселить. Да и наша «Верба», в 1999-м на грант фонда Форда созданная, порой годами ничего не получала. И если консультировать бесплатно я еще могу, то проводить обследования и писать заключения, ходить по судам — уже морально тяжело. Вполне мог бы заниматься лишь платной психологической помощью. Но скучно было бы, это бы меня даже стесняло… Зато когда мотаешься по ПБ и детдомам, ничего за это не получая, — начинаешь нутром ощущать свое предназначение. Я это понял лет 6 назад, когда зашел в садик, в котором уже не работал, сказать о готовности принять родителей сложного ребенка бесплатно. В этот момент до меня и дошел смысл моего существования — делиться теплом и светом, которые вроде еще есть внутри. Без всякой там мистики и ложного нарциссизма: наоборот, какая-то сермяжная правда в этом мне открылась. Почувствовал, что не себе принадлежу, а чему-то большему, и задача моя — соединять: судьбы, людей, энергии — не знаю, трудно это передать словами. Будто стоишь на ветру, руки раскинув, как парус, а через тебя какие-то волны проходят, как через антенну с усилителем».

— Час назад К. написал мне в соцсети: «Г. хотел сброситься с 3-го этажа». Телефоны они теряют постоянно… Просил его привет Г. передавать и телефон чей-нибудь мне написать, но К. из Сети уже вышел…

У подростков К. и Г. — птичьи фамилии. Порхали из одной психушки в другую, жили там месяцами. Поводы их туда спровадить находились: воровство; побеги (в июне пошли пешком за 200 верст на родину однокашника — тот, под самогонкой, целовал землю и называл ее родной, что справедливо); желание педагогов «просто отдохнуть».

Щербаков навещал их в ПБ, кормил домашней едой. Работая с ними в интернате, стремился помочь Г. справиться с приступами тревоги и многочисленными страхами; с К., кроме выражения его состояний в рисунке, Щербаков разговаривал о будущем, о сложностях в отношениях с людьми и с самим собой. К., прекрасно понимая свои проблемы, боится себя: сам просил инспектора по делам несовершеннолетних отвезти его в ЦВИНП — туда, где ограничивают свободу.

Год назад «Новая газета» опубликовала рисунок К. «Сумасшедший медведь: на Луну полез и застрял на облаке». Срез его мироощущения, одиночества, попыток сохранять себя в отсутствие матери: забытая Богом игрушка, зависшая в небесах между Луной и Землей, — последней, впрочем, на рисунке и не видно. «Какое твое самое главное право?» — спросил специалист по интернатам психолог Е. Цымбал, и К., подумав, ответил: «Право на собственное мнение». Такие вот у нас олигофрены.

— Узнав о приезде людей из НПАР, К. скоропостижно выписали, хотя до этого всякий раз держали не меньше 2 месяцев. Он тогда впервые во взрослом отделении лежал. Отвезли его туда с утра в день его 15-летия: «Еще издевались по дороге: вот какой мы тебе подарок сделали!»

Пускать в интернат к Г., К. и другим детям меня сразу перестали. Написал директору свои соображения, потом пошел с ней общаться живьем — детей жалко: привязались. Надеялся на разум. Увы. Разговаривала так, будто я в чем-то провинился, и, сказав, что все у них хорошо, попросила больше к ним не ходить. Мы, мол, и сами с усами. После общения было чувство, что на мне, простите, большая задница активно посидела. Плохо скрываемая агрессия, примитивные защиты с преобладанием проективной идентификации, попытки переходить на личности — в общем, классический borderline patient. «Вы как-то в их мозг проникаете и влияете на них» — это про мое общение с детьми. Аргумент, что Г. за год, пока с ним работал, ни разу не помещали в ПБ, не подействовал. Попросил сказать детям, что не смогу теперь приезжать, потому что работы много. «Скажем. Они, правда, не спрашивали, но все равно скажем», — ответила она, хотя знакомые педагоги говорят, что, напротив, спрашивают и ждут, но она и им сказала, чтобы даже на SMS мои не отвечали! «Вы своего добились, — заявила директор. — Психиатры детей теперь не берут, хотят в 4 раза повысить количество отказов от госпитализации. Мы направлять к ним все равно будем, но решают они. Раньше все проходили два раза в год обязательное лечение, и порядок был».

Нужна публичная дискуссия с представителями «специального образования»: они в своей интернатной закрытости давно утратили связь с эпохой. Хотел ответить директорше, что еще раньше треть страны сидела или была расстреляна, и тоже был «порядок», и что, имеет смысл повторить?! Сдержался.

Читал тут речь М. Алехиной про колонию и вспоминал свой интернат («бАтар» — так почему-то подростки из разных интернатов их называют). Что интернаты эти закрытые 8-го вида, что ПБ детские, что колонии — по общей атмосфере и по отношению к людям (дети ведь тоже люди) — удивительно сходятся. Да, собственно, все мы в каком-то смысле сироты, потому что носим в себе переломанные судьбы нескольких поколений, и жить поэтому в большинстве своем предпочитаем мифологией, а реальности… боимся.

А потом позвонила психолог из той школы-интерната: когда К. снова стал нарушать разные, порой весьма дурацкие порядки, она взяла и на один выходной отвезла его к себе. Где он был как никогда спокоен, учился вместе с ее мужем готовить пельмени, стирал свои носки и играл за компом строго до 21.00. Она хочет идти в опеку оформлять на него гостевое. Его статус «ВКонтакте» после последней выписки из ПБ был: «Если пока все хорошо, рано радуешься — это только пока», а теперь стал: «Все о'кей». Очень надеюсь, что это надолго. А директор интерната спросила ее: зачем вы это делаете?

За К. я в целом спокоен, а вот Г. стал сильно психовать в последнее время. А меня к нему не пускают. Надежда лишь на Н.Г. — хорошую учительницу, которая с этого года учит его обувному делу.

— Неожиданно на связь вышла Л. Аккурат через сутки после того, как вспоминали ее с завучем нашего садика. Я ее с 4 лет знаю. Ее усыновила семья священника. Прошлым летом вдруг захотел найти ее «ВКонтакте», нашел, а потом позвонила директор одного детдома: Л. теперь у них, в 15 лет ее в судебном порядке признали опасной для семьи (шизотипическое расстройство) и решили перевести почему-то в детдом. Откуда она, понятное дело, убегает домой к отцу. Ну и положили лечить, как водится, в ПБ. По разговору, вполне здравая девочка, что и дети в детдоме подтверждают. Шизотипичность ей явно «сделали», чтобы избавить от нее семью священника. Да и условия дома наверняка были не очень (мать ее сразу невзлюбила), отсюда попытка суицида (думаю, демонстративная), с которой она и попала в ПБ.

Говорит, познакомилась с П.: мы с ним давно не виделись, а он чего-то про меня ей там рассказывал. Я его, собственно, и определил в интернат для детей-инвалидов на Садах: у ребенка серьезная психопатия, так что даже в школе 8-го вида ему опасно было оставаться: старшие могли его покалечить, а к учебе у него стойкая антипатия, до истошного визга. При этом, когда я его сдерживал, чтобы он успокоился (просто крепко брал за запястья — и прижимал к себе, усадив к себе на колени), он ни разу, несмотря на возможность и угрозы сделать это, меня не укусил и не пнул. И засыпал днем в сончас только у меня, когда я работал летом «на группе». Специально забирал его в спальню к своим, потому что воспитательница в спальне младших с ним «вешалась»: П. орал как резаный и всех еще больше будоражил; там я и увидел, как его, восьмилетнего, пинают в коридоре старшие.

Потом его на Сады отправили, потом виделись с ним несколько раз в ПБ. Пытался его поздравить с днем рождения через знакомую, работающую в их интернате (жена парня, которого знаю со 2-го класса, — первые мои подопечные в школе), но она передала мне ответ руководства, что лучше не будить лихо и ему обо мне не напоминать, чтобы не сбежал. Ну вот. А он и сам помнит, оказывается.

«Выдал» Л. московской комиссии (ей, конечно, не говорю, но в душе приятно), ее в тот же день и выписали. Вспоминала недавно ребят из садика, Егора, с которым любила кидаться камнями.

12.12.12 года Н. — на своем 12-м году жизни — загадал желание, чтобы у него появилась семья. «У меня в школе 4 лучших друга. Я люблю танцы, музыку и вязание, я связал 5 игрушек. Люблю физкультуру и математику. Хочу, чтобы меня усыновили мама и папа. Хочу жить с родителями, потому что со своей мамой я жил плохо. Мне было 7 лет, меня почти каждый вечер била мама, потому что пила с подругами. И заставляла клянчить деньги у людей. Я так и делал, потому что боялся, что она меня побьет. Один раз она послала меня клянчить деньги, <…> я возвращался, уже было темно, я ехал в автобусе, и одна тетенька сказала: «Будешь вафельку?» Я взял вафлю и съел, и через минуту она мне сказала: «Поехали ко мне домой?» Я согласился, и мы поехали в Верхние Черемушки. Уже было совсем темно, я зашел в магазин, и, пока я там был, она позвонила полиции. Полиция приехала и забрала меня. Они хотели оставить меня на ночь у себя. Но потом начали звонить по детским домам. Один интернат согласился меня взять. С тех пор я живу там». Эти воспоминания Н. записал по просьбе Щербакова: тот «возвращал» детдомовцев, вернувшись с Черной сопки, и, пока он ждал воспитателей, подошел Н. и попросился к нему «на ПМЖ».

К письму Н. приклеил бумажку с надписью: «Усоновити меня пожалусто» и двумя смайликами. Щербаков отправил скан письма в Центр развития семейных форм воспитания, а после и очно про Н. слово замолвил.

Спустя полгода Н. написал статус на страничке «ВКонтакте»: «Я дома».

Н. забрали в городок под Питером. У него сейчас отличная семья: мама, папа, три сестренки. Психолог школы, где он учится, провела диагностику: УО у него нет — все процессы сохранны, хорошая зрительная и слуховая память. Учится восьмой месяц в обычной школе: в четверти 3—4 «тройки» и вполне заслуженные (раньше ему делали поблажки) оценки по математике и русскому.

— Не попади ребенок в семью — так бы и сделали из него умственно отсталого, — говорит Щербаков. — И таких вот, «отсталостью» своей обязанных существующей системе, — армию собирать можно. Чудеса, но, с другой стороны, он хотел этого, об этом просил, письмо писал, меня своим желанием зарядил, и что ж тут дивиться, что так у него все сложилось. «Лишь тот, кем бой за жизнь изведан, жизнь и свободу заслужил», Гёте (пер. Б. Пастернака).