Леонид ЮЗЕФОВИЧ: «Воссоздать реальность труднее, чем придумать какую-нибудь Швамбранию»

— Я как-то разговаривал с писателем Евгением Водолазкиным, одним из последних учеников Дмитрия Сергеевича Лихачева. И он мне рассказал, как Лихачев встречался с Ельциным уже после распада Союза. Лихачев его предостерег: «Борис Николаевич, вам придется учитывать такой фактор: Россия становится очень северной страной». Я тогда впервые об этом задумался. Но ведь и в самом деле, от нас отпало почти все наше южное пространство, а северные страны, они обладают определенной спецификой. Лихачев видел то, чего другие не видят, не замечают. Я любил его книги в юности, под его влиянием стал заниматься историей Древней Руси. Однажды в Пушкинском Доме слушал его любопытнейший доклад. Дмитрий Сергеевич — о внешнем облике властителей, об их костюмах. В частности, о сюртуке, который всегда носил Наполеон, хотя этот сюртук делал его похожим на пингвина — подчеркивал выступающее круглое брюшко, совершенно не военное, бюргерское. Лихачев считал, что в этом вполне мирном, даже обывательском облике сам Наполеон острее наслаждался своей необозримой властью. Для подданных этот контраст был не менее важен. В нем власть обнажалась, лишалась всего наносного, становилась чистой субстанцией власти без корон, скипетров и прочей любимой наследственными монархами ритуальной мишуры.

Я вспомнил об этом в связи с мемуарами Дмитрия Сергеевича. Замечательная книга. Если мы говорим о нем как о классическом типе русского интеллигента, то здесь это очень заметно. Знаете в чем? Это книга абсолютно не о себе. Собственное «я» автора — лишь инструмент постижения других людей, мира. Конечно, чтобы правильно пользоваться этим инструментом, чтобы уметь читать показания, нужно знать его характеристики. Но это знание — не цель, а средство. Здесь не так уж много о самом Лихачеве. Это книга о городе его детства и юности, о Петербурге. Ну, скажем, о мостовых — о том, что булыжные мостовые были из камней разного цвета, очень яркие, особенно после дождя, а не однотонно-серые, как нам кажется. И эти камни контрастировали с известняковыми плитами тротуаров. Были еще торцовые мостовые — это деревянные бруски, вбитые в землю, и тут же, мимоходом, фраза, что во время наводнения 1924 года эти торцы всплывали и утягивали за собой людей, люди погибали. Я, правда, не могу зрительно представить, как это происходило. Наверное, потому, что сам никогда торцовую мостовую не видел: их больше нет… Очень много о детстве, о юности Дмитрия Сергеевича, но, опять же, не о его детских или юношеских переживаниях, а о людях, которые его окружали. Много об академической среде Ленинграда в межвоенные и послевоенные годы, и тут тоже люди — живые, выписанные детально, как литературные персонажи. И, конечно, большая часть книги — о самом страшном в его жизни, о Соловках и блокаде. При этом всегда есть какой-то особый ракурс зрения, свойственный людям с историческим мышлением. Когда Дмитрий Сергеевич смотрит на какие-то известные события и ты начинаешь следить за его взглядом, то видишь все не так, как видел раньше. Взгляд Лихачева — это взгляд ученого-гуманитария, и никого больше, не писателя, не врача, не естественника. Мышление такого рода, приложенное к обыденной жизни, на меня действует освежающе. Это внешне очень сухой текст, безэмоциональный, но под ним горит огонь. И ты все время этот жар чувствуешь, хотя написано вроде бы бесстрастно. Трупы, которые возят во время блокады, Соловки, ложа в Мариинском театре, которую держали родители Дмитрия Сергеевича, хотя ради этой ложи они жили в режиме постоянной экономии. История этой ложи, соловецкие и блокадные ужасы, дачная жизнь под Ленинградом, судьбы коллег — все написано в одном тоне, но однообразия нет, есть ощущение запертой духовки, которая раскаляется от жара. Эту книгу написал академический ученый, переживший такие вещи, которые языком академической науки описать нельзя, но привычка к такому стилю, к такому типу высказывания в нем оказалась очень сильна. И в то же время чувствуется, что автор шире этого стиля. Вот это внутреннее борение стиля и человека делает воспоминания Дмитрия Сергеевича ни на что не похожими.

В Петербурге погода постоянно обращена к человеку. Она о нем помнит и создает ему настроение. Петербург кажется гигантской театральной сценой, постановочным пространством для самых больших исторических трагедий, а иногда и комедийных импровизаций.

Всю жизнь не любил романы, действие которых происходит в вымышленных городах и странах. Мне кажется, что так человек расписывается в своем бессилии, ведь воссоздать реальность гораздо труднее, чем придумать какую-нибудь Швамбранию. Есть известная китайская притча. Император призывает к себе знаменитого художника и задает ему вопрос: «Что труднее всего рисовать?» Художник отвечает: «Лошадей и собак». — «А что легче всего поддается изображению?» — спрашивает император. «Призраки и духи умерших», — отвечает художник. У нас сейчас очень много разного рода фантасмагорий, антиутопий, где можно наворотить все что угодно, никто за руку не схватит. Я ценю попытки отразить жизнь, отсюда моя нелюбовь к сочиненной географии. В английской ориентальной литературе всегда точно указывается место действия: у Форстера, у Грэма Грина, у Моэма, у Киплинга. У нас сильной ориентальной традиции нет. Единственное место, освоенное русской литературой, — это Кавказ. Можно вспомнить «Джан» Платонова, «Хранитель древностей» Домбровского, но в целом о Средней, или, как ее теперь называют, Центральной Азии, — у нас написано мало. А роман Евгения Чижова — о ней, и я легко прощаю ему вымышленный Коштырбастан, поскольку иначе невозможно было бы сказать все то, что он сказал. А что именно? Я поймал себя на том, что, как только начинаю читать какую-то рецензию на этот восхитивший меня роман или сам берусь его кому-то пересказывать, испытываю досаду. Потому что — да, он об этом, но и вот об этом тоже, и еще о том, и еще… Здесь очень много всего, и все так здорово написано, так нерасторжимо сплетено, но пересказать нельзя, надо прочитать. Такие романы пишутся по многу лет, потому что они, собственно, не пишутся, а проживаются со скоростью течения собственной жизни и мысли о ней, сильно отстающей от своих поводов. И все-таки скажу об одной важной теме романа. Это вопрос о восточном типе власти. Такой пучок смыслов здесь возникает, и он болезненно в нас отзывается. Все эти азиатские тираны вроде Саддама Хусейна… являются ли они только злом? Или Асад. Что приходит им на смену? На какой амбразуре лежат все эти графоманствующие деспоты и диктаторы, которые в какой-то момент кажутся нам исчадиями зла? Какие черные дыры они прикрывают своими телами в бутафорских мундирах? В романе Чижова нет никаких ответов, но сами вопросы поставлены так тонко, что ответов уже и не ждешь. Безнадежный в общем-то роман, но я прочел его залпом, что со мной в последние годы редко случается.

Книга — мартиролог погибших уральских заводов. В ней огромное количество недоступной для обычного человека информации. Алексей Иванов — мой земляк. Я до 34 лет жил в Перми, но моя родина даже не Пермь, а ее пригород, до революции бывший отдельной слободой — Мотовилиха. На Мотовилихинском пушечном заводе всю жизнь проработал мой отец, был начальником ствольного цеха, потом ракетами занимался, а до того — гарпунными пушками для китобойной флотилии «Слава». Мне было приятно увидеть в книге фотографии этих с юности мне знакомых кирпичных корпусов. Я сам там работал, ходил в литературную студию при заводской многотиражке. Одно из первых моих воспоминаний: мне 5 лет, умер Сталин, страшно воют все заводские гудки… Так вот, Алексей Иванов, один из лучших современных русских писателей, взял на себя обязанности главного у нас в стране ответственного за Урал — просто по праву знания и любви к тому, о чем пишет. Кто-то из критиков назвал его «смотрящим по Уралу». У Алексея есть чудесные очерки о разнице, скажем, пермского и екатеринбургского менталитета. В Москве это непонятно и неинтересно. Жена одного известного писателя мне однажды сказала: «Леня, я знаю, вы из Перми. Так раньше Вятка называлась». Ей что Пермь, что Вятка… Для Москвы разница между Екатеринбургом и Пермью незаметна, а мы, уральцы, ее, конечно, очень чувствуем. Иванов в этом плане человек уникальный. Он не просто ходячая уральская энциклопедия, но как-то так умеет все это истолковать, что задевает мое сердце. Хотя я не уверен в научности термина «горнозаводская цивилизация». Его придумал не Иванов, он употреблялся еще во времена моего студенчества. Термин кажется мне не то чтобы искусственным, но скорее метафорическим. Правильнее — субцивилизация, если уместно говорить о цивилизации российской, что тоже, по-моему, весьма спорно при традиционном понимании этого слова. Нет же английской или французской цивилизации, есть только культура. Но для названия книги «субцивилизация» или «субкультура», конечно, не годится. Впрочем, это не суть важно. Когда видишь в таежной глуши руины великих уральских заводов, это сильное впечатление производит. Вообще циклопические развалины древних культур навевают очень полезную для человека мысль о регрессе человечества. На самом деле это не совсем так, а то и вовсе наоборот, но думать об этом полезно для созревания души. Та уральская жизнь во что-то переродилась, в каком-то измененном виде и до сих пор существует, а вот в классическом облике ее больше нет и не будет. Но вся вообще культура — бытие вещей после смерти. И неизвестно еще, что по большому счету важнее: реальность или память о ней?

Бояшова я люблю, он умница и всегда гуляет сам по себе. Павел Басинский однажды вывел такой критерий настоящего писателя: при мысли о нем можно ли представить, что написанное им написал кто-то другой? Если нельзя, значит, настоящий. О Бояшове это можно сказать в квадрате. Я не понимаю даже, как ему-то пришли в голову сюжеты его маленьких романов-притч, а чтобы до них додумался кто-то другой — это просто невозможно себе представить. Сейчас вышла новая книга Бояшова — история человека, который обнаруживает в себе такую странную субстанцию, как душа, и пытается от нее избавиться. Я эту книгу еще не прочел, но очень хотел бы порекомендовать его предыдущую вещь — «Эдем».Она мне понравилась, пожалуй, больше всего им написанного. Это история о трудах, которыми взращивается райский сад, о призвании, о долге, о свободе исполнять долг, который становится призванием… Тоже, как у Чижова, одной мыслью не обойдешься. По отзывам моих друзей, «Кокон» — не хуже.

Мастер Чэнь, он же — Дмитрий Косырев, тоже отдельный писатель. С особой биографией и прозой, которая связана с его жизнью, а потому совершенно особая. Мы когда о Чижове говорили, я заметил, что в русской прозе нет сильной ориентальной традиции. Но я имел в виду наш Восток, входивший в Российскую империю, а потом в СССР. Ведь и англичане, которых я упомянул, писали именно о Британской империи. А Мастер Чэнь — профессиональный востоковед, свободно говорит по-китайски, много лет прожил в Индокитае, на Филиппинах, в Индии, и он как бы выхватил у английской литературы о Востоке ее каноническую территорию. Освоил, вырубил джунгли и построил замок, пагоду, не знаю что, но очень красивое и удобное для проживания. Особенно мне нравится цикл об Амалии — это стильные шпионские романы, их действие происходит в середине прошлого века в Юго-Восточной Азии. Там есть то, что я люблю: ощущение конкретного времени и места с глубоким погружением в реалии, выныривая из которых иначе начинаешь воспринимать собственную жизнь. Это верный признак, что перед тобой не замаскированный под роман путеводитель, а настоящая литература. Важно еще, что Дмитрий пишет, не оглядываясь на моду, не ориентируясь на премиальные страсти или какие-то другие сугубо внешние раздражители. Мне понравился «Дегустатор», «Этна» — продолжение. Интересно.

Сергей Костин пишет интеллектуальные шпионские романы. Это сочетание звучит странновато, но уверяю вас, они — отличные. При этом все на полном серьезе, никакого стёба. Сергей — историк разведки и журналист, объездил полмира, написал две книги по-французски и прекрасно знает все то, о чем пишет. Первые его романы были очень хорошо встречены серьезными литературными критиками, о последних пишут меньше, хотя они ничуть не хуже. Почти все, кстати, переведены и изданы на Западе. Романы связаны одним героем: это российский разведчик с такой сложной биографией, что в двух словах не расскажешь. Его зовут Пако Аррайя, он наполовину русский, наполовину испанец, владеет многими языками и работает в разных местах, от Афганистана до Эстонии. Все, что с ним случается, происходит или прямо сегодня, или в недавнем прошлом. Читать необыкновенно интересно и, что немаловажно, познавательно. Горячо рекомендую.

Молодой петербургский историк подводит итог всему, что мы знаем о монгольском нашествии на Русь XIII века. Очень серьезный академический труд с использованием не только русской, но и западной литературы, восточных и латинских источников. У нас сейчас очень много книг по истории в жанре, мягко говоря, публицистики. Вот мы взяли с полки книгу Хрусталева, она там стояла под рубрикой «Тайны Древней Руси». Ох уж мне эти бесконечные тайны… Появился легион самоучек, которых в истории если что-то интересует, то исключительно «тайны». Шарлатаны их всюду с колоссальной легкостью обнаруживают. Множество талантливейших ученых всю жизнь занимались русской историей, сидели в архивах, изучали и публиковали источники, а теперь какие-то неизвестно откуда взявшиеся, но очень уверенные в себе люди вдруг объявляют, что до сих пор нам всем морочили голову, и сейчас они наконец откроют нам глаза. В науке так не бывает. Зато всегда можно добавить что-то важное без высосанных из пальца «тайн». Книга Дениса Хрусталева — пример такого подхода к истории. Ответственная и полезная книга.