Шапито из инсталляций

«Он говорит: Я помню все, но об этом скучно рассказывать теми же словами. Я пытаюсь рассказать об этом другими словами, в то время как все другие рассказывают теми же словами. Эх, собака, бочка! Квартира, бочка, эмигрант!»

Юрий Лейдерман «Цветник»

Очередной многоярусный опус от злостных приверженцев современного искусства поначалу смотрится как сон из подполья…

Несколько линий-акций, как кажется, отвязанных друг от друга, заплетаются и расплетаются в незамысловатом монтаже.

Одна из самых неожиданных — грузинская «Застольная». Молодые мужчины рассаживаются за столом. Вот-вот запоют. Но их мучают сомнения, можно ли петь о пытках? И стоит ли над убитым тираном издеваться? Будем редактировать текст? Наконец над поляной несется звучное многоголосие церковного хора: «Пора тирану ссать в глаза!»

Японец на берегу залива. Со зверским выражением лица выделывая некие па, рассуждает о народе как мышиных норках. О людях-деревьях, корни которых оказались в воде. О России, встающей с колен, похожей на голого императора, — ох, не прилетит к самовлюбленному соловей. Об Александре Бреннере, лидере московского акционизма, и искусствоведе Бакштейне.

На острове Крит лицезреем недалекое будущее. Среди скал и ущелий бродит усатый певец с попсовой внешностью в желто-черной полосатой (тюремной?) робе. Он передает накопившийся за историю человечества опыт возникающему и исчезающему мальчику. Человечество, по его мнению, — ненадежное хранилище камней и впечатлений. Покуривая кальян, он проводит параллель между свободой и предощущением конца. Размышляет о двух системах мировой культуры — системе пчелы и системе муравья. Предлагает нам определиться: кто в кого провалился — СССР в нас или мы — в СССР?

Москва тридцатых годов. В квартире Горький, Мандельштам, крестьянский поэт Клюев и символист, ушедший в «Окна РОСТА» Сергей Городецкий. Кто из них сгинет в Сибири, а кто вольется в «ряды»? Клюев, которого скоро расстреляют, уже успел пристроить юного живописца Кравченко в Академию художеств. Сейчас тонкокостный и ломкий Кравченко рисует первого писателя Горького. Дальше пойдут картины «Горький читает Сталину и Ворошилову поэму «Девушка и смерть», портреты Сталина. Но волнует всех этих временных обитателей «квартиры» все то же: «Отчего икона есть, а народа нет?» Бороды у «исторических» персонажей этой сцены выразительно наклеены, грим — очевиден. И снят эпизод на 16-мм пленку, как снимали в советские времена. От этого у кадра появляется глубина и ощущение дымки. А сами же фрагменты «горьковской линии» сильно смахивают на парадно-портретное кино сталинской поры вроде «Глинки», «Адмирала Нахимова».

Финская мужская арт-группа на красивых пейзажных фонах в черных костюмах изо всех сил хором скандирует на родном языке тексты про Малевича и Макаревича…

На подиуме в белых одеждах а-ля Стреллер — инсталляция из московских концептуалистов. Олицетворяя идею «создания особого ментального поля», они философствуют и произносят критические тексты… в свой адрес. О неистребимой коммунальности искусства, проникшей в сознание еще во времена воинствующего галоперидола. О свободе, манипуляциях и потаенном желании радикальных творцов влиться в уютный мейнстрим. Монастырский и Николай Алексеев, Елена Елагина, Игорь Макаревич, Николай Панятков, Маша Сумина.

Михаил Ефремов — альтер эго Лейдермана, в современном Берлине «пишет» известное лейдермановское полотно, с кистью в руках рассуждая (с помощью текстов Лейдермана) о сущности творчества. Он вспоминает генуэзского творца Алессандро Маньяско, создающего картины хлесткими ударами кисти. В его энциклопедии «названных» братьев-художников — американский экспрессионист, автор знаменитого полотна «Палачи» Филипп Гастон, Станислав Курилев, исследователь живописных практик Сергей Ануфриев, один из лидеров «Второго русского авангарда» Всеволод Некрасов и маэстро ксилографии периода Эдо Хокусай. Все они искали не «сюжетности», нарратива, но свободы.

В Химкинском лесу молодые художники школы Родченко (в основном члены объединения «Вверх!»), известные увлечением идеями русского космизма и любовью к Циолковскому, Гагарину и Матери-Родине. Такие крутые, непримиримые… собрались у костра и ласково тянут кээспэшные песни. И этот «дым костра создает уют», это настроение — еще одна издевка, в частности, над знаменитыми «Поездками за город» московских концептуалистов, устраивающих на природе вопиюще бессмысленные акции.

В духе тех же мистических параноидальных ритуалов смотрятся разноречивые эпизоды этого интеллектуального киношоу. Для режиссера Сильвестрова и художника и поэта Лейдермана экран — такая же территория современного искусства, как галерея. Переходишь из эпизода в эпизод (из зала в зал переходя, здесь движется народ), увлекаешься или возмущаешься, можешь с ходу отринуть «безобразие» или превратиться в Алису и войти в этот чудесатый мир, балансирующий между традиционной структурой и хаосом. В этих непростых взаимоотношениях с аудиторией видится попытка нащупать новый контакт со зрителем. Собственно, «Бирмингемский калейдоскоп-2» тоже можно назвать экранным коллективным действием, профанацией и провокацией, в которой участники исследуют границы кинематографа и современного искусства, стирают рубежи между свирепым серьезом и язвительной самопародией, между словом и изображением, утверждая и тут же опровергая себя.

Работа над проектом длилась более 10 лет. Снято около 50 фрагментов, из которых можно собирать пасьянс. Не роман это, скорее поэтический видеосборник. Некоторые из эпизодов уже выставлялись на биеннале, в частности, в Бергене. Потом снятый материал показали директору Римского фестиваля Мюллеру, тот восхитился, написал письмо в наш Минкульт с просьбой поддержать минное поле эксперимента. Денег ленте не дали из-за «низкого художественного уровня». Снимали на свои.

Поэтический акционизм, пестрая избыточность, дурашливость, псевдонаучность, самокритичность, перекодировка привычных смыслов, неочевидное взаимодействие эпизодов — вот странное поле этого «не совсем кино». Художники-исследователи вне назидательной идеологической интонации играют с действительностью, да и с кинематографом заодно, с видимым ощущением свободы и непредсказуемости.

Фильм как интеллектуальные штудии. По Лейдерману, интеллектуальное предприятие не может быть хорошим или плохим, правильным или неправильным, оно просто путешествие.

Критские пещеры; Мандельштам, вспоминающий о КГБ, которого еще и в помине нет (или он всегда был); Ефремов—Лейдерман: «Ну что, теперь ты примирился с Путиным?» — «Не-а. Сплошное кхе-кхе»; феллиниевский танец на пляже. Это игра без правил, нарушение однородности смысловых и идеологических территорий, бег по пересеченной местности, художественный жест как жест политический.

Когда Сильвестров представлял первую часть «…орнамента» на «Киношоке», он заметил: «Хорошо это для кино или плохо? Да черт его знает. Мы находимся в ситуации Лимонадного Джо из анекдота: «Почему его никто не может поймать? Да потому, что он никому не нужен». Кинокритики наше кино отвергают за «непрофильность», да и галеристам мы чужды. Меня эта ситуация радует, она позитивна».

Может, правда, попробовать оценивать произведения исходя не из суждений вкуса, а как некий опыт?

В эпоху скучных самоповторов и цитирований, это «шапито», каскад сказок про исчезающее будущее, может, и не назовешь изобретением нового языка, но в этом валянии дурака есть хотя бы попытка поиска новых соцветий.