Поворот исторических рек

фото: РИА Новости

История, которая разворачивается на наших глазах и имеет шансы стать настоящей исторической драмой, — это не история про имперский синдром и русский народ. Это скорее история про нефть, авторитаризм и «золотые батоны».

Имперская ностальгия никогда не была ключевым фактором внутренней российской политики. В 2000-е годы, отвечая на вопрос: «Что лучше, быть великой державой, которую побаиваются другие страны, или страной с высоким уровнем жизни, пусть и не одной из самых сильных?» — в пользу первого варианта устойчиво высказывалось около 40% граждан, в то время как в пользу второго — 60% (ежегодные опросы 2003, 2004, 2005, 2006, 2007, 2010 годов). Для остова рухнувшей империи — это вполне нормальное, обнадеживающее распределение.

Во время кризиса вокруг Черноморского флота в 1995-м (три года после «развода») мнение, что Россия должна добиваться возвращения Крыма в состав России, высказывали 40%. Но в ходе первого приступа антиукраинской пропаганды в 2005 году 62% заявили, что интересам России соответствует сохранение целостности Украины, и лишь 18% высказались в пользу политики «автономизации» или даже отторжения от Украины «русских» областей (Крыма, Донбасса и др.). Крым не был темой. Правда, в 2002-м 80% заявили, что хотели бы, чтобы Крым добровольно и по собственному желанию присоединился к России. Но это тоже показательно: тоска по утратам (а Крым был чистой, и даже не имперской утратой) была, но имела принципиально неагрессивную форму.

Еще на второй неделе нынешнего марта, когда пропаганда работала уже в полную силу, экстренный опрос Левада-центра зафиксировал исключительно противоречивое мнение россиян об украинских событиях. С одной стороны, идея защиты с помощью российских войск подвергавшихся смертельной опасности русских в Украине уже захватила умы респондентов. С другой стороны, партия невмешательства и мирного решения проблемы с помощью международного посредничества была не менее сильна. В зависимости от формулировок и контекста вопроса доминировала одна или другая партия, или между ними наблюдалось равновесие (см. таблицы).

В качестве оправдания своей геополитической комбинации Владимир Путин любит ссылаться на Косово. Адский трюк пропаганды в данном случае заключался в создании для россиян «виртуального Косово». Телевизионная картинка эксплуатировала сочувствие к столкнувшемуся с разгулом радикального национализма «меньшинству» и к его праву на самоопределение.

Адский трюк, собственно, заключался не столько в дезинформации, сколько в ее последствиях, в следующих итерациях ее отравляющего действия. Вполне объяснимые эмоции российского обывателя, наблюдающего «внутреннюю картинку», для наблюдателя внешнего, видевшего совсем другую картину, выглядят как свидетельство явной агрессивности. В свою очередь, для россиян реакция Запада кажется (на фоне «внутренней картинки») столь же очевидным актом враждебности и ярким проявлением «двойных стандартов». Этот конфликт непонимания должен создать пропасть между медианным российским обывателем, с одной стороны, и «внутренним» и «внешним» Западом, с другой. То есть вызвать решительное отторжение той суммы политических представлений, популяризация которых угрожает власти распорядителей нефтяной ренты.

Последствия этого конфликта, по замыслу Путина, должны быть исторически масштабны. Они должны развернуться в целую программу новой российской автаркии. В глобальный эксперимент с собственными глонассами, платежными системами, интернетом и даже сланцевым газом. Программу иранизации России и возвращения в тоталитаризм.

Исторический парадокс, однако, заключается в том, что этот проект иранизации является ответом на сдвиг общества в прямо противоположном направлении. И путинский украинский демарш, и проект новой автаркии, несмотря на свою брутальность, имеют причиной ощущение слабости, а не силы. Раньше Путину удавалось поддерживать внутреннюю консолидацию и вести более или менее успешные негоциации с Западом. Теперь ради внутренней консолидации отношениями с Западом приходится жертвовать.

Рейтинг Путина не просто снижался в последние годы. Спрос на перемены прорывался то в мертворожденной медведевской «модернизации», то в московском протестном движении, то в «националистических» бунтах, равно отражавших новую политическую субъектность населения. Беспроигрышные мантры 2000-х — «вертикаль», «централизация», «стабильность» — быстро девальвировались. В декабре 2013 года, отвечая на вопрос Левада-центра, «в чем больше нуждается Россия — в укреплении государственной власти или в том, чтобы власть была поставлена под контроль общества?» — 58% выбрали второй вариант, а 26% — первый. В то время как в 2000-е годы группы приверженцев того и другого ответов были равны.

В этой перспективе украинская революция была не просто проигрышем Путина на конкретной арене геополитического влияния, но ясным и тревожным намеком на системный кризис постсоветских режимов. Эти режимы — режимы «золотых батонов» — имеют слишком много общего, чтобы не понять этого намека. В предыдущем десятилетии их легитимность и устойчивость опирались на высокие темпы восстановительного роста (российский рост был ниже среднего по СНГ) и реставрацию иерархических порядков, которую они продавали под брендом «стабильности». Теперь, с окончанием быстрого роста, эти порядки оказываются в той или иной степени поставлены под сомнение.

Путинский проект «поворота исторических рек» искусно эксплуатирует фоновое, но достаточно глубокое недоверие, которое испытывает российское население к Западу, но сопряжен со слишком высокими издержками. Эйфория последних недель связана с тем, что пока эти издержки выглядят для населения минимальными (страхи по поводу конфликта с Западом, санкций, изоляции, экономических проблем и реальной войны в опросах резко пошли вниз). Кроме того, проект слишком радикален: претендуя на то, чтобы остановить дестабилизацию, он на самом деле расшатывает основы постсоветского мироустройства. Однако вызов, брошенный и России, и миру, выглядит вполне историческим — и эта история еще только началась.