Сумевший сказать свое…

Вот посвящение к повести «Материнское поле»:

Чингиз Айтматов мальчиком потерял отца (расстрелянного в 38-м). В годы войны, вынужденный оставить школу и стать секретарем колхоза, он разносил «похоронки», которые «приходили на почту все чаще».

Первую повесть Айтматова порицали за то, что «трудности жизни… явно преувеличены» в ней.

Айтматов писал: «Твардовскому многие из нас обязаны своей литературной судьбой». (Именно в «Новом мире» эпохи Твардовского появились «Джамиля», «Материнское поле», «Первый учитель», «Прощай, Гульсары», «Белый пароход».)

Прошедший суровую школу (помню, как даже после присуждения «Джамиле» Ленинской премии яростно обрушивались на съезде киргизских писателей на фильм, снятый по повести «Первый учитель»), Айтматов порой вел себя сдержанно и осторожно, но только не тогда, когда разыгрывались главные битвы.

Вот дневниковая запись Твардовского 14 апреля 1964 года:

«Кто на К-те <Комитете по присуждению премий> был активно за или против кандидатуры Солженицына (за повесть «Один день Ивана Денисовича».— А. Т.)? (из литераторов).

За — крупнейшие писатели нац<иональных> литератур — Айтматов, Гамзатов, Стельмах, Токомбаев, Н. Зарьян, М. Карим, Марцинкявичюс, Лупан — из них трое — лауреаты Ленинской премии…

Против — бездарности или выдохнувшиеся, опустившиеся нравственно, погубленные школой культа <личности Сталина> чиновники и вельможи от литературы…»

Литературовед Георгий Гачев писал об Айтматове 1960—1980-х:

«Успех у читателей, ласка властей… Во все президиумы зван, везде украшение… Сколько выдвиженцев сокрушились в подобных взлетах!

Но — не на того напали! Крепыш духа, не изменил призванию писателя, кто совесть народа, страны».

В романе «Буранный полустанок» без всякой дипломатии говорилось о том, что обе существовавшие тогда сверхдержавы могут оказаться равно слепы и не готовы к решению назревших экологических и прочих проблем.

А в 90-е годы в фантастическом романе «Тавро Кассандры» он еще острее ставил вопрос о самоубийственном усвоении нынешним человечеством потребительской «линии жизни». Герой книги, ударивший «в набат», тревожится, «поспеет ли» с этим?

И не таков ли был сам писатель, торопившийся успеть поделиться мыслями и тревогами, прорываясь (говоря его словами) «к непривычному простору суждений»?